, что она видела на сцене.
   По  дороге  к  дому  миссис  Морфер  учитель   счел   нужным   высмеять
представление.  Неужели  Млисс  думает,  что  молодая  леди,  которая  так
прекрасно играла, в самом деле любит этого нарядного джентльмена? Если она
его любит, это - сущее несчастье.
   - Почему? - спросила Млисс, поднимая глаза.
   - Как же, ведь он не может на свое теперешнее жалованье содержать  жену
и нарядно одеваться, да и платить ему станут меньше, если  они  поженятся.
Впрочем, - прибавил учитель, - он, может быть, женат на ком-нибудь другом.
По-моему, муж молодой графини проверяет билеты у входа, поднимает занавес,
снимает нагар со свечей или делает еще что-нибудь столь  же  утонченное  и
изящное. Что же касается молодого человека в таком нарядном костюме,  -  а
костюм этот и в самом деле очень наряден и стоит доллара два с  половиной,
а то и все три, не говоря уж о плаще из красного плиса,  я  такую  материю
покупал на занавески и знаю, сколько она стоит, - что до него, Лисси,  так
он действительно хороший малый, и если запивает иной раз,  то  нельзя  же,
пользуясь этим, толкать его в грязь или  наставлять  ему  синяки.  Как  ты
думаешь? Если бы он был мне должен два с половиной доллара, я не  стал  бы
попрекать его при всех, как тот человек в Уингдэме.
   Девочка схватила учителя за руку и пыталась заглянуть ему в лицо, но он
упорно отворачивался. Млисс имела некоторое представление об иронии, она и
сама не лишена была едкого юмора, который  и  сказывался  в  ее  словах  и
поступках. Но учитель продолжал разговор в том же духе, пока они не  дошли
до дома Морферов, а там поручил Млисс материнским заботам  миссис  Морфер.
Отклонив приглашение миссис Морфер отдохнуть и закусить и заслоняясь рукой
от взглядов голубоглазой сирены Клити, он извинился и ушел домой.
   В течение двух или трех дней после приезда драматической  труппы  Млисс
опаздывала в школу, а в пятницу учитель,  оставшись  без  своего  опытного
проводника, не смог пойти на прогулку. Складывая книги и собираясь уходить
из школы, он услышал рядом с собой тоненький голосок:
   - Извините, сэр!
   Учитель обернулся и увидел Аристида Морфера.
   - Ну, в чем дело, малыш? - сказал нетерпеливо учитель. - Говори скорей!
   - Извините, сэр, мы с Кэргом думаем, что Млисс опять навострила лыжи!
   - Что такое, сэр? - сказал учитель с тем  несправедливым  раздражением,
какое у нас всегда вызывает неприятное известие.
   -  Да,  сэр,  она  совсем  не  бывает  дома,  и  мы  видели,  как   она
разговаривала с одним актером.  Она  и  сейчас  там,  а  вчера,  сэр,  она
хвастала, будто умеет декламировать не хуже мисс Селестины  Монморесси,  и
жарила стихи прямо наизусть.
   Тут малыш замолчал, разинув рот.
   - С каким актером? - спросил учитель.
   - А у которого блестящая шляпа. И волосы. И золотая булавка. И  золотая
цепочка для  часов,  -  отвечал  правдивый  Аристид,  ставя  точки  вместо
запятых, чтобы перевести дыхание.
   Учитель надел шляпу и перчатки и с неприятным чувством удушья  в  груди
вышел из школы. Аристид, стараясь не отставать, семенил за  ним  короткими
ножками. Вдруг учитель остановился, и Аристид наскочил на него.
   - Где они разговаривали? - спросил учитель, словно продолжая разговор.
   - В "Аркадии"! - ответил Аристид.
   Когда они вышли на главную улицу, учитель остановился.
   - Беги домой, - сказал он мальчику. - Если  Млисс  там,  ты  придешь  в
"Аркадию" в скажешь мне. Если ее там нет, оставайся дома. Ну, беги!
   Аристид рысью пустился домой на своих коротеньких ножках.
   "Аркадия" была как раз через  дорогу  -  длинное  строение,  в  котором
помещались бар, ресторан и бильярдная.  Переходя  через  площадь,  молодой
человек заметил, что двое или трое прохожих обернулись  и  посмотрели  ему
вслед. Он оглядел свой костюм и, прежде чем войти в бар, достал  платок  и
вытер лицо. Как  обычно,  в  баре  было  несколько  завсегдатаев,  которые
уставились на  него,  как  только  он  вошел.  Один  из  них  смотрел  так
пристально  и  с  таким  странным  выражением,  что  учитель  остановился,
взглянул на него еще раз и только тогда заметил, что это  его  собственное
отражение в большом  зеркале.  Учитель  подумал,  что  он  взволнован,  и,
захватив со стола "Знамя Красной горы", пробежал столбец объявлений, чтобы
дать себе успокоиться.
