м, подброшенным вверх.
   Однажды вечером отец сказал ей:
   - Принарядись завтра утром.
   - Для чего, папа? - спросила она.
   - Это секрет, - ответил он.
   И когда наутро она сошла вниз, свежая, нарядная,  в  светлом  платье,
она увидела на столе в гостиной груду коробок с конфетами,  а  на  стуле
огромный букет.
   Во двор въехала повозка. На ней было написано: "Лера, кондитер в  Фе-
кане. Свадебные обеды", и Людивина с помощью поваренка принялась  вытас-
кивать из задней дверцы фургона множество больших плоских корзин, от ко-
торых вкусно пахло.
   Появился виконт де Ламар. Панталоны его были туго натянуты штрипками,
лакированные сапожки подчеркивали миниатюрность ноги. Длинный сюртук был
схвачен в талии, а между отворотами виднелось кружево  манишки.  Галстук
из тонкого батиста был несколько раз обернут вокруг шеи, и вынуждал  ви-
конта высоко держать красивую  чернокудрую  голову,  отмеченную  печатью
строгого изящества.
   У него был совсем иной вид, чем всегда, - парадный  костюм  сразу  же
делает неузнаваемыми самые привычные лица. Жанна в изумлении смотрела на
него, как будто видела впервые, она находила его в высшей степени  арис-
тократичным, вельможей с головы до пят.
   Он поклонился с улыбкой:
   - Ну, кума, готовы?
   - Что такое? Что это значит? - пролепетала она.
   - Скоро узнаешь, - сказал барон.
   К крыльцу подали карету, и мадам Аделаида в полном параде  спустилась
из своей спальни, опираясь на руку Розали, которая до того была потрясе-
на щегольской наружностью г-на де Ламар, что папенька заметил:
   - Смотрите-ка, виконт, вы, кажется, пришлись по вкусу  нашей  горнич-
ной.
   Тот вспыхнул до ушей, сделал вид, что не слышит,  и,  схватив  букет,
преподнес его Жанне. Она взяла цветы, недоумевая все  больше  и  больше.
Все четверо сели в карету; кухарка Людивина принесла баронессе холодного
бульона для подкрепления сил и при этом заявила:
   - Ну, право же, барыня, чем не свадьба?
   Экипаж оставили при въезде в Ипор, и, по мере того как они  продвига-
лись по деревенской улице, матросы в Праздничном платье, слежавшемся  на
сгибах, выходили из домов, кланялись, пожимали руку барону и шли за  ни-
ми, как в процессии.
   Виконт вел под руку Жанну, и они возглавляли шествие.
   Дойдя до церкви, все остановились; оттуда выплыл  большой  серебряный
крест, его держал перед собой мальчик-служка, а за ним второй мальчуган,
одетый в Красное с белым, нес сосуд со святой водой и кропилом.
   Далее показались три старика певчих, - один из них  Хромой,  -  затем
трубач и, наконец, кюре; на его выпуклом животе была скрещена и топорщи-
лась шитая золотом епитрахиль. Он улыбнулся и кивнул головой в знак При-
ветствия; потом, полузакрыв глаза, шевеля губами в беззвучной молитве  и
надвинув на нос треугольную шапочку, последовал по направлению к морю за
своим дегабом, облаченным в стихари.
   На пляже толпа окружала новую лодку, увитую гирляндами цветов.  Длин-
ные ленты развевались на ее мачте, парусе, снастях, а на корме  золотыми
буквами было выведено название: Жанна.
   Капитан судна, сооруженного на  деньги  барона,  дядя  Ластик,  вышел
навстречу процессии. Все мужчины Дружным движением  обнажили  головы,  а
кучка богомолок, в широких черных сборчатых накидках с капюшоном, полук-
ругом опустилась на колени.
   Кюре в центре, двое служек по бокам встали у одного конца лодки, а  у
другого три старика певчих, на вид особенно неопрятные  и  небритые  при
белых одеяниях, с важной миной уткнулись в книгу церковных песнопений  и
зафальшивили во всю глотку среди ясного утра.
   Когда они переводили дух, трубач продолжал  завывать  самостоятельно;
серенькие глазки его совсем скрывались за раздутыми щеками. Кожа на  шее
и даже на лбу как будто оттопырилась, - с такой натугой он дул.
