его голову, никого это не развеселило, а сам
Эбнер,  хоть  и  оказался  потерпевшим,  сумел  сохранить  невозмутимость.
Повернувшись как ни в чем не бывало к своим мучителям, он сказал:
   - У меня найдется кое-что посмешнее. Старика Планкета все знают?
   Присутствующие, как по команде, разом плюнули на печку и  утвердительно
кивнули.
   - Помните, он три года назад ездил домой?
   Двое-трое сняли ноги со спинок стульев, а один человек ответил:
   - Да.
   - И хорошо погостил там?
   Все неуверенно покосились на того, кто сказал "да", а  он,  вынужденный
принять на себя тяжелое бремя и  ответственность,  через  силу  улыбнулся,
сказал "да" еще раз и перевел дух.
   - Повидался с женой и дочкой, - а дочка у него красавица?  -  продолжал
осторожно расспрашивать Эбнер Дин.
   - Да, - упрямо ответил все тот же человек.
   - Может быть, вы и фотографию ее видели? - На  этот  раз  голос  Эбнера
Дина прозвучал более уверенно.
   Упрямец с беспомощным  видом  огляделся  по  сторонам,  ища  поддержки.
Двое-трое  соседей,  только  что  поощрявшие  его  взглядами,  теперь  без
зазрения совести стали равнодушно смотреть в другую  сторону.  Генри  Йорк
слегка покраснел и потупил свои карие  глаза.  Человек,  говоривший  "да",
замялся, а потом с деланной улыбкой, которая должна  была  показать  всем,
что ему отлично известна цель этого допроса и он сам, будучи в  прекрасном
настроении, тоже решил пошутить, снова сказал "да".
   - Послал домой... дайте-ка  вспомнить...  десять  тысяч  долларов.  Так
ведь, кажется? - продолжал Эбнер Дин.
   - Да, - упорствовал тот с прежней улыбкой.
   - Все правильно, - спокойно заключил Эбнер. - Но дело-то в том, что  он
и не думал ездить домой, и духу его там не было.
   Все уставились на Эбнера с неподдельным удивлением и любопытством, а он
продолжал свой рассказ нарочито спокойно и лениво:
   - Так вот, слушайте. Я повстречал во Фриско  одного  человека,  который
все эти три года прожил вместе с Планкетом в Соноре. Ваш  старик  разводил
там то ли овец, то ли рогатый скот, то ли спекулировал, причем без единого
цента в кармане. А отсюда следует, что этот ваш Планкет с  сорок  девятого
года ни шагу не сделал на восток от Скалистых гор.
   Взрыв  смеха,  на  который   Эбнер   Дин   был   вправе   рассчитывать,
действительно раздался, но в  этом  смехе  слышались  презрительные,  злые
нотки. Слушатели негодовали. Впервые они  почувствовали,  что  надо  знать
меру и в шутках. Надувательство, которое тянулось  полгода  и  набрасывало
тень  на  прозорливость  обитателей  Монте-Флета,   заслуживало   сурового
наказания. Планкету, конечно, никто не  верил,  но  мысль  о  том,  что  в
соседних поселках могли поверить, будто они  поверили  ему,  наполняла  их
сердца горечью и злобой. Адвокат посоветовал притянуть Планкета к суду  за
вымогательство; врач, оказывается, давно уже замечал  у  старика  признаки
затемнения рассудка и теперь заявил, что  не  мешало  бы  посадить  его  в
сумасшедший дом.  Четверо  видных  коммерсантов  потребовали  в  интересах
местной торговли принять по отношению  к  обманщику  решительные  меры.  В
самый разгар этих горячих и сердитых споров дверь медленно отворилась, и в
бар, пошатываясь, вошел старик Планкет.
   За последние полгода он сильно изменился. Волосы у него стали  какие-то
желтовато-пыльные, точно трава на склонах  Хэвитри-Хилла,  лицо  покрывала
восковая  бледность,  под  глазами  появились  лиловые   мешки;   грязная,
потрепанная куртка носила спереди  следы  завтраков,  наскоро  поглощаемых
прямо у стойки, а сзади была покрыта пухом и  волосами,  свидетельствуя  о
многих ночах, проведенных ее обладателем  как  придется  и  где  придется.
Подчиняясь странному закону, который гласит, что чем грязнее и  неопрятнее
у человека одежда, тем труднее ему расстаться  с  ней  даже  на  ту  часть
суток, когда она  меньше  всего  бывает  нужна,  платье  старика  Планкета
постепенно  превратилось  в  нечто  похожее  на   кору   или   нарост,   в
возникновении которых его, собственно, нельзя было полностью обвинить.