   Потом он прошел через бар и ресторан в бильярдную. Девочки там не было.
В бильярдной возле одного из столов стоял человек в блестящем  цилиндре  с
широкими полями. Учитель узнал в нем  антрепренера  драматической  труппы,
которого невзлюбил с первой встречи за манеру как-то особенно  подстригать
волосы и бороду. Убедившись, что той, которую он ищет, здесь нет,  учитель
подошел к человеку в цилиндре. Тот заметил учителя, но  попытался  сделать
вид, будто не замечает, что редко удается людям  невоспитанным.  Поигрывая
кием, он притворился, что целится в шар посередине бильярда. Учитель  стал
против него и, когда актер  поднял  глаза  и  они  встретились  взглядами,
подошел ближе.
   Он не хотел начинать сцену или ссору, но как только  заговорил,  что-то
клубком подкатилось у него к горлу, и он испугался собственного  голоса  -
так глухо и отчужденно он прозвучал.
   - Насколько мне известно, - начал он, - Мелисса Смит, сирота и одна  из
моих учениц, говорила вам, что хочет стать актрисой. Это правда?
   Человек в цилиндре оперся на стол и сделал такой  фантастический  выпад
кием, что шар завертелся и помчался вдоль борта  бильярда.  Обойдя  кругом
стола, игрок поймал шар и водворил его на место. Покончив с этим  и  снова
нацелившись, он спросил:
   - Ну так что же из этого?
   Учитель снова почувствовал удушье, но сдержался и, сжимая борт бильярда
рукой в перчатке, продолжал:
   - Если вы джентльмен, мне довольно будет  сказать  вам,  что  я  опекун
Мелиссы и отвечаю за ее будущее. Вам не хуже моего известно,  какую  жизнь
вы предлагаете ей. Первый встречный вам скажет, что мне удалось спасти  ее
от того, что хуже смерти, - от улицы, от грязи, порока.  Попытаюсь  спасти
ее и теперь. Поговорим, как подобает мужчинам.  У  нее  нет  ни  отца,  ни
матери, ни братьев, ни сестер. Что вы дадите ей взамен?
   Человек в цилиндре осмотрел кончик кия, потом  оглянулся  по  сторонам,
нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог бы посмеяться вместе с ним.
   - Я знаю, она странная, своевольная девочка, - продолжал учитель, -  но
теперь она изменилась к лучшему. Думаю, что я еще не потерял  ее  доверия.
Надеюсь, что вы, как джентльмен, не станете больше вмешиваться в это дело.
Я согласен...
   Но тут клубок снова  подкатился  к  горлу  учителя,  и  фраза  осталась
недоконченной. Человек в цилиндре, не  понимая  молчания  учителя,  поднял
голову, грубо и хрипло засмеялся и громко сказал:
   - Самому понадобилась, а? Этот номер не пройдет, молодой человек.
   Оскорбительны были не столько слова, сколько тон,  и  не  столько  тон,
сколько взгляд, и не все это, вместе взятое, а скорее грубость его натуры.
Такие скоты лучше всякого другого красноречия понимают красноречие  удара.
Учитель это почувствовал и, давая выход накопившемуся раздражению,  ударил
актера прямо в ухмыляющееся лицо. Цилиндр полетел в одну  сторону,  кий  в
другую, и учитель, разорвав перчатку, до крови ободрал себе  руку.  Рот  у
джентльмена в цилиндре был рассечен, и  холеная  борода  надолго  утратила
свою оригинальную форму.
   Послышались крики, брань, глухие удары и топот. Толпа  расступилась,  и
один за другим резко прозвучали два  выстрела.  После  этого  толпа  снова
сомкнулась вокруг актера, а учитель остался один.  Он  помнил,  что  левой
рукой снимал с рукава клочки дымящегося пыжа. Кто-то держал  другую  руку.
Взглянув на эту руку, он увидел, что она вся в крови от  удара,  а  пальцы
стискивают рукоятку блестящего ножа. Он не мог понять, откуда взялся  этот
нож.
   Оказалось, что руку его держит мистер Морфер. Он подталкивал учителя  к
дверям, но тот упирался и, едва шевеля пересохшими губами, что-то  говорил
о Млисс.