   Недвижимое и прозрачное море, казалось,  благоговейно  притихло  ради
крестин своего суденышка, катило барашки вышиной с палец и, словно граб-
лями, тихонько шуршало по  гальке.  А  большие  белые  чайки,  развернув
крылья, чертили по синему небу круги, удалялись, возвращались и  плавным
полетом проносились над коленопреклоненной толпой,  словно  тоже  хотели
узнать, что там творится.
   Наконец, проревев пять минут "аминь", певчие замолчали,  и  священник
хриплым голосом прокудахтал какие-то латинские слова, выговаривая внятно
только их звучные окончания.
   Затем он обошел вокруг всей лодки, окропил ее святой водой и принялся
бубнить молитвы, остановившись у одного из  бортов,  напротив  крестных,
которые не двигались, держась за руки.
   Молодой человек хранил горделивый вид красавца мужчины, а девушка за-
дыхалась от внезапно нахлынувшего волнения, почти теряла сознание и дро-
жала так, что у нее стучали зубы. Мечта, не покидавшая ее все  последнее
время, в каком-то мгновенном  видении  приняла  черты  действительности.
Кто-то упоминал о свадьбе, и священник совершал обряд, и люди в стихарях
возглашали молитвы. Уж не ее ли это венчали?
   Рука ли ее дрогнула или томление ее сердца передалось по жилкам серд-
цу соседа? Понял, угадал ли он, был ли, как и  она,  одурманен  любовью?
Или просто знал по опыту, что ни одна женщина не в силах  устоять  перед
ним? Она вдруг почувствовала, что он сжимает ее руку, сперва потихоньку,
потом сильнее, еще сильнее, до боли. И без малейшего  движения  в  лице,
незаметно для всех других он явственно, да, да, явственно, произнес:
   - Жанна, пусть это будет наша помолвка!
   Она наклонила голову очень, очень медленно, может быть, в знак согла-
сия. И священник, все еще кропивший  лодку,  обрызгал  святой  водой  их
пальцы.
   Обряд кончился. Женщины поднялись с колен. Возвращались уже вразброд.
Крест утратил все свое величие; он стремительно мчался,  качаясь  справа
налево или наклонившись вперед, и казалось, того и гляди,  шлепнется  на
землю. Кюре уже не молился, он трусил следом; певчие и трубач шмыгнули в
боковую уличку, чтобы поскорее разоблачиться; матросы тоже торопливо ша-
гали кучками. Одна и та же мысль наполняла их головы кухонными запахами,
придавала прыти ногам, увлажняла рот слюной, вызывала урчанье в кишках.
   В Тополях всех ждал сытный завтрак.
   Большой стол был накрыт во дворе под яблонями. Шестьдесят человек мо-
ряков и крестьян разместились за ним. Баронесса сидела во главе стола, с
двух сторон ее - оба кюре, ипорский и местный. Напротив восседал  барон,
а у него по бокам - мэр и жена мэра, сухопарая пожилая крестьянка, кото-
рая без перерыва кивала головой на все стороны. Длинной физиономией, вы-
соким нормандским чепцом и круглыми, вечно удивленными глазами она очень
напоминала курицу с белым хохолком, и ела  она  мелкими  кусочками,  как
будто клевала носом в тарелке.
   Жанна возле своего кума утопала в блаженстве. Она  ничего  больше  не
видела, ничего не понимала и молчала, потому что у нее от счастья  мути-
лось в голове.
   Она спросила его:
   - Как вас зовут?
   - Жюльен. А вы и не знали? - сказал он. Она не ответила, только поду-
мала: "Как часто буду я повторять это имя! "
   Когда завтрак окончился, господа предоставили двор матросам,  а  сами
отправились гулять по другую сторону дома. Баронесса совершала свой  мо-
цион под руку с бароном и под эскортом обоих священников. Жанна и Жюльен
дошли до рощи и вступили в  лабиринт  заглохших  тропинок;  внезапно  он
схватил ее руки:
   - Скажите, вы согласны быть моей женой?
   Она снова опустила голову; но так как он  настаивал:  "Ответьте  мне,
умоляю", - она медленно подняла к нему глаза, и он  прочел  ответ  в  ее
взгляде.


   IV

   Однажды утром барон вошел в комнату Жанны, когда она еще не вставала,
и сел в ногах постели.
   - Виконт де Ламар просит твоей руки.
   Ей захотелось спрятать голову под одеяло
   - Мы обещали дать ответ позднее, - продолжал отец.
