Ти ничиго ни панимаишь! - коверкая слова, он  махнул  на  меня
пятерней, чтобы я не смущал его перед пророком.
     Я засмеялся, но тот опять продолжал говорить.
     - Наш Магомет был простым человеком, поэтому он нам хороший.
     - А наш Бог - добрый. Мы - русские такие открытые из-за нашего  бога,
- спорил с ним Филипп, не желавший сдаваться и в  связи  с  помутнением  в
голове не замечавший, что мусульманин уже готов выпасть в  осадок  на  дно
своего стакана или прилечь, положившись щекой к ближайшей салатнице. - Наш
Бог тоже сын простой женщины.
     Спор продолжался и ему не было конца, да и быть  не  могло.  В  дверь
опять стучали. Кто-то  приходил  к  арабам,  кто-то  к  афганцам,  кому-то
наливали, кто-то уходил. Ближе к  полуночи  сидели  при  свечах,  так  что
видимось была плохая.
     Молочно-белая дымка сигаретного дыма, винные пары, поток одновременно
произносящихся фраз плотной пеленой застилала глаза и притупляла сознание.
Казалось, что тебя какая-то сила поднимает и опускает, как  на  волнах,  в
бешеном водовороте общего упопомрачения. Каждый стремился высказаться,  не
важно о чем, проявить себя, излить свои затаенные, забитые чувства наружу,
протянуть к другим невидимые ниточки, чтобы связаться в единое  целое.  Мы
позабыли,  что  совершенно  чужды  друг  другу,  что  едва  можем   понять
незнакомый говор соседа. Нам хотелось все глубиной мозга,  всеми  чуствами
позабыть на минуту, кто мы, зачем  мы  здесь,  позабыть,  что  за  стенами
комнаты лежит незнакомая, жесткая, властная над нами  жизнь.  Мы  пытались
родить иллюзию домашнего очага, оставленного далеко за горизонтом...
     Часа в два ночи практически все выпили, многие ушли. Юра, отрубившись
валялся у себя на койке в 33-м. Леня имел проблемы с  желудком  и  общался
один на один с унитазом в общественном туалете.  Остались  самые  стойкие:
Филипп, Боря да я. Катя спала. Мы спорили  обо  всякой  ерунде,  но  языки
шевелились  значительно  медленней,  неся  тяжкий  груз  выпитого.   Долив
последнюю банку пива, я на нее удивленно посмотрел, но и так все уже ясно.
Короче, Рождество 1992 года мы отметили вполне прилично. Я уже думал,  что
программа на сегодняшний  день  исчерпана,  как  дверь  распахнулась  и  в
комнату ввалился Юра.
     - Пойдем, - промычал он. В его взгляде виднелся густой туман.
     - Пойдем куда? - я удивленно на него посмотрел, хотя казалось в  этот
вечер ничто уже не могло вывести из равновесия.
     - Пойдем! - голосом упрямого пьяного барана повторил он. Ну мы пошли.
По дороге, в  коридоре  к  нам  присоединился  Леня,  выяснивший  уже  все
проблемы с унитазом. Добрались кое-как до 33-го.
     - Ты можешь дверь пробить? - вызывающе надвинулся на меня Юра.
     Понятно, что человек и в правду слегка того...
     - Крабчиков, ты перепил, - сказал я ему откровенно  и  собрался  идти
назад.
     - Нет, ты можешь? - Юра продолжал играть в пьяного ягненка, решившего
показаться бараном.
     - Нет. Не могу.
     - А ты? - пристал он к Лене.
     - Могу, - Леня кивнул.
     Леня немного отошел и рузвернувшись со  всей  дури  вмазал  по  двери
кулаком. В ней образовалась большая вмятина. Фанера поддавалась хорошо.
     - Нет. Это - ерунда. - Крабчиков запетушился. Он немного отодвинулся,
принял  агрессивную  позу  и  вмазал  в  середину.  Последствия  оказались
впечатляющими. Дверь слетела с петель и, рассыпавшись на куски разлетелась
по коридору. В дверном проеме зияла огромная дыра.
     Из комнаты напротив робко выглянули бангладешцы. Боря показал на  Юру
и пояснил на английском, который он по такому случаю вспомнил:
     - Коллега просто немного чокнутый, но это общественно  не  вредно.  У
каждого свой способ чуточку сойти с ума.
     Мы еще с минуту посмотрели на разрушения, потом Юра с  Леней  подняли
"остатки былого величия" и приставили их  к  дверному  проему.  Все  молча
разошлись спать.