   - Все в порядке, мой милый, - сказал мистер Морфер. - Она дома!
   И они вместе вышли на улицу. По дороге  мистер  Морфер  рассказал,  что
Млисс прибежала домой несколько минут  назад  и  потащила  его  за  собой,
крича, что учителя убивают в "Аркадии". Учителю хотелось остаться  одному,
и, пообещав  мистеру  Морферу  не  разыскивать  сегодня  антрепренера,  он
простился с ним и отправился в школу. Подойдя к дому, он удивился, увидев,
что дверь открыта, и еще больше удивился, увидев, что там сидит Млисс.
   Мы уже говорили, что характер учителя основывался  на  эгоизме,  как  у
большинства чувствительных натур. Грубая насмешка,  только  что  брошенная
ему противником, все еще жгла его сердце. Возможно, думал он,  что  именно
так перетолковывают его привязанность к  девочке,  конечно,  неразумную  и
донкихотскую. Кроме того, разве она сама сколько-нибудь  считается  с  его
авторитетом, с его привязанностью? Что  о  ней  говорят?  Почему  он  один
должен идти наперекор  общему  мнению,  только  для  того,  чтобы  наконец
молчаливо признать справедливость их предсказаний? Что он  хотел  доказать
этой дракой в кабаке с каким-то дикарем, для чего рисковал жизнью?  И  что
он доказал? Ровно ничего. Что скажут люди?  Что  скажут  его  друзья?  Что
скажет Мак-Снэгли?
   В таком покаянном настроении он  меньше  всего  хотел  видеть  Мелиссу.
Затворив за собой дверь, он подошел к  своему  столу  и  холодно  и  резко
сказал девочке, что хочет остаться один. Млисс встала; учитель сел  на  ее
место, опустив голову на руки. Когда он поднял глаза, Млисс все еще стояла
перед ним. Она тревожно смотрела ему в лицо.
   - Вы его убили? - спросила она.
   - Нет! - сказал учитель.
   - Для чего же я дала вам нож? - возразила она живо.
   - Ты дала мне нож? - в изумлении повторил учитель.
   - Да, нож! Я сидела там под стойкой. Видела, как вы его ударили. Как вы
оба упали. Он уронил нож. Я дала  этот  нож  вам.  Почему  же  вы  его  не
пырнули? - быстро говорила Млисс, энергично  взмахивая  красной  ручкой  и
выразительно сверкая глазами.
   Учитель, онемев от изумления, взглянул на нее.
   - Да, - сказала Млисс, - если б вы спросили,  я  бы  вам  сказала,  что
уезжаю с актерами. А почему я уезжаю с ними?  Потому,  что  вы  не  хотели
сказать мне, что сами уезжаете отсюда. Я это  знала,  я  слышала,  как  вы
говорили доктору. Я не хочу здесь  оставаться  одна,  с  этими  Морферами.
Лучше умереть!
   Драматическим движением, которое было вполне в ее  духе,  она  вытащила
из-за пазухи горсть увядших зеленых листьев и, держа их в протянутой руке,
сказала  с  живостью  и  с  той  странной   интонацией,   которая   всегда
проскальзывала в ее речи, когда она волновалась:
   - Вот он, ядовитый корень! Вы сами сказали, что им можно отравиться.  Я
уеду с актерами или проглочу это и тут же умру. Мне все равно. Я здесь  не
останусь, все они меня презирают и ненавидят! И вы тоже, иначе вы бы  меня
не бросили.
   Грудь Мелиссы дышала неровно, две крупные слезы повисли на ресницах, но
она смахнула их уголком фартука, словно это были осы.
   - Если вы засадите меня в тюрьму, чтоб  я  не  сбежала  с  актерами,  я
отравлюсь, - в ожесточении говорила Млисс. - Отец застрелился, почему же я
не могу отравиться?  Вы  сказали,  что  от  горсточки  этого  корня  можно
умереть, и я всегда ношу его с собой. - Она ударила себя  в  грудь  сжатым
кулачком.
   Учитель подумал о пустующем месте рядом  с  могилой  Смита,  подумал  о
непокорной девочке, стоявшей перед ним. Он схватил ее  за  руки  и,  глядя
прямо в ее правдивые глаза, спросил:
   - Лисси, поедешь со мной?
   Девочка обвила руками его шею и радостно ответила:
   - Да.
   - Сегодня... сейчас?
   - Сейчас!
   И рука об руку они вышли на дорогу, на ту узкую дорогу, которая привела
когда-то ее усталые ноги к дверям учителя  и  на  которую  она  больше  не
выйдет одна.
