помыться  и  переменить  белье,  видело  в  этом
франтовстве личное оскорбление. Была в поселке и методистская  церковь,  а
рядом с ней банк, немного дальше, на склоне горы, - кладбище, а за  ним  -
маленькая школа.
   Однажды вечером "учитель" - под этим именем его знала маленькая  паства
- сидел в школе, разложив перед  собой  открытые  тетради,  и  старательно
выводил в них крупными и твердыми  буквами  те  прописи,  в  которых,  как
принято  думать,  высокое  искусство  чистописания  сочетается  с  высокой
назидательностью. Он уже  дошел  до  изречения  "Не  все  то  золото,  что
блестит"   и   украшал   существительное   лицемерным   завитком,   вполне
соответствовавшим характеру этой прописи, когда послышался легкий стук. На
крыше целый день возились дятлы, и их стук не мешал ему работать. Но когда
дверь отворилась и стук послышался уже в комнате, учитель поднял глаза. Он
немного удивился, увидев перед собой девочку-подростка, неряшливо и  бедно
одетую. Однако большие черные глаза,  жесткие,  растрепанные,  черные  без
блеска волосы, падавшие на загорелое лицо, красные руки и ноги, измазанные
красной глиной, были ему знакомы. Это  была  Мелисса  Смит,  выросшая  без
матери дочка Смита.
   "Что ей здесь понадобилось?" - подумал учитель.
   Все знали "Млисс", под этим именем она была известна в поселках Красной
горы.  Все  знали,  что  она  неисправима.  Ее  дикий,  неукротимый  нрав,
сумасбродные выходки, непокорный характер вошли в поговорку так же, как  и
слабости  ее  отца,  и  население  поселка  относилось  к  ним  не   менее
философски. Она ссорилась и дралась со школьниками, не уступая им в силе и
превосходя их язвительностью. Она карабкалась по горным тропам с ловкостью
настоящего горца, и учитель не раз встречал ее в горах, за много  миль  от
поселка, босую, с  непокрытой  головой.  Золотоискатели  в  своих  лагерях
кормили ее во время этих добровольных скитаний, щедро  подавая  милостыню.
Впрочем, когда-то ей была оказана и более существенная помощь. Преподобный
Джошуа Мак-Снэгли, "штатный" проповедник поселка, устроил ее  служанкой  в
гостиницу, надеясь, что там она научится прилично вести себя, и принял  ее
в  воскресную  школу.  Но  она  швыряла  в  хозяина  тарелками,   отвечала
дерзостями на дешевые остроты  гостей,  а  в  воскресной  школе  произвела
сенсацию, настолько несовместимую с благочестивой и  мирной  скукой  этого
учреждения, что почтенный проповедник, оберегая накрахмаленные платьица  и
совершенную непорочность двух бело-розовых девочек из первых  семейств,  с
позором изгнал ее оттуда.  Такова  была  история,  и  таков  был  характер
девочки, стоявшей перед учителем.  Этот  характер  угадывался  по  рваному
платью, нечесаным волосам, расцарапанным в кровь ногам и вызывал  жалость.
Он сверкал в ее черных бесстрашных глазах и требовал к себе уважения.
   - Я пришла сюда, - сказала она быстро и смело, устремив твердый  взгляд
на учителя, - потому что знала, что вы один.  Если  б  эти  девчонки  были
здесь, я бы не пришла. Я их ненавижу, и они меня тоже. Вот что! Вы учите в
школе, да? Ну, так я хочу учиться!
   Если бы к жалкой одежде и неприглядности  спутанных  волос  и  грязного
лица прибавились еще смиренные слезы, учитель почувствовал бы только ни  к
чему  не  обязывающее  сожаление  -  и  ничего  больше.  Но   тут   вполне
естественно, хоть и не совсем последовательно, ее смелость пробудила в нем
то уважение, которое все незаурядные  натуры  невольно  чувствуют  друг  к
другу, на какой  бы  ступени  общественной  лестницы  они  ни  стояли.  Он
внимательно смотрел на нее, а она торопилась  высказать  все,  что  нужно,
держась за ручку двери и не сводя с учителя глаз:
   - Меня зовут Млисс, Млисс Смит! Провалиться мне, если вру! Мой  отец  -
старик Смит, лодырь Смит, вот в чем дело. Я Млисс Смит, и я буду ходить  в
школу!
   - Ну так что же? - сказал учитель.