   Она задыхалась, волнение душило ее. Барон выждал минуту и  добавил  с
улыбкой:
   - Мы не хотели решать, не поговорив с тобой. Мы с мамой не  возражаем
против этого брака, однако принуждать тебя не собираемся. Ты много бога-
че его, но, когда речь идет о счастье всей  жизни,  можно  ли  думать  о
деньгах? У него не осталось никого из  родных;  следовательно,  если  ты
станешь его женой, он войдет в нашу семью как сын, а с другим бы ты, на-
ша дочка, ушла к чужим людям. Нам он нравится. А тебе как?
   Она пролепетала, краснея до корней волос:
   - Я согласна, папа.
   Барон, не переставая улыбаться, пристально посмотрел  ей  в  глаза  и
сказал:
   - Я об этом догадывался, мадемуазель.
   До вечера она была как пьяная, не знала, что делает, брала в рассеян-
ности одни предметы вместо других, и ноги у нее подкашивались  от  уста-
лости, хотя она совсем не ходила в этот день.
   Около шести часов, когда они с маменькой сидели под платаном, появил-
ся виконт.
   У Жанны бешено забилось сердце. Молодой человек подходил  к  ним,  не
обнаруживая заметного волнения. Приблизившись, он взял руку баронессы  и
поцеловал ее пальцы, потом поднял дрожащую ручку девушки  и  прильнул  к
ней долгим, нежным, благодарным поцелуем.
   И для обрученных началась счастливая пора. Они разговаривали  наедине
в укромном углу гостиной или сидели на откосе в конце рощи над пустынной
ландой. Иногда они гуляли по маменькиной аллее, и он говорил о  будущем,
а она слушала, опустив глаза на пыльную борозду,  протоптанную  баронес-
сой.
   Раз дело было решено, не стоило медлить с развязкой. Венчание  назна-
чили на пятнадцатое августа, через полтора месяца, а потом молодые сразу
же должны были отправиться в свадебное путешествие. Когда Жанну  спроси-
ли, куда ей хочется ехать, она выбрала Корсику,  где  больше  уединения,
чем в городах Италии.
   Они ждали дня свадьбы без особого нетерпения, а пока нежились,  купа-
лись в атмосфере пленительной влюбленности, упивались неповторимой  пре-
лестью невинных ласк, пожатья пальцев, долгих страстных взглядов, в  ко-
торых как будто сливаются души, и смутно томились робким желанием насто-
ящих любовных объятий.
   Решено было не приглашать на свадьбу никого, кроме  тети  Лизон,  ма-
менькиной сестры, жившей пансионеркой при одном из монастырей в Версале.
   Баронесса хотела, чтобы сестра жила у нее после смерти  их  отца;  но
старая дева была одержима мыслью, что она никому не нужна, всем мешает и
всем в тягость, а потому предпочла поселиться в одном из тех  монастырс-
ких приютов, где сдают квартиры одиноким, обиженным жизнью людям.
   Время от времени она приезжала погостить месяцдругой у родных.
   Это была маленькая, щупленькая женщина; она большей  частью  молчала,
держалась в тени, появлялась только к столу, сейчас же снова  уходила  к
себе в комнату и обычно сидела там взаперти.
   У нее было доброе старушечье лицо, хотя ей  шел  всего  сорок  третий
год, взгляд кроткий и грустный; домашние с ней никогда не  считались;  в
детстве она не была ни миловидной, ни резвой, а потому никто ее не  лас-
кал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех вор на ней был  пос-
тавлен крест. И в годы юности никто ею не заинтересовался.
   Она казалась чем-то вроде тени или привычной вещи, живой мебели,  ко-
торую видишь каждый день, но почти не замечаешь.
   Сестра еще в родительском доме приучилась считать ее существом убогим
и совершенно безличным. С ней обращались по-родственному бесцеремонно, с
оттенком Пренебрежительной жалости. Звали ее Лиза, но  ее  явно  смущало
это кокетливое юное имя. Когда в семье увидели, что она замуж не выйдет,
из Лизы сделали Лизон. С рождения Жанны она стала "тетей Лизон",  бедной
родственницей, чистенькой, болезненно застенчивой даже с сестрой  и  зя-
тем; те, правда, любили ее, но любовью поверхностной, в которой  сочета-
лись ласковое равнодушие, безотчетное сострадание и природное доброжела-
тельство.
   Иногда, припоминая что-нибудь из времен своей юности, баронесса гово-
рила, чтобы точнее определить дату события: "Это было вскоре  после  су-
масбродной выходки Лизон".