   И все-таки, войдя в комнату, он, видимо, решил отдать дань существующим
требованиям  чистоплотности  и  благообразия:  застегнул   куртку,   чтобы
прикрыть грязную рубашку, и неловким движением, точно у него были когти, а
не пальцы, поскреб бороду с  застрявшими  в  ней  крошками.  Потом  слабая
улыбка исчезла с его губ, рука, машинально теребившая пуговицу, беспомощно
опустилась. Он заметил, что все глаза, за  исключением  одной  пары,  были
устремлены на него. Обостренная подозрительность сразу подсказала ему, что
здесь произошло. Его злосчастная тайна стала достоянием всех,  она  словно
носилась в воздухе. Хватаясь за последнюю соломинку,  старик  с  отчаянием
взглянул на Генри Йорка, но тот сидел весь красный и смотрел в окно.
   Все молчали. Бармен, не говоря ни слова, поставил на  стойку  графин  и
стакан. Старик взял с тарелки сухарь и принялся грызть его  с  подчеркнуто
равнодушным видом, медленно потягивая виски, а когда алкоголь  придал  ему
сил  и  усыпил  его  настороженность,  он   круто   повернулся   лицом   к
присутствующим и сказал с вызывающей развязностью:
   - Что-то мне кажется, не видать нам дождей до самого рождества.
   Все продолжали хранить молчание.
   - Такая же осень была в пятьдесят втором году,  потом  в  шестидесятом.
Засуха проходит через определенные промежутки  времени.  Я  и  раньше  это
говорил и сейчас скажу. Все равно как про поездку домой. Мои слова  всегда
сбываются, - добавил он с отчаянной отвагой.
   - А вот один человек уверяет, что ты и  не  ездил  домой,  -  лениво  и
спокойно сказал Эбнер Дин. - Все три года, говорит, просидел в  Соноре.  С
женой и с дочерью, говорит,  не  виделся  с  сорок  девятого  года.  Шесть
месяцев, говорит, дурачил весь поселок. Вот так-то!
   Наступила мертвая тишина. Потом чей-то голос сказал,  сказал  не  менее
спокойно:
   - Этот человек лжет.
   Так ответил не старик, а кто-то другой. Все повернулись к Генри  Йорку,
который медленно встал, выпрямился во весь свой шестифутовый рост, смахнул
с груди пепел, насыпавшийся из трубки, и, неторопливо подойдя к  Планкету,
повернулся лицом к остальным.
   - Этого  человека  здесь  нет,  -  невозмутимо  проговорил  Эбнер  Дин,
небрежным движением кладя руку на пояс, где  у  него  висел  револьвер.  -
Этого человека здесь нет, но если потребуется подтвердить его  слова,  что
же, я готов.
   Все вскочили со своих мест, когда двое мужчин, внешне самые спокойные в
комнате, двинулись друг к другу. Адвокат стал между ними.
   - Тут, видимо, какое-то недоразумение. Йорк, ты, наверно,  знаешь,  что
старик ездил домой?
   - Да.
   - А откуда ты это знаешь?
   Йорк устремил на адвоката ясный, правдивый, смелый взгляд  своих  карих
глаз и, не сморгнув, впервые в жизни сказал чистейшую ложь:
   - Я сам его там видел.
   Ответ был исчерпывающий. Все знали, что в те  годы,  когда  старика  не
было в Монте-Флете, Йорк ездил в Восточные штаты. Диалог  между  Йорком  и
адвокатом отвлек внимание присутствующих от Планкета, который, побледнев и
еле переводя дух, смотрел на своего  неожиданного  спасителя.  Но  вот  он
снова повернулся к остальным, и в его взгляде было что-то такое,  от  чего
ближайшие его соседи подались назад и даже  самые  отчаянные  смельчаки  и
сорвиголовы  почувствовали   волнение.   Врач,   сам   не   зная   почему,
предостерегающе поднял руку, когда Планкет шагнул вперед и, не сводя  глаз
с раскаленной докрасна печки,  не  переставая  как-то  странно  улыбаться,
заговорил:
   - Да, да, Йорк, конечно, ты меня там  видел.  А  кто  говорит,  что  не
видел? Это сущая правда; я же собирался съездить домой -  вот  и  съездил.
Разве не так? Ей-богу, ездил! Кто говорит, что я вру? Кто  говорит,  будто
мне это приснилось? Ну что же ты молчишь, Йорк?  Ведь  это  сущая  правда.
Сказал, что видел меня, так повтори это еще раз! Ну, говори! Говори!  Ведь
это правда? Вот опять, опять начинается! О господи - опять! Помогите! -  И
с пронзительным воплем упав на пол, несчастный забился в припадке.