   Звезды ярко сияли над ними. К добру или к худу,  урок  был  окончен,  и
двери школы на Красной горе закрылись за ними навсегда.



        Брет Гарт. "Старуха" Джонсона

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Галь.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------



   Смеркалось, и мне с каждым шагом было все трудней разглядеть тропу. Еще
хуже стало на поросшем травой косогоре: выше протекала речушка; разливаясь
по весне, она проложила здесь множество извилистых канавок, неотличимых от
тропы. Не понимая, по которой же из них  двинуться,  я  бросил  поводья  и
предоставил ослице выбирать дорогу самостоятельно, ибо давно наслышан  был
о мудрости  этого  превосходного  животного.  Но  я  не  принял  в  расчет
некоторых особенностей характера, присущих (как это тоже вам  известно)  и
полу моей Чу-Чу и ее племени, а между тем она  уже  успела  недвусмысленно
показать, что она тоже знает, чего хочет, и  сумеет  поставить  на  своем.
Почуяв, что узда ослабла, она тотчас легла и принялась кататься по земле.
   Оказавшись в таком затруднительном положении, я несколько смутился,  но
и обрадовался, когда за холмом в каменистом каньоне раздался гулкий  топот
подков. Скоро из-за поворота - очевидно, на той  самой  тропе,  которую  я
потерял, - показался всадник; он подскакал ко мне и остановил коня как раз
в ту минуту, когда мне удалось наконец заставить Чу-Чу подняться на ноги.
   - Эта дорога ведет на Сонору? - спросил я.
   - Да. - Всадник окинул Чу-Чу критическим взглядом. - Только  нынче  вам
туда не добраться.
   - Почему же?
   - До Соноры восемнадцать миль, да, как въедете в долину, сплошь  лесом,
дороги почти что и не видать.
   - Еще хуже, чем здесь?
   -  А  чем  она  здесь  плоха?  Вы  что  ж,  думали,  в  предгорьях  вам
приготовлена мощеная улица, что ли? Или  гладкая  дорожка,  вроде  как  на
скачках?
   - Нет, не думал. А гостиницы тут нет, чтоб заночевать?
   - Нету.
   - А жилья какого-нибудь?
   - Тоже нет.
   - Спасибо. Доброй ночи.
   Он проехал дальше, но снова придержал коня и обернулся.
   - Эй, послушайте! Там,  сразу  за  каньоном,  есть  каштановая  рощица;
свернете вправо - увидите тропу. Доедете по ней  до  хибары.  И  спросите:
тут, мол, живет Джонсон?
   - А кто такой Джонсон?
   - Это я. Вы что ж, думали тут повстречать Вандербилта [семья  известных
американских миллионеров] или самого господа бога, что ли?  Ну,  слушайте.
Скажете там моей старухе, пускай  накормит  вас  ужином  да  постелит  вам
где-нибудь. Скажете, это я вас послал. Счастливо!
   И он исчез из виду прежде, чем я успел  поблагодарить  или  отказаться.
Чу-Чу издала какой-то странный звук, словно бы хихикнула, но тотчас  вновь
стала серьезной. Я внимательно посмотрел на нее; она притворно закашлялась
и, старательно вытянув шею, залюбовалась  точеным  копытцем  своей  правой
передней ноги. Но едва я сел верхом, она сорвалась с места,  в  два  счета
пересекла  каньон,  сама  высмотрела  каштановую  рощицу,  без   малейшего
колебания свернула вправо и через полчаса остановилась перед "хибарой".
   Это была бревенчатая хижина, крытая древесной корой; с одной стороны  к
ней примыкала такая же сараюшка, с другой -  пристройка  пофасонистей,  из
толстых неструганых и некрашеных досок, крытая  дранкой.  Судя  по  всему,
сараюшка  служила  кухней,  а  в  самой  хижине  жили  хозяева.  При  моем
приближении залаяла собака, и сразу в дверях появились четверо детишек мал
мала меньше; пятый, весьма предприимчивый младенец, еще раньше  барахтался
у порога, пытаясь выползти на крыльцо, но поперек - явно затем, чтобы  ему
это не удалось, - положено было толстое полено.
   - Джонсон здесь живет?