   Подробнее об этой "сумасбродной выходке" никогда не говорилось, и она
так и осталась окутана тайной.
   Однажды вечером Лиза, которой было тогда двадцать лет, неизвестно по-
чему бросилась в пруд. Ни в жизни ее, ни в поведении ничто не предвещало
такого безрассудства. Ее вытащили полумертвой. И родители,  вместо  того
чтобы доискаться скрытой причины этого поступка, с возмущением воздевали
руки и толковали о "сумасбродной выходке", как толковали о  несчастье  с
лошадью Коко, которая незадолго до того споткнулась на рытвине и сломала
ногу, так что ее пришлось пристрелить.
   С тех пор Лизу, вскоре ставшую Лизон, считали  слабоумной.  Понемногу
все окружающие прониклись к ней тем же ласковым  презрением,  какое  она
внушала родным. Даже маленькая Жанна, с присущим детям чутьем, не  обра-
щала на нее внимания, никогда не прибегала поцеловать ее в постели,  ни-
когда вообще не заглядывала к ней в комнату. Казалось, одна только Роза-
ли знала, где помещается эта комната, потому что прибирала ее.
   Когда тетя Лизон выходила в столовую к завтраку, "малютка" по привыч-
ке подставляла ей лоб для поцелуя. Только и всего.
   Если кому-нибудь она была нужна, за ней посылали  прислугу;  а  когда
она не появлялась, никто не интересовался ею, не вспоминал о ней, никому
бы и в голову не пришло обеспокоиться, спросить:
   "Что это значит, почему Лизон не видно с утра? "
   Она не занимала места в мире, она была из тех, кого не знают,  в  чью
внутреннюю сущность не вникают даже близкие, чья смерть не  оставляет  в
доме зияющей пустоты, из тех, кто не способен войти в жизнь, в привычки,
в сердце окружающих.
   Слова "тетя Лизон" не вызывали ни у кого ни малейшего душевного  дви-
жения. Они звучали, как "кофейник" или "сахарница".
   Ходила она всегда торопливо, мелкими, неслышными шажками; никогда  не
шумела, не стучала, будто сообщая беззвучность даже  предметам.  Руки  у
нее были словно из ваты, так бережно и легко касалась она всего, за  что
бралась.
   Она приехала к  середине  июля,  в  полном  смятении  от  предстоящей
свадьбы. Она навезла кучу подарков, но от нее  и  это  приняли  довольно
равнодушно. И со второго дня перестали замечать ее присутствие.
   Зато она вся кипела необычайным волнением и не сводила глаз с  жениха
и невесты. С непривычной для нее живостью, с лихорадочным рвением  зани-
малась она приданым; как простая швея, работала у себя в  комнате,  куда
никто не наведывался.
   Она то и дело приносила баронессе платки, которые сама подрубила, или
салфетки, на которых вышила вензеля, и при этом спрашивала:
   - Хорошо у меня получилось, Аделаида?
   А маменька, небрежно взглянув на ее работу, отвечала:
   - Да не изводись ты так, Лизон.
   Однажды в конце месяца, после душного знойного  дня,  взошла  луна  и
настала особенно ясная, свежая ночь, в которой все волнует, все умиляет,
окрыляет, будит затаенные поэтические порывы души. Теплое дыхание  полей
вливалось в тихую гостиную.
   Абажур отбрасывал световой круг на стол, за которым баронесса с мужем
играли в карты; тетя Лизон сидела между ними и вязала, а  молодые  люди,
облокотясь о подоконник, смотрели в открытое окно на залитый лунным све-
том сад.
   Липа и платан разметали свои тени по лужайке, а дальше  она  тянулась
широким белесым и блестящим пятном до черной полосы рощи.
   Жанну непреодолимо влекло нежное очарование ночи, призрачное свечение
кустов и деревьев, и она обернулась к родителям:
   - Папенька, мы пойдем погуляем по лужайке перед домом.
   Барон ответил, не отрываясь от игры:
   - Ступайте, детки, - и продолжал партию.
   Они вышли и принялись медленно бродить по светлому дерну,  доходя  до
самого края леска.
   Становилось поздно, а они и не собирались возвращаться. Баронесса ус-
тала и хотела подняться к себе.
   - Надо позвать наших голубков, - сказала она.
   Барон окинул взглядом весь большой, облитый сиянием сад, где медленно
блуждали две тени.
   - Не тронь их, - возразил он, - там такая благодать! Лизон их  подож-
дет. Хорошо, Лизон?