   Млисс привыкла к  тому,  что  ей  всегда  мешали  и  перечили,  нередко
беспричинно и жестоко, только для того, чтобы просто подразнить, и  потому
растерялась видя невозмутимость учителя. Она запнулась, начала  крутить  в
пальцах прядку волос, и жесткая линия  верхней  губы,  закрывавшей  острые
зубки, смягчилась и слегка дрогнула. Потом глаза ее опустились,  и  что-то
вроде румянца проступило  на  щеках  сквозь  многолетний  загар  и  брызги
красной глины. Вдруг девочка подбежала к столу и, припав к  нему  головой,
зарыдала так, словно сердце у нее разрывалось, горестно  причитая  и  моля
бога поразить ее смертью.
   Учитель  тихонько  приподнял  ее  за  плечи  и  стал  ждать,  пока  она
успокоится. Отвернувшись в сторону и  рыдая,  она  повторяла,  в  приступе
детского раскаяния, что она исправится, что она не нарочно и т.д.,  и  тут
ему пришло в голову спросить, почему она бросила воскресную школу.
   Почему она бросила воскресную школу? Почему? Ах, вот как!  А  зачем  он
(Мак-Снэгли) сказал, что Млисс плохая? А зачем он говорил, что бог  ее  не
любит? Если бог ее не любит, нечего ей делать в воскресной школе.  Она  не
желает ходить туда, где ее не любят.
   - Ты так и сказала Мак-Снэгли? Да, так и сказала.
   Учитель засмеялся. Смех был  искренний,  он  прозвучал  так  странно  в
маленькой школе и так не вязался с  шумом  сосен  за  окном,  что  учитель
сейчас же спохватился и вздохнул.  Однако  и  вздох  был  тоже  искренний;
помолчав минуту, он спросил ее об отце.
   Отец? Какой отец? Чей отец? Что он для нее сделал? За что  девчонки  ее
ненавидят? Подите вы,  пожалуйста!  Отчего  же  люди  говорят,  когда  она
проходит мимо: "Дочка старого лодыря Смита"? Да, да! Уж лучше бы он помер,
да и она тоже, да хоть бы и все подохли. И  рыдания  разразились  с  новой
силой.
   Тогда учитель, наклонившись к девочке, стал говорить,  как  только  мог
убедительнее, то, что могли бы сказать и мы с  вами,  услышав  от  ребенка
такие неподходящие речи; он лучше нас с вами знал,  как  не  идет  девочке
рваное платье, исцарапанные в кровь ноги и  как  омрачает  ее  жизнь  тень
вечно пьяного отца. Потом он помог ей  встать,  закутал  в  свой  плед  и,
сказав, чтобы она приходила пораньше утром, проводил ее по дороге. Там  он
попрощался с ней. Луна ярко освещала узкую  тропинку.  Он  долго  стоял  и
следил, как съежившаяся маленькая фигурка, спотыкаясь, бредет  по  дороге,
подождал, пока она миновала кладбище и поднялась  на  гребень  холма,  где
обернулась и постояла  минутку  -  пылинка  человеческого  горя  в  сиянии
далеких терпеливых звезд. Потом он вернулся и  снова  сел  за  работу.  Но
линейки в тетрадях казались ему теперь  длинными  параллелями  бесконечных
тропинок, по которым,  всхлипывая  и  плача,  уходили  в  темноту  детские
фигурки. Школа казалась теперь еще неприютнее, и он  запер  дверь  и  ушел
домой.
   Наутро Млисс пришла в школу. Ее лицо  было  вымыто,  а  жесткие  черные
волосы носили следы недавней  борьбы  с  гребнем,  в  которой  пострадали,
очевидно, обе стороны. Иногда ее глаза  сверкали  по-старому  задорно,  но
держалась она более смирно  и  послушно.  Начались  взаимные  испытания  и
уступки со стороны учителя и со стороны  ученицы,  и  взаимное  доверие  и
симпатия между ними крепли и росли. При учителе Млисс сидела смирно,  зато
на переменах  она  приходила  в  необузданную  ярость  из-за  какой-нибудь
воображаемой обиды, и не  один  юный  дикарь  в  разорванной  куртке  и  с
царапинами на щеках, найдя в ней равного по силе противника, весь в слезах
разыскивал учителя и жаловался на "эту противную  Млисс".  Жители  поселка
резко расходились во мнениях по этому поводу; одни  грозили,  что  возьмут
своих  детей  из  такого  дурного  общества,  другие   столь   же   горячо
поддерживали учителя, взявшего на  себя  задачу  перевоспитания  Млисс.  А
учитель с упорной  настойчивостью,  впоследствии  удивлявшей  его  самого,
вытягивал Млисс из мрака ее прошлой жизни, и она как будто сама, без чужой
помощи, двигалась вперед по узкой тропе, на  которую  он  вывел  ее  в  ту
лунную ночь. Помня опыт фанатика Мак-Снэгли, учитель  старательно  избегал
того подводного камня, о который этот малоопытный лоцман разбил ладонью ее
робкой веры. И если при чтении ей  попались  те  немногие  слова,  которые
поставили младенцев выше взрослых людей, более  опытных  и  благоразумных,
если она узнала что-нибудь о вере, символ которой - страдание, и  задорный
огонек в ее глазах смягчился, то это был уже не  урок.  Несколько  простых
людей собрали небольшие деньги,  чтобы  оборванная  Млисс  могла  одеться,
согласно требованиям приличия и цивилизации. И нередко крепкое рукопожатие
и бесхитростные слова одобрения какой-нибудь коренастой фигуры  в  красной
рубашке заставляли молодого учителя краснеть и думать, что похвала вряд ли
заслужена им.