     Я пошел к себе домой. Несмотря на поздний час,  наш  азюль  продолжал
жить полноценной жизнью. Везде царила обычная  атмосфера,  факт  праздника
разве что лишь немного усиливал  обычный  шум.  Во  многих  комнатах,  как
обычно пили. Просыпаясь под полдень,  люди  могли  спокойно  не  спать  до
раннего утра. Югославы слушают свои заунывные мелодии и пьют, периодически
наполняя корридор своим хохотом. Из  турецкой  комнаты  несется  восточная
музыка, через открытую дверь видно, как толпа пьяных усатых  дядек  гацает
вокруг стола. Дежурный по губной гармошке усатый мужик не играет, а просто
сидит  -  устал,  таки,  бестия!  Иногда  раздаются  взрывы   хохота   или
негодования... Пошел спать.


     Наше пребывание в лагере было  скучным  и  утомительным,  о  чем  уже
неоднократно доводилось между собой говорить и по поводу чего  материться.
Но иногда наступала полоса сплошных событий, хоть  и  имевших  не  большое
мировое значение, однако бывших весьма будоражащими  для  нас  -  скромных
борцов за азюлянтство.
     На следующий день после Рождества мы прохаживались с  Борей  внизу  в
вестибюле, занимаясь нашим обычным делом -  убиванием  времени.  В  голове
тяжелым грузом лежал свинец вчерашнего католического праздника. Каждый  из
нас для зарядки мозгов  и  языка  по  очереди  философствовал  на  тему  о
получении немецкого паспорта, перемежавшуюся с темой о Юриной глупости.
     Нам составляли компанию еще человек  двадцать  собратьев  по  лагерю,
тоже томившихся здесь. Все  делали  глубокомысленный  вид  и  периодически
негромко переговаривались, встречаясь  друг  с  другом  при  беспорядочном
движении по залу.
     -  Wie  geht`s,  Kollega?  (как  дела  коллега)  -  спрашивает   тебя
примелькавшееся лицо.
     - Гут! Данке! - улыбаюсь в ответ и двигаюсь дальше.
     В скукоте этого отстойника толкались мы ради Бориной игры в  шахматы.
Он каждый день проводит здесь час-полтора, сражаясь с какими-то  афганцами
и турками на клеточном поле. Игра -  это  тоже  способ  развести  клейстер
скуки, если умеешь двигать фигурами. Я не умею  и  просто  иногда  прихожу
посмотреть. Партнеры Борины сегодня не  появились,  и  мы  уже  собирались
уходить. Но, как обычно, что-нибудь да и произойдет.
     Бросив взгляд в  окно,  обнаружил,  что  в  лагерь  вьезжает  колонна
автомобилей с грузовичком во главе. В нескольких Мерседесах какие-то  явно
серьезные  персоны.  Из  задних   авто   начинают   выскакивать   люди   с
фотокамерами.
     - Боря! - я спешу  толкунть  его  в  бок.  -  По-моему  нам  паспорта
привезли. Побежали занимать очередь! Заодно на канцлера Коля посмотрим.
     Мой товарищ легко подъемный на всякие подвиги и уже движется за мной.
Обдумать услышанную чушь он может и в дороге. Выскакиваем  на  улицу,  как
гончие, и проверяем обстановку.
     К сожалению, обещанную мною звезду программы -  доктора  Коля  в  наш
зверинец на этот раз не привезли. Персоны  оказались  явно  более  мелкого
ранга, но наше лагерное начальство все равно крутится рядом  с  ними,  как
юлы.
     Грузовик открыли и взору предстало множество белых коробок с  чем-то.
Желая, естественно, оказаться в центре событий, мы с Борей продвинулись  к
нему    поближе.    Немец    в    костюме,    представительный     и     с
начальственно-покровительственными  манерами  подошел  к  нам   вместе   с
начальником лагеря и с Кристиной.
     - Херр Ланг - бургомистр, - представили его.
     Сохраняя  на  лице  небрежно-независимую  улыбку,  как  и  полагается
азюлянту, которому и бургомистры ни по чем, мы по очереди пожали ему руку.
После этого подбежали корреспонденты  и  попросили  повторить.  Мы  втроем
повторили,  и  все  остались  явно  довольные.  Как  минимум  делали  вид.
Бургомистр состроил вдохновенное  лицо  и  обратился  к  нам  и  к  толпе,
жавшейся неподалеку и не решавшейся подойти. С его уст минут пять исходила
прочувственная  речь,  как  я  понимаю,  о  христианской  любви  немцев  к
азюлянтам. Немцы улыбались, "лагерники" тупо смотрели, ничего не  понимая,
а мы играли роль полномочных представителей  лагерной  швали,  принимающих
подачку  от  общего  имени.  Корреспонденты  усердно   трудились,   щелкая
фотоаппаратами.