   Обращался я к старшему из детей - мальчику лет десяти, но  взгляд  мой,
непонятно  почему,  прикован  был  к  младенцу,  который  в   эту   минуту
перевалился через полено  и  лежал  вверх  тормашками;  вся  его  одежонка
сбилась,  и  он  молча,  героически  задыхался  в  ней,  преспокойно  меня
разглядывая. Мальчик, ни слова не ответив, скрылся в доме,  но  сейчас  же
вернулся  с  девочкой  постарше,  лет  четырнадцати  или  пятнадцати.   На
удивление уверенными, легкими движениями она, едва став на пороге, провела
рукой по головам остальных детишек, будто  пересчитывая;  подняла  малыша,
перевернула, отряхнула на нем платьишко  и,  даже  не  глядя,  сунула  его
обратно за порог. Видно, все это давно вошло в привычку.
   Я робко повторил свой вопрос.
   Да, Джонсон живет здесь, но  он  только  что  уехал  в  Кингс  Милс.  Я
поспешил ответить, что это мне известно, так как я повстречался с ним там,
за каньоном. Узнав, что я сбился с дороги и  мне  не  добраться  нынче  до
Соноры, он был так добр, что позволил мне остановиться у него на ночлег. Я
говорил все это, слегка возвысив голос, чтоб  могла  слышать  и  "старуха"
Джонсона, которая, уж конечно, украдкой разглядывала меня  в  какую-нибудь
щелку.
   Девочка увела всех детей, кроме старшего мальчика.
   - Дольф, покажи человеку, где привязать осла, - велела она  ему  и,  не
прибавив больше ни слова, скрылась в пристройке.
   Я последовал за своим юным проводником, возможно более любопытным,  чем
эта девочка, но ничуть не более  словоохотливым.  На  все  вопросы  он,  к
великой моей досаде, отвечал одной и той же, ничего не выражающей улыбкой.
Однако смотрел он на меня во  все  глаза  и  наверняка  разглядел  все  до
мелочей. Он провел меня за дом, в лесок, где единственную прогалину то  ли
буря расчистила, то ли просто деревья сгнили и  сами  повалились.  Пока  я
привязывал Чу-Чу, мальчик безмолвно стоял поодаль, не предлагал помочь, но
и не мешал мне осмотреться. Ничто вокруг хижины и поблизости не говорило о
том, что здесь поработали человеческие руки: первозданная глушь, казалось,
обступала смелого пионера со всех сторон, шла за ним по  пятам  и  кое-где
даже стирала только что проложенный след.  В  нескольких  ярдах  от  жилья
проходила  неприглядная  граница  цивилизации:  валялись  обрывки  тряпья,
какие-то выкинутые за ненадобностью  бутылки  и  жестянки;  ближние  кусты
бузины и акации, точно дрянными  цветами,  украсились  клочками  бумаги  и
вывешенными для просушки кухонными тряпками. Этот  мерзкий  круг  явно  не
расширялся: казалось, Природа опять и опять отбрасывает  хлам,  навязанный
ей непрошеными гостями; ни звери, ни птицы не льстились на этот мусор;  ни
один лесной обитатель не переступал нечистого рубежа; человек  укрылся  за
барьером  из  отбросов,  омертвелых,  как  сброшенная  змеею   кожа.   Эта
несуразная, сама собой возникшая ограда столь же надежно защищала жилье от
любопытства  ночных  хищников,  как  грозный  огненный  пояс   -   стоянку
первобытного охотника.
   Когда я вернулся в хижину, она была  пуста,  и  двери,  ведущие  в  обе
пристройки, закрыты, но на грубо сколоченном столе, к  которому  придвинут
был табурет, меня ждал дымящийся кофе в жестяной кружке, в такой же  миске
- горячие лепешки на соде и еще  тарелка  жареной  говядины.  Было  что-то
странное и тягостное в том, как молчаливо, но недвусмысленно меня обрекали
на одиночество. Быть может, я пришелся не  по  вкусу  "старухе"  Джонсона,
когда она исподтишка разглядывала меня со  своего  наблюдательного  поста?
Или таковы уж в горах Сьерры понятия  о  гостеприимстве,  что  хозяева  не
желают с вами разговаривать? А может быть, миссис Джонсон молода и  хороша
собой и прячется по строгому приказу ревнивого супруга? Или она калека,  а
может  быть,  и  впрямь  старуха,  прикованная  болезнями  к  постели?  Из
пристройки порою доносились приглушенные голоса, но ни разу я не  услыхал,
чтобы  заговорила  взрослая  женщина.  Совсем  стемнело,  тусклый  отблеск
тлеющих в глинобитном очаге поленьев почти не давал света, и от этого  мне
стало еще более одиноко. В подобных обстоятельствах полагалось бы забыть