   Прошло три месяца с  тех  пор,  как  они  встретились  впервые.  Поздно
вечером  учитель  сидел  над  назидательной  прописью,   когда   в   дверь
постучались и перед ним снова предстала Млисс. Она была  опрятно  одета  и
умыта, и только длинные черные косы да блестящие черные  глаза  напоминали
учителю прежнюю Млисс.
   - Вы заняты? - спросила она. - Можете пойти  со  мной?  -  И  когда  он
изъявил полную готовность, она сказала по-прежнему своевольно: - Ну, тогда
идем скорее!
   Они вместе вышли из школы  на  темную  дорогу.  Уже  в  городе  учитель
спросил, куда они идут.
   - К отцу, - ответила Млисс.
   В первый раз она назвала его,  как  подобает  дочери,  а  не  "стариком
Смитом" или просто "стариком". В первый раз за  все  эти  три  месяца  она
заговорила о нем, - учитель знал, что Млисс решительно отдалилась от  отца
с тех пор, как в ее жизни произошел перелом.  Понимая,  что  расспрашивать
Млисс о цели их путешествия бесполезно, он покорно шел за  ней.  Вместе  с
нею он заходил в самые подозрительные притоны, в  кабачки  самого  низкого
пошиба, в закусочные, в бары,  в  игорные  и  танцевальные  залы.  Девочка
стояла среди сизого дыма и громкой брани,  тревожно  оглядываясь  и  держа
учителя за руку, и, по-видимому, ни о чем но думала, вся поглощенная своим
поиском. Иногда гуляки, узнав Млисс, подзывали ее, чтобы она  им  спела  и
сплясала, и, верно, заставили  бы  ее  выпить  глоток-другой,  если  б  не
вмешательство учителя. Другие, узнав его,  безмолвно  расступались,  давая
дорогу. Так прошел час. Потом девочка шепнула учителю на ухо,  что  по  ту
сторону ручья, через который перекинут  длинный  желоб,  стоит  хижина  и,
может быть, ее отец там. Туда  они  и  отправились.  Нелегкий  путь  отнял
полчаса, но поиски их  были  тщетны.  Они  уже  возвращались  домой  вдоль
канавы, тянувшейся мимо устоев желоба, глядя на огни  поселка  за  ручьем,
как вдруг в чистом ночном воздухе неожиданно и  резко  прозвучал  выстрел.
Эхо подхватило выстрел и понесло вокруг  Красной  горы,  и,  услышав  его,
собаки на приисках залаяли. На окраине  поселка  задвигались  и  заплясали
огни, ручей зажурчал более, внятно, два-три камня отделились от обрыва и с
плеском упали в воду, порыв ветра всколыхнул вершины траурных  сосен  -  и
после этого тишина словно сгустилась, стала еще глуше  и  еще  мертвеннее.
Учитель невольно обернулся к Млисс, словно для того, чтобы защитить ее, но
девочка исчезла. Сердце у него сталось от  страха,  он  быстро  сбежал  по
тропинке к ручью и, перепрыгивая с камня на камень,  очутился  у  подножия
Красной горы, где начинался поселок. На середине пути он взглянул вверх, и
у него захватило дыхание: высоко над собой, на узком  желобе,  он  заметил
фигурку своей спутницы, перебегавшую по желобу в темноте.
   Выбравшись  на  крутой  берег,  он  пошел  прямо  на  огоньки,  которые
двигались  по  горе  вокруг  одной  какой-то  точки,   и   скоро,   совсем
запыхавшись, очутился среди притихших и опечаленных золотоискателей.