     После речи из толпы вытащили еще пару человек  и,  организовав  живую
цепочку во главе с важным человеком  и  нами,  стали  разгружать  коробки.
Правда, после того, как сцену запечатлели бывшие  на  подхвате  фотографы,
бургомистр передумал помогать, и нам пришлось продолжить  самим.  Немецкая
делегация, видимо удоволетворившая  жажду  христианской  помощи,  убралась
восвояси. А у нас начался дележ. Толпа с нетерпением гудела,  выстроившись
в очередь.  Наши  с  Борей  заслуги  перед  немецким  народом  оценили  по
достоинству и выдали аж две коробки, причем  первым.  Дальше  пошла  общая
раздача, досталось всем, причем  начальство,  по  рассказам  очевидцев  не
обделило не только себя, но и свои  многочисленные  семьи  и  знакомых.  В
такие моменты жизни они явно причисляли себя к азюлянтам  и  считали,  что
будет  несправедливо,  если  христианская  любовь  никак  не  коснется  их
материально. Мы в свою очередь вернулись в 33-ий.
     - Не знаю, Боря, что там, но точно что не паспорта, - говорю  ему  со
скепсисом в голосе, впрочем достаточно поддельным.
     - Т-ты же обещал!  На  фига  я  перед  камерами  кривлялся?  -  хитро
посмотрел он.
     - Ну ты не расстраивайся. В следующий раз точно будут паспорта.
     Коробки мы открыли. Паспортов и вправду не было... Там оказался набор
шоколадных конфет. Потом, гуляя в  магазине,  я  такой  видел.  Он  двести
пятьдесят марок стоит. Подарили азюлянтам!
     Господи! Как мы чужды друг другу! "Эти", которых страшно  ненавижу  и
которых глубоко уважаю, которые дарят конфеты, может  от  чистого  сердца,
ибо искренне уверены, что делают нам приятное. Ну и "мы", злые  на  них  и
огорченные, что нам дарят  эти  конфеты,  а  не  деньги,  чтобы  мы  могли
хорошенько напиться!
     Проклятье! Ведь только немногим больше месяца прошло с тех пор, как я
чувствовал  себя  счастливее,  умнее  и  радостней  миллионов  других.   А
сейчас... Сейчас я был изгоем, как и окружавшие меня.  Никому  не  нужным,
презираемым и держащим в груди нарастающуюся злобу, сам не знаю на кого  и
почему.


     Цепь  событий  не  прерывалась.  Двадцать   восьмого   декабря   нас,
совершенно неожиданно для всех, повезли в Швальбах. Автобус битком  набили
людьми, которые весло шумели и почти прыгали от  восторга  в  предвкушении
предстоящего события.
     День для азюлянтов великий, может как четвертое июля для американцев,
только больше. Сегодня выдавали одежду. Не просто одежду, а новую одежду.
     Большая часть  посвятивших  себя  томлению  в  германском  азюлевском
плену, выглядела в первые месяцы после приезда весьма потрепанно, пока  не
наворуют  или  на  худой  конец  не  заработают.  Многочисленные  семьи  с
несчитанной тучей детей смотрелись на  фоне  простых  немецких  рабочих  и
крестьян  грязным  табором   оборванцев.   Может   именно   в   целях   не
альтруистических, а лишь для того, чтобы пощадить взгляд рядового бюргера,
вышедшего на улицу, немецкое правительство  и  ударило  по  карману  своих
граждан и высыпало оттуда бабки на  одежу  бездельничков,  собравшихся  со
всех концов света. Первое поощрение вещами производили "натурой", то  есть
выдавали именно одежду, а не деньги, опасаясь, чтобы те не пропили.
     Вся наш клуб, кроме Филиппа, получившего свою порцию раньше, ехала за
добром. Был с нами и Наим, который, хоть и числился в  старожилах  лагеря,
но еще ни разу не  получил  полагающееся,  потому  что  два  раза  проспал
автобус. Это совершенно в его стиле. Воспитанный в  мусульманско-советской
среде, он не очень легок на разные подвиги и потому по лени часто даже без
обеда остается.
     В  Швальбахе  толпу   выгрузили,   выдали   специальные   бумажки   с
фотографиями и повели в маленькое  подвальное  помещение.  Люди  принялись
покорно ждать, особых эмоций не проявляя. В конце  концов  совершенно  все
равно, где ничего не делать: что в  лагере,  что  здесь.  Кроме  того  все
предвкушают обед, заметно более сытный, чем наш.