   Очнувшись, старик увидел, что, лежит в хижине  Йорка.  Мерцающий  огонь
горевших в очаге  сосновых  веток  освещал  бревенчатые  стены,  падал  на
фотографию в искусном обрамлении из еловых шишек, повешенную  над  связкой
хвороста, которая служила старику ложем.  На  фотографии  была  изображена
молоденькая девушка. На ней первой остановились глаза Планкета;  щеки  его
залило краской смущения, он вздрогнул и быстро осмотрелся по сторонам.  Но
взгляд его встретился только  с  взглядом  Йорка  -  ясным,  недоверчивым,
терпеливым, - и он снова потупился.
   - Скажи, старик, -  заговорил  Йорк  вовсе  не  сурово,  но  с  тем  же
холодком, который мгновением раньше проскользнул в его взгляде,  -  скажи,
неужели и это ложь? - И он показал на портрет.
   Планкет молча закрыл глаза. Два часа назад такой вопрос толкнул бы  его
на  какую-нибудь  хитрость  или   похвальбу.   Но   теперь   разоблачение,
слышавшееся в этом  вопросе,  и  самый  тон  Йорка  успокоили  несчастного
старика. Теперь даже его затуманенному мозгу стало ясно, что Йорк  лгал  в
салуне. Теперь он знал наверное, что не ездил домой и что еще  не  лишился
рассудка, как это ему  представилось  вначале.  Он  почувствовал  огромное
облегчение,  а  вслед  за  облегчением  к  нему  вернулось   его   обычное
легкомыслие и сумасбродство. Он хмыкнул, улыбнулся и  вдруг  захохотал  во
все горло.
   Йорк отнял руку, лежавшую на руке старика.
   - А здорово мы их провели, Йорки? Хе-хе-хе! Таких шуток в нашем поселке
еще никто не разыгрывал!  Я  всегда  говорил,  что  надо  их  когда-нибудь
одурачить - вот и дурачил целые полгода.  Скажешь,  плохо  получилось?  Ты
смотрел на Эбнера, когда он рассказывал про того человека,  который  видел
меня в Соноре? Ну и потеха - как в театре! Ох, сил моих нет! - И,  хлопнув
себя по ляжке, он так оглушительно захохотал,  что  чуть  не  свалился  со
своего ложа. Но смех его был не совсем искренний.
   - Это ее фотография? - тихо спросил Йорк после небольшой паузы.
   - Дочери? Да нет! Это одна певичка из Сан-Франциско, хе-хе-хе! Я  купил
ее карточку в книжной лавке за четверть доллара. У меня тогда и  в  мыслях
не было, что они пойдут на эту удочку, а ведь  пошли!  Ну  и  одурачил  их
старик! Здорово одурачил, а? - говорил он, с любопытством присматриваясь к
Йорку.
   - Да, меня он тоже одурачил, -  сказал  Йорк,  глядя  старику  прямо  в
глаза.
   - Да, да, конечно, - торопливо перебил его  Планкет,  -  но  ты,  Йорк,
прекрасно вышел из положения да еще других обставил. Мы с тобой  подцепили
их на удочку. Нам теперь надо держаться друг за дружку. Ты молодец, Йорки,
молодец. Когда ты сказал, что мы с тобой встречались в Нью-Йорке,  я,  вот
ей-богу, и на самом деле...
   - Что "на самом деле"? - спросил  Йорк,  не  повышая  голоса,  так  как
старик вдруг запнулся, побледнел и блуждающим взглядом обвел комнату.
   - А?
   - Ты говорил: когда я сказал, что мы с тобой виделись в Нью-Йорке, ты и
на самом деле...
   - Ложь! - злобно крикнул старик. - Я ничего такого не говорил.  Думаешь
поймать меня на слове? А? - Руки у него задрожали. Бормоча что-то себе под
нос, он встал со своего ложа и подошел к очагу.
   - Дай виски, и хватит  болтать.  Хочешь  не  хочешь,  а  придется  тебе
разориться на угощение. И тем, в салуне,  тоже  не  мешало  бы.  Я  бы  их
заставил, только вот скрутило меня.
   Йорк поставил на стол бутылку виски и оловянную кружку, подошел к двери
и, повернувшись к своему гостю спиной, стал смотреть на улицу.  Ночь  была
ясная, лунная, и все же знакомые  места  никогда  еще  не  казались  Йорку
такими унылыми.  Безлюдная,  уходящая  вдаль  широкая  дорога  на  Уингдэм
никогда еще не казалась ему такой однообразной. Она была так же похожа  на
прожитую им жизнь и на те дни, которые еще предстоит прожить,  так  похожа
на жизнь старика, который тоже вечно куда-то стремился и не достигал своей
цели. Йорк подошел к Планкету и, положив ему руку на плечо, сказал:
   - Ответь мне на один вопрос, только по-честному, без утайки.