   Из толпы выступила девочка и, взяв учителя за руку, молча подвела его к
пещере с обвалившимися краями. Лицо Млисс сильно побледнело, но она больше
не волновалась, и ее глаза смотрели так, словно произошло наконец событие,
которого  она  давно  ожидала;  в  со  взгляде  было  что-то  похожее   на
облегчение, как показалось растерявшемуся учителю.  Степы  пещеры  местами
были подперты полусгнившими стойками.  Девочка  показала  на  бесформенную
груду, которую учитель принял было за лохмотья, оставленные  в  пещере  ее
последним жильцом. Он поднес ближе горящую сальную свечу  и  нагнулся  над
лохмотьями. Это был Смит. Уже похолодевший, с пистолетом в руке и пулей  в
сердце, он лежал возле своего пустого "кармана".



        2

   Мнение,  высказанное  Мак-Снэгли  относительно  "духовного   перелома",
который, по его  словам,  переживала  Млисс,  нашло  себе  более  образное
выражение в шахтах и на приисках. Там говорили, что  Млисс  "разрабатывает
новую жилу". Когда на маленьком кладбище прибавилась еще одна могила и над
нею на средства учителя была поставлена небольшая надгробная плита, "Знамя
Красной горы", не пожалев затрат,  выпустило  специальный  номер,  который
воздавал должное памяти "одного из старейших  наших  пионеров",  осторожно
намекая на "причину гибели многих благородных умов" и всячески затушевывая
неблаговидное прошлое "нашего дорогого собрата".
   "Его оплакивает единственная дочь,  -  писало  "Знамя",  -  которая  за
последнее время показала  примерные  успехи  в  науках  благодаря  усилиям
достопочтенного    мистера    Мак-Снэгли".    Достопочтенный    Мак-Снэгли
действительно много носился с идеей обращения Млисс  и,  косвенно  обвиняя
несчастного ребенка в самоубийстве отца, намекал  в  воскресной  школе  на
благотворное действие "безгласной могилы".  От  таких  утешительных  речей
дети замирали в страхе, а бело-розовые отпрыски самых  первых  семейств  в
городке разражались отчаянным ревом, не желая слушать никаких уговоров.
   Наступило долгое засушливое лето. День за днем догорал на вершинах  гор
в клубах жемчужно-серого дыма, ветерок  налетал  и  рассеивал  над  землей
красную пыль, и зеленая волна, захлестнувшая ранней весной  могилу  Смита,
пожелтела, завяла и высохла. Учитель, гуляя по воскресеньям  на  кладбище,
иногда с удивлением находил цветы из влажных сосновых  лесов,  рассыпанные
на этой могиле, а еще чаще - неуклюжие венки на маленьком сосновом кресте.
Почти все венки были сплетены из душистой травы, какую дети любили держать
в партах, и цветущих веток  конского  каштана,  дикого  жасмина  и  лесных
анемонов; среди других цветов учитель заметил кое-где темно-синие клобучки
ядовитого борца, или аконита. Ядовитая трава, попавшая в надгробный венок,
скорее производила тяжелое впечатление, чем радовала глаз.
   Однажды, во время долгой прогулки, поднимаясь на лесистый горный склон,
он встретил Млисс в самой глубине леса. Она сидела  на  поваленной  сосне,
косматые сухие  ветви  которой  образовали  что-то  вроде  фантастического
трона, и, разбирая травы и шишки, лежавшие у нее на коленях, тихо напевала
негритянскую песенку, которой  выучилась  в  детстве.  Узнав  учителя  еще
издали, она подвинулась, освободив ему место рядом с собой, и гостеприимно
и покровительственно, что могло бы показаться смешным,  если  б  она  вела
себя не так серьезно, угостила его орехами и дикими  яблоками.  Заметив  у
нее на коленях темные цветы  аконита,  учитель  воспользовался  случаем  и
рассказал ей о вредных, ядовитых свойствах  этого  растения,  взяв  с  нее
слово, что она не станет его рвать, пока учится в школе.  Зная  по  опыту,
что на честность девочки можно  положиться,  он  поверил  ей,  и  странное
чувство, возникшее у него при виде этих цветов, мало-помалу прошло.