     Немцы,  в  свою  очередь,  носились  и  что-то  кричали  друг  другу.
Создается впечатление, что ими готовится акция по  спасению  какого-нибудь
миллиона - двух беженцев из-под уничтожающего огня  противника.  При  этом
никакого видимого результата столь бурной деятельности заметно не было, но
подобный способ имитировать свою  тяжелую  занятость  придуман  на  разных
этапах исторического развития практически в каждой стране, где  догадались
себе в наказание создать хоть одну государственную организацию.
     Наконец, собравшись, видимо, с мыслями или просто решив, что крути  -
не крути, но рано или поздно  нужно  и  поработать,  они  начали  медленно
осчастливливать народ одеждой.
     Вопреки всем законам невезения, бутерброда и прочих похожих  случаев,
периодически помогающих идти мне по жизни, на этот раз  нам  выпал  первый
номер в очереди. В большой комнате без окон, сплошь заставленной вешалками
и полками, сидели мужчина и женщина. Они предложили нам "выбирать". Всякой
вещи, предоставленной азюлянту на "выбор"  оказалось  по  три-четыре  вида
разных цветов. Куртки, штаны, юбки были  в  большинстве  своем  одинакавых
фасонов, как и положено лагерной робе. Однако в конце двадцатого  века  ей
придали более человеческий вид. В любом случае, по сравнению с тем, во что
большинство прибывших одето,  шмотье  могло  сойти  свободно  за  выходную
одежду высшего класса. Я, если честно, ожидал худшего. Главное,  что  вещи
новые. Мы рассматривали.  Тетя  приносила  что-то.  Нужно  отдать  должное
немцам: они выдали действительно полный набор одежды от трусов  до  зимней
куртки. Правда при этом ими было сделано предположение, что  нижнее  белье
азюлянт не меняет, потому что его выдали в одном экземпляре.
     Пришлось осчастливить  правительство  Германии,  подмахнув  небрежной
росписью бумагу в которой значилось, что  моя  семья  получила  одежды  на
шестьсот семдесят пять марок.
     Потом мы перешли в следующую комнату, где  предложили  обувь.  Вот  с
обувкой у них получился прокол. Она никуда не годилась. Ну честное  слово!
Я себе ботинки взял, лишь чтобы дарителей не обижать.  Катя  нашла  сапоги
тоже не блиставшие. Единственно, кто выиграл, так это Маша, ибо ей нашлись
весьма подходящие детские зимние кроссовки. И слава Богу! И, вообще,  кому
все это подошло, так все той же Маше, чья одежда получилась яркой и хорошо
сидела. Во второй комнате мы расписались, что приняли подарков  на  двести
семдесят марок. Спасибо тому немцу, кто заплатил столько налога!
     Добро наше сложили в огромные синие кульки, и довольные, что все  это
закончилось, мы победно вышли, проталкивая  подачку  впереди  себя.  Толпа
ожидавших дружно ухнула и ринулась к нам, видя в нас экспертов.
     - Ну?!! Что там?!! Что нужно брать?!! А еще есть?!! - нас  прижали  к
стенке, требуюя немедленной  информации  на  русском  и  других  возможных
языках.
     Страждущих успокоили, что есть. Мы все не забрали и им оставили тоже.
В отдалении нашелся тихий уголок. Катя с Машей устроились  на  стульях,  я
пошел в буфет поискать чего-то купить подкрепиться.
     Не взирая на  то,  что  в  местной  столовке  выстроилась  порядочная
очередь, я ее успешно и стойко выстоял, хоть и имею с детства аллергию  ко
всякого рода томлениям за тем или иным товаром. Потребителю в  этом  месте
предлагали всякую ерунду. Хоть нам и дали талон на  обед,  но  он  еще  не
наступил. То  есть  по  мнению  администрации  нам  еще  проголодаться  не
положено.  Пришлось  довольствоваться  парой  банок  колы,  двумя  кофе  и
несколькими бутрбродами.
     Рука залезла в кошелек и небрежно  протянул  деньги  молодому  негру,
стоявшему за прилавком. Тот посмотрел на бумажку, потом на меня. Его  лицо
неожиданно изменилось, он как-то  сьежился,  испугался  и  даже  чуть-чуть
побелел, как показалось. Я  недоуменно  уставился  на  него.  Он  поспешил
разрешить мои догадки и спросил на  немецком,  указывая  на  то,  что  ему
протягивали.