   Старая дева подняла свои встревоженные глаза и ответила обычным, роб-
ким голосом:
   - Конечно, подожду.
   Папенька помог подняться баронессе и, сам  усталый  от  жаркого  дня,
сказал:
   - Я тоже пойду лягу.
   И удалился вместе с женой.
   Тогда тетя Лизон, в свою очередь, встала, бросила на  кресло  начатую
работу, клубок шерсти и крючок и, опершись о подоконник,  погрузилась  в
созерцание чудесной ночи.
   Жених и невеста все ходили и ходили по лугу, от рощи до  крыльца,  от
крыльца до рощи. Они сжимали друг другу руки и молчали. Они как бы отре-
шились от себя, слились с той зримой поэзией, которой дышала земля.
   Вдруг в рамке окна Жанна увидела фигуру старой девы, которая  вырисо-
вывалась в свете лампы.
   - Посмотрите, - сказала она, - тетя Лизон следит за нами.
   Виконт поднял голову и равнодушным голосом, каким говорят, не  думая,
ответил:
   - В самом деле, тетя Лизон следит за нами.
   И они продолжали мечтать, бродить, любить.
   Но трава покрылась росой, Жанна вздрогнула от легкого холодка.
   - Пора домой, - заметила она.
   И они возвратились.
   Когда они вошли в гостиную, тетя Лизон уже снова  вязала;  она  низко
наклонилась над работой, и ее худые пальцы немного  дрожали,  словно  от
утомления.
   Жанна подошла к ней:
   - Пора спать, тетя.
   Старая дева вскинула глаза; они покраснели, как будто от слез.  Влюб-
ленные этого не заметили; зато молодой человек увидел вдруг, что  легкие
башмачки девушки совсем намокли. Он забеспокоился и спросил нежным голо-
сом:
   - Ваши милые ножки не озябли?
   Но тут пальцы тети Лизон задрожали так сильно, что вязанье выпало  из
них; клубок шерсти покатился по паркету; порывисто закрыв  лицо  руками,
она громко, судорожно зарыдала.
   Молодые люди в изумлении застыли на месте. Потом  Жанна  стремительно
бросилась на колени перед теткой и, отводя ее руки, твердила в растерян-
ности:
   - Ну что ты, что ты, тетя Лизон?
   И бедная женщина пролепетала в ответ хриплым  от  слез  голосом,  вся
сжавшись от душевной боли:
   - Это оттого, что он спросил... "Ваши милые...  ножки  не  озябли?.."
Мне-то ведь, мне никогда так не говорили... никогда, никогда...
   Жанна была удивлена, растрогана, и тем не менее ей хотелось  смеяться
при мысли о влюбленном, который стал бы рассыпаться  в  нежностях  перед
тетей Лизон; а виконт отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
   Тетя Лизон вдруг вскочила, оставила клубок  на  полу,  а  вязанье  на
кресле, без свечи взбежала по темной лестнице  и  ощупью  отыскала  свою
дверь.
   Молодые люди, оставшись одни,  переглянулись,  им  было  и  смешно  и
грустно.
   - Бедная тетя! - прошептала Жанна.
   - У нее сегодня, видно, что-то неладно с головой, - заметил Жюльен.
   Они держались за руки и никак не могли  расстаться,  а  потом  робко,
очень робко поцеловались в первый раз у пустого кресла тети Лизон.
   На другой день они уже и не вспоминали о слезах старой девы.
   Последние две недели перед свадьбой Жанна как-то затихла  и  успокои-
лась, словно утомилась от сладостных волнений.
   А в утро торжественного дня у нее совсем не  было  времени  для  раз-
думья. Она ощущала только совершенную пустоту во всем теле, как будто  у
нее растворились кости" и мышцы, и кровь; а когда она бралась за  какие-
нибудь предметы, то замечала, что пальцы ее сильно дрожат.
   Она овладела собой только в церкви, у амвона, во время службы.
   Замужем! Теперь она замужем! Все происшедшее с утра, чередование  со-
бытий и переживаний казалось ей сном,  настоящим  сном.  Бывают  минуты,
когда все вокруг меняется для  нас;  любые  поступки  приобретают  новый
смысл; и даже часы дня как будто смещаются.
   Она была очень растерянна и еще больше удивлена. Лишь вчера все  было
по-прежнему в ее существовании, только неотступная мечта ее жизни  стала
близкой, почти осязаемой. Вчера она заснула девушкой, теперь она  женщи-
на.
   Значит, она перешагнула то