   Спиртное, видимо, согрело вялую кровь  старика  и  умерило  его  злобу,
потому что лицо, смотревшее сейчас на  Йорка,  смягчилось  и  стало  более
серьезным.
   - Спрашивай, друг!
   - Есть у тебя жена и... и дочь?
   - Есть, как перед богом!
   Несколько минут оба  молчали  и  смотрели  на  огонь.  Потом,  медленно
потирая руками колени, Планкот заговорил.
   - Если уж выкладывать начистоту, то жена у меня не бог весть  какая,  -
осторожно начал он. - Малость она грубовата, и не хватает ей, так сказать,
калифорнийской широты взглядов, а все  это,  вместе  взятое,  -  сочетание
неважное. Откровенно говоря, хуже и  не  придумаешь.  Язык  у  нее  всегда
наготове, как револьвер у Эбнера Дина, с той только разницей, что она,  по
ее собственному выражению, кидается на людей из принципа, а следовательно,
ни охнуть ни вздохнуть тебе не дает. Да, да, дружище. Восток выдохся,  это
и губит ее, - набралась в Нью-Йорке и Бостоне разных идей, вот и довела  и
себя и меня бог знает до чего. Идеи идеями,  а  на  людей  не  кидайся.  С
такими наклонностями надо бы держаться подальше от  принципов,  все  равно
как от огнестрельного оружия.
   - А дочь? - спросил Йорк.
   Старик закрыл лицо руками и повалился головой на стол.
   - Не говори о ней, не спрашивай меня сейчас! Не отнимая правой руки  от
лица, он стал шарить по карманам в поисках платка,  но  так  ничего  и  не
нашел. По этой ли или по другой причине, но ему удалось подавить слезы,  и
когда он поднял голову, глаза у него были совершенно  сухие.  Тут  к  нему
вернулся дар слова:
   - Дочка у меня красавица, писаная красавица. Ты, друг, сам ее  увидишь,
обязательно увидишь и тогда скажешь, прав был отец или нет. Теперь у  меня
все налажено. Дня через два я усовершенствую свой метод  обогащения  руды.
Здешние плавильные заводы рвут меня на части. -  Второпях  он  вытащил  из
кармана пачку бумаг,  уронил  их  и,  подбирая  с  пола  свои  драгоценные
документы, бормотал: - Я хочу выписать сюда семью. Не  пройдет  и  месяца,
как вот эти бумажки принесут мне тысяч десять долларов. Я не я буду,  а  к
рождеству они приедут сюда, и ты сядешь с нами за праздничный стол,  Йорк,
вот помяни мое слово, дружище!
   Виски окончательно  развязало  язык  старику.  Он  продолжал  бессвязно
лепетать о своем грандиозном проекте, приукрашивая его подробностями и  по
временам даже говоря о нем, как о чем-то завершенном. Все это продолжалось
до тех пор, пока луна не поднялась высоко  в  небе,  и  тогда  Йорк  снова
уложил его. Он еще долго бормотал что-то непонятное, потом забылся тяжелым
сном. Убедившись, что старик спит, Йорк осторожно снял со стены портрет  в
рамке из еловых шишек, бросил его на тлеющие угли и сел перед очагом.
   Шишки вспыхнули сразу; вслед за  ними  загорелось  и  изображение  той,
которая  каждый  вечер  очаровывала  театральную  публику   Сан-Франциско,
загорелось и исчезло... как собственно и подобает таким вещам. Мало-помалу
исчезла и насмешливая улыбка на губах Йорка. А  потом  кучка  углей  вдруг
рассыпалась, и  внезапная  вспышка  огня  осветила  сложенный  вдвое  лист
бумаги, вероятно выпавший вместе с другими у  старика  из  кармана.  Когда
Йорк машинально поднял его,  оттуда  выскользнула  фотография  молоденькой
девушки. На обороте ее корявым почерком было написано: "Папе от Мелинди".
   Фотография была плохонькая, но - боже  мой!  -  даже  изощренная  лесть
самого высокого искусства не могла бы приукрасить угловатость фигуры  этой
девушки, ее вульгарное  самодовольство,  дешевый  наряд,  лишенные  мысли,
грубоватые черты лица. Йорк не стал разглядывать карточку.  Он  взялся  за
письмо, думая найти утешение хотя бы в нем.
