и словно но замечая,  что  мы  не
находим слов от неожиданности, а Юба  Билл,  на  лице  которого  появилось
выражение ничем не объяснимого  блаженства,  стоит  совсем  обалдевший.  -
Понимаете, в чем дело: когда вы проезжали мимо нашего дома, я была мили за
две отсюда. Думала, вы, может, завернете к нам, и всю дорогу бежала  бегом
- ведь, кроме Джима, здесь никого нет, и... и... ой, дышать нечем!
   Сорвав  с  головы  зюйдвестку,  Мигглс  словно  невзначай  обдала   нас
брызгами, поправила волосы, уронила при этом две шпильки,  рассмеялась  и,
сев рядом с Биллом, сложила руки на коленях.
   Судья первый пришел в себя и отпустил ей высокопарный комплимент.
   - Будьте так добры,  поднимите  мои  шпильки,  -  степенно  проговорила
Мигглс. Несколько пар рук с готовностью пришли в движение, и шпильки  были
возвращены их очаровательной владелице.
   Мигглс прошла в другой конец комнаты и  пристально  вгляделась  в  лицо
больного. Его глаза ответили ей таким взглядом, какого мы у  него  еще  не
примечали. Казалось, жизнь и мысль затеплились в  этом  изможденном  лице.
Мигглс опять рассмеялась - удивительно красноречив был ее смех -  и  снова
блеснула в нашу сторону черными глазками и белоснежными зубами.
   - Этот человек, пораженный тяжким недугом, это... - нерешительно  начал
судья.
   - Это Джим, - сказала Мигглс.
   - Ваш отец?
   - Нет.
   - Брат?
   - Нет.
   - Муж?
   Мигглс метнула быстрый вызывающий взгляд в сторону двух наших  спутниц,
которые, как видно, не разделяли восторга мужчин,  и  повторила  серьезным
тоном:
   - Нет, это Джим.
   Наступило неловкое молчание. Наши спутницы ближе  придвинулись  друг  к
дружке, супруг невадской дамы с отсутствующим видом  уставился  на  огонь,
рослый пассажир погрузился в самосозерцание, видимо надеясь обрести в  эту
трудную минуту моральную опору в глубинах собственной души. И вдруг тишину
нарушил заразительный смех Мигглс.
   - Слушайте! - живо сказала она. - Да вы,  должно  быть,  проголодались!
Кто мне поможет приготовить ужин?
   В добровольцах недостатка не было. Не прошло и двух-трех минут, как Юба
Билл, точно Калибан, уже таскал дрова для этой  Миранды  [персонажи  пьесы
В.Шекспира "Буря": Калибан - раб, уродливый  полудикарь;  Миранда  -  дочь
герцога,  красавица;  здесь   Юба   Билл   уподоблен   Калибану,   который
прислуживает  Миранде,  плененный  ее  красотой],  курьер  молол  кофе  на
крыльце,  на  мою  долю  выпала  ответственная  задача  нарезать  копченую
грудинку, а судья никого не оставлял без своих благодушных  и  пространных
советов. И когда Мигглс с  помощью  того  же  судьи  и  нашего  "палубного
пассажира" - ирландца - накрыла на стол, пустив в дело всю  посуду,  какая
была в доме, мы совсем развеселились наперекор дождю, стучавшему  в  окно,
ветру,  завывавшему  в  трубе,  наперекор  двум   нашим   дамам,   которые
перешептывались в углу, и сороке, скрипучим  голосом  передразнивавшей  их
беседу. При свете яркого огня мы разглядели,  что  стены  комнаты  оклеены
страницами из иллюстрированных  журналов,  подобранными  с  чисто  женским
вкусом  и  пониманием  дела.  Под  мебель  были  приспособлены  свечные  и
упаковочные ящики, покрытые веселеньким ситцем  или  шкурами.  В  качестве
кресла, в  котором  лежал  беспомощный  Джим,  был  остроумно  использован
бочонок из-под муки. В убранстве этой длинной низкой комнаты чувствовались
хозяйские заботы и даже любовь к прекрасному.
   Ужин оказался чудом  кулинарного  искусства.  Больше  того,  за  столом
главным  образом  благодаря  редкому  такту  Мигглс  не  умолкал  приятный
разговор; взяв на себя обязанность направлять и поддерживать  беседу,  она
сама задавала все вопросы с такой  непринужденностью,  что  это  исключало
всякую возможность заподозрить ее в желании что-нибудь скрыть от нас. И мы
говорили о себе, о своих намерениях, о путешествии, погоде, друг о друге -
обо всем, кроме нашего хозяина и хозяйки. Надо признаться, что речь Мигглс
не  отличалась  ни  изысканностью,  ни  грамматической  правильностью;  по
временам в ней проскальзывали словечки, употребление коих обычно считается
привилегией нашего пола. Но когда Мигглс произносила их, ее глаза  и  зубы
сверкали и комнату оглашал смех, ее смех -  чистосердечный,  простодушный,
от которого словно все вокруг становилось лучше и чище.
   Во время ужина за дверью вдруг послышался шорох, точно кто-то большой и
неуклюжий терся о стену дома. Шорох сменили  царапанье  и  сопение  уже  у
самого порога.