     -  Что  это?  -  коверкая  могучий  немецкий   язык,   он   умудрился
воспроизвести неподдельный ужас.
     Я тоже посмотрел на это, и меня  разобрал  хохот.  Вместо  марок  ему
подал советскую двадцатипятирублевку. Не знаю от чего,  но  ситуация  меня
здорово развеселила. Действительно сложно представить, что в наше время на
такие  деньги  можно  купить  столько  товару,  тем  более   в   Германии.
Извинившись, дал ему двадцать марок. Он облегченно  улыбнулся  и  поспешил
выяснить, что это за деньги ему пытались всучить. Я ему пояснил.  Человека
заинтересовало, сколько это в марках. Мне  пришло  в  голову  постоять  за
честь Родины. С невузмутимым видом сказал, что сто марок,  но  разменивать
купюру не хочу, ибо она мне дорога как память.
     Мы с Катей выпили кофе ради согрева и удовольствия,  Маша  уничтожила
колу, съели по бутерброду. В животе потеплело, настроение  улучшилось  еще
больше и душа стала искать выход, просила новых приключений. Вскоре пришел
Юра, получивший свою порцию. Он выглядел очень гордым за себя, явно считал
происшедшее исключительно своей заслугой, и мне выпала  доля  порадоваться
по этому поводу, что я и сделал.
     Через некоторое время моему коллеге пришла в голову  идея  стрельнуть
себе сигарету, и я согласился его сопровождать, на всякий случай. На улице
в сплошном беспорядке толпится и томится кучками народ, но ни курящих,  ни
продающих сигареты не видно. Вдруг из ниоткуда к нам, образно  говоря,  на
голову свалился маленький мужичок, в котором сложно не узнать грузина. Его
говор  страшно  утяжелен  кавказским  акцентом,  столь  приевшимся  частым
посетителям колхозных рынков. Без предварительного вступления, он  спросил
у нас по-русски, кто мы.
     - Охрана лагеря, подразделение "Сибирские пантеры", -  ответил  я  не
моргнув.
     Он принял это за чистую монету и поинтересовался: - А  давно  так  вы
тут?
     - Да уже с утра.
     - Откуда ви прыэхалы? - продолжал он пытать.
     - Я из Москвы, а коллега  из  Рижского  Сейма  по  спецзаданию,  -  я
показал на Юру.
     - А-а, - он неопределенно промычал.
     Мужичек, видимо, не знал, что такое Сейм, или что такое "рижский". Но
это обстоятельство  его  не  огорчило  и  он  поведал  нам  быль  о  своих
похождениях. Для этого, наверное, и завел весь разговор,  чтобы  с  кем-то
поделиться. Вся история была рассказана в чисто грузинской манере и являет
собой бесспорный шедевр, способный  украсить  любой  сборник  современного
грузинского эпоса.
     - А я, понымаишь, прыэхаль на этот Гэрманый! Ми тут с другом  хотэлы,
понымаишь, машыну  купыть!  Прывэзли  дэньги,  понымаешь!  Ходыли  в  этот
Франкфурт!  Встрэтилы  там  чэловэка,  хороший   чэловэк,   тоже   грузын,
понымаишь, такой генацвале! Он  тоже  машину  приехал  купыть!  Он  нас  в
рысторан повел. Хороший такой, понымаишь, рысторан. Ми там хорошо  сыдэли!
Три нэмэц, понымаишь,  тоже  угостыли!  Потом  ми  его,  этого  генацвале,
понимаешь, тоже в рысторан повели! Тоже хорошо сыдэли. Потом он нас  опать
повел и угощал. Потом ми его угощалы! Корочэ чэрэз два дэнь ми вэсь ддэнги
потратили, и нам было ужэ нэчем угощать. Друг сказал, надо сюда  идти,  на
азул здаватса. Ми и прышлы.
     - Ну и чтож теперь? Будешь паспорта немецкого просить? - сочувствующе
мы посмотрели в его глаза. Они светились  душевной  простотой  и  не  были
подернуты дурнотой азюлянтской паспортомании.
     - Нэт! Зачэм мнэ этот паспорт? У мэня дома ест всо. Тут друг  говорыт
вороват можно в магазин. Можно видэо. Можно камэру. Потом  дэнги  чут-чуть
возмем и машину - назад поедэм.
     Ну Бог с тобой, мужик! Мы его еще  послушали  и  расстались.  Главная
мораль от истории -  не  ходи  в  рестораны,  а  то  хуже  будет!  Главное
впечатление - грузины нам не соперники!


     Уже в четыре часа дня нас привезли