   Письмо пестрело ошибками, знаки препинания в нем отсутствовали,  почерк
был неразборчивый,  тон  раздражительный,  эгоистичный.  Боюсь,  что  даже
несчастья той, кто его писала, не  отличались  оригинальностью.  Это  была
неприкрашенная повесть о нищете,  сомнениях,  мелких  уловках,  сделках  с
совестью, убогих горестях, еще более убогих желаниях, о несчастье, которое
унижает человека, о печали, которая вызывает к себе только жалость. Но тем
не менее сквозившая в письме потребность  в  близости  этого  недостойного
человека, которому оно было адресовано, и привязанность  к  нему  казались
искренними,  хотя  в  основе  всего  этого  лежал  скорее  инстинкт,   чем
осознанное чувство.
   Йорк бережно сложил письмо, сунул его старику под подушку и снова сел к
очагу. Улыбка, от которой резче проступили  складки  в  уголках  его  рта,
прикрытого усами,  постепенно  перебралась  в  ясные  карие  глаза  и  там
потухла. Но в глазах  она  задержалась  дольше  всего  и,  -  хоть  это  и
покажется странным тому, кто мало  знает  Йорка,  -  оставила  после  себя
слезу.
   Он долго сидел у очага, сгорбившись, опустив  голову  на  руки.  Ветер,
воевавший с парусиновой крышей, вдруг приподнял ее с одного конца. Полоска
света, скользнув в комнату, сверкающим лезвием легла  на  плечо  Йорка.  И
возведенный в рыцарское достоинство этим прикосновением, скромный, честный
Генри Йорк встал с места, встал бодрый,  воодушевленный  высокой  целью  и
уверенный в своих силах.


   Наконец пришли дожди. Склоны гор явно начинали  зеленеть,  а  уходившая
вдаль белая дорога на Уингдэм, насколько хватал глаз, терялась среди луж и
озер. Русла пересохших ручьев, протянувшиеся по равнине, точно белые кости
какого-то допотопного ящера, снова наполнились водой;  вода  зажурчала  по
долине, принося с собой радость старателям и порождая вполне простительные
преувеличения на страницах монте-флетского "Стража".
   "Впервые в истории нашего округа мы добились такой  крупной  выработки.
Наш почтенный собрат по перу из  "Хилсайдского  маяка",  иронизирующий  по
поводу того факта (?),  что  достойнейшие  граждане  Монте-Флета  покидают
затопленный  поселок  в  "утлых  челнах",  будет  рад  услышать  следующую
новость: уважаемый всеми нами наш согражданин мистер Генри Йорк,  уехавший
сейчас на Восток навестить  родных,  вывез  на  таком  вот  "утлом  челне"
скромную сумму в пятьдесят тысяч долларов, полученную за  золото,  намытое
им  в  течение  одной  недели.  Мы  склонны  думать,  -   продолжала   эта
жизнерадостная газета, - что у Хилсайда нет оснований  опасаться  подобных
"бедствий"  в  наступающем  сезоне,  просто  "Маяк"  ратует  за  постройку
железной дороги".
   Некоторые газеты ударились в поэзию. Телеграфист из Симеона  передал  в
сакраментскую "Вселенную" следующую телеграмму: "Весь день  с  утра  и  до
поздней ночи отягощенные облака изливали на землю свою влагу". Одна газета
в Сан-Франциско разразилась стихами, подав их  в  виде  передовой  статьи:
"Ликуйте! Легкий дождь шумит и скачет по холмам, и в каждой капле дождевой
он радость шлет лугам. Ликуйте!" - и так далее.
   И в самом деле, дождь принес радость всем, только не Планкету. Каким-то
совершенно    непонятным    таинственным     образом     дождь     помешал
усовершенствованию нового метода обогащения руды и отдалил рождение  этого
новшества еще на целый год. Неудача снова привела Планкета на его  обычное
место в салуне, где он и проводил время, повествуя равнодушной аудитории о
Востоке и о своей семье.
   Планкету не мешали говорить. Ходили слухи,  что  неизвестное  лицо  или
лица  внесли  хозяину  салуна  некоторую  сумму  денег  на  удовлетворение
скромных потребностей старика.  К  его  чудачеству  -  так  снисходительно
истолковывали  в  Монте-Флете  одержимость  этого  человека  -  относились
настолько терпимо, что даже принимали его приглашение отобедать  с  ним  в
семейном кругу в первый день рождества, а такого приглашения  удостаивался
каждый,  с  кем  ему  приходилось  выпивать  или  беседовать.  Но  в  один
прекрасный день он удивил всех, вбежав