   - Это Хоакин, - сказала Мигглс в ответ на наши вопросительные  взгляды.
- Хотите взглянуть на него?
   Не успели мы ответить, как она отворила дверь, и  перед  нами  предстал
медвежонок-гризли, который немедленно поднялся на  задние  лапы,  протянул
передние, как заправский попрошайка, и, нежно  поглядев  на  Мигглс,  стал
сразу похож на Юбу Билла.
   - Это мой верный сторож, - пояснила Мигглс. - Да нет, он не кусается! -
добавила она, видя, как обе дамы вспорхнули со своих мест. - Ведь  правда,
косолапый? (Последнее относилось непосредственно к умному Хоакину.)
   - Откровенно говоря, друзья, - продолжала  Мигглс,  накормив  эту  Ursa
Minor [Малая Медведица (лат.)] и  закрыв  за  ней  дверь,  -  вам  здорово
повезло, что Хоакина не было поблизости, когда вы подъезжали к дому.
   - А где же он был? - спросил судья.
   - При мне, - ответила Мигглс. - Он ходит за мной по  пятам,  все  равно
как человек.
   Несколько минут мы молчали,  прислушиваясь  к  завыванию  ветра.  Может
быть, всем нам представилась одна и та же картина: Мигглс идет по лесу под
дождем, а рядом с ней - ее свирепый страж. Судья, помнится, сказал  что-то
насчет Уны и ее льва [Уна -  персонаж  поэмы  "Королева  фей"  английского
поэта XVI  века  Эдмунда  Спенсера;  Уну  -  Истину  -  сопровождает  лев,
символизирующий  Рассудок].  Мигглс  приняла  этот   комплимент,   как   и
предыдущие, со спокойным достоинством. Не знаю, на самом ли  деле  она  не
замечала нашего восхищения, во всяком случае, обожающие взгляды Юбы  Билла
трудно было не заметить, но простота ее манер не допускала мысли о делении
человечества на сильный и слабый пол, что чрезвычайно обижало  более  юных
членов нашей компании.
   Эпизод с медвежонком не поднял Мигглс в глазах наших дам. Больше  того,
лишь только ужин кончился, от них повеяло  таким  холодом,  перед  которым
оказались бессильны даже сосновые ветви, возложенные Юбой Биллом на  очаг,
как на жертвенник. Мигглс почувствовала это и,  объявив  вдруг,  что  всем
пора "на боковую", предложила проводить дам в соседнюю  комнату,  где  для
них были приготовлены постели.
   - А уж вам, друзья, придется разбить лагерь здесь, у очага, -  добавила
она, - другой комнаты у меня нет.
   Наш пол - разумеется, уважаемый  сэр,  я  имею  в  виду  более  сильную
половину  рода  человеческого  -  обычно  застрахован   от   обвинений   в
любопытстве и любви к сплетням. Однако я вынужден сказать, что  не  успела
Мигглс  закрыть  за  собой  дверь,  как  мы  сбились  в  кучку  и   начали
перешептываться, хихикать, ухмыляться, высказывать  различные  подозрения,
предположения и тысячи всевозможных догадок  насчет  нашей  очаровательной
хозяйки и странного хозяина. Боюсь даже, что  мы  потревожили  несчастного
паралитика, который восседал среди нас в кресле эдаким безгласным Мемноном
[в греческой мифологии - царь Эфиопии, союзник троянцев в Троянской войне;
воздвиг в Фивах храм, перед которым возвышались две огромные статуи;  одну
из них считали изображением Мемнона; поврежденная во время  землетрясения,
статуя - очевидно, от  нагревания  -  стала  издавать  на  рассвете  звук,
который воспринимался как приветствие; после реставрации звук прекратился,
Мемнон как бы онемел; здесь: Джим после болезни  стал  неподвижен  и  нем,
т.е. уподобился безгласному Мемнону]  и  невозмутимо,  точно  дух  прошлых
времен, взирал своими безжизненными глазами на нашу мирскую суету. В самый
разгар споров дверь открылась, и Мигглс снова вошла в комнату.
   Но это была уже не та Мигглс, которая два-три часа назад  ослепила  нас
своим появлением. С одеялом в руках, она в нерешительности остановилась на
пороге, потупилась, и мы сразу почувствовали, что ее пленительная простота
и смелость остались где-то там, позади. Войдя в комнату, она придвинула  к
креслу низкую скамейку, села, набросила одеяло на плечи и сказала:
   - Если это вам не помешает, я останусь здесь, больше мне негде. - Потом
взяла морщинистую руку паралитика и отвернулась к  потухающему  очагу.  Мы
почувствовали,  что  это  -  только  начало  откровенного  разговора,   и,
устыдившись  своего  недавнего  любопытства,  промолчали.  Дождь  все  еще
барабанил по крыше, порывы ветра долетали в очаг, сдувая пепел с углей. Но
вот, лишь только стихии на минуту умолкли, Мигглс подняла голову, откинула
волосы со лба и, повернувшись к нам, спросила:
   - Кто-нибудь из вас меня знает?
   Ответа не последовало.
   