   Из всех семей, предложивших приютить Млисс под своим кровом после того,
как стало известно, что она  "обратилась",  учитель  выбрал  семью  миссис
Морфер,  женщины  добросердечной,  которая  была  уроженкой  юго-восточных
штатов и в девичестве носила прозвище "Роза Прерий".  Миссис  Морфер  была
одной  из  тех  натур,  которые   энергично   сопротивляются   собственным
наклонностям, и после долгой борьбы с собой и многих жертв  она  подчинила
наконец свой безалаберный характер идее "порядка", который считала  вместе
с Попом "первым законом небес". Но как бы закономерно ни было ее  движение
по собственной  орбите,  она  не  в  состоянии  была  уследить  за  своими
спутниками, и даже ее Джим подчас сталкивался с ней. Но истинный  характер
миссис Морфер возродился в ее детях.  Ликург  шарил  в  буфете  до  обеда,
Аристид возвращался из  школы  без  башмаков,  сбросив  эту  важную  часть
туалета на улице ради удовольствия прогуляться босиком по канавам. Октавия
и Кассандра были порядочные неряхи. И сколько Роза Прерий ни подстригала и
ни холила свою зрелую красоту,  ее  юные  отпрыски  росли  дико  и  буйно,
наперекор матери, за одним-единственным исключением. Этим исключением была
Клитемнестра [Брет Гарт иронизирует над тщеславием миссис Морфер,  которая
дала своим детям имена героев Древней Греции и  Рима]  Морфер,  пятнадцати
лет от роду. Чистенькая, аккуратная и скучная, она как бы воплощала  собой
безупречный идеал матери.
   Миссис Морфер  имела  слабость  думать,  что  Клити  служит  для  Млисс
утешением и примером. Повинуясь этой слабости, миссис Морфер ставила  свою
дочь в пример Млисс, когда  та  плохо  себя  вела,  и  заставляла  девочку
восхищаться ею в минуты раскаяния. Поэтому учитель не  удивился,  услышав,
кто Клити будет ходить в школу,  очевидно,  из  уважения  к  нему  и  ради
примера для Млисс и других, ибо Клити была уже взрослая молодая особа. Она
расцвела  рано,  унаследовав  физические  особенности   своей   матери   и
подчиняясь климатическим законам Красной горы. Местная  молодежь,  которой
редко приходилось видеть такие пышные цветы, вздыхала по ней  в  апреле  и
томилась в мае. Ее вздыхатели слонялись  возле  школы  в  те  часы,  когда
кончались уроки. Некоторые ревновали ее к учителю.
   Может быть, именно это обстоятельство открыло учителю глаза. Он не  мог
не заметить романтических склонностей Клити, не мог  не  заметить,  что  в
классе она то и дело требовала к себе внимания, что  перья  у  нее  всегда
плохо писали и нуждались в очинке, что просьбы эти  обычно  сопровождались
выразительными  взглядами,  совершенно  не  соответствовавшими   характеру
услуги, о которой она просила; что  иногда  она  касалась  полным  круглым
локотком руки учителя, выводившего для  нее  пропись;  что  при  этом  она
всегда краснела и откидывала назад белокурые локоны. Не помню, говорил  ли
я, что учитель был молод. Впрочем, это не имеет значения;  он  уже  прошел
суровую школу, в которой Клити  брала  первый  урок,  и  довольно  успешно
сопротивлялся полным локоткам и притворно ласковым  взглядам,  как  оно  и
подобало молодому спартанцу. Быть может, такому  аскетизму  способствовало
недостаточное питание. Обычно учитель избегал Клити, но  однажды  вечером,
когда она вернулась в школу за какой-то забытой вещью и нашла ее не раньше
того, как учитель собрался идти домой, он проводил ее  и  постарался  быть
особенно любезным,  мне  кажется,  отчасти  потому,  что  такое  поведение
наполняло  горечью   и   без   того   переполненные   сердца   поклонников
Клитемнестры.
   На следующее утро  после  этого  трогательного  происшествия  Млисс  не
пришла в школу. Наступил полдень, а  Млисс  все  не  было.  Когда  учитель
спросил о ней Клити, оказалось, что обе  они  вышли  из  дому  вместе,  но
упрямая Млисс пошла другой дорогой. Она не приходила весь день. Вечером он
зашел  к  миссис  Морфер,  чье  материнское  сердце  было  не   на   шутку
встревожено. Мистер Морфер провел целый вечер в поисках  беглянки,  но  не
нашел никаких следов ее местопребывания. Призвали Аристида, как возможного
сообщника, но этот добродетельный младенец сумел уверить домашних в  своей
невиновности. Живое воображение миссис Морфер подсказывало ей, что девочка
утонула в канаве или - а это еще ужаснее -  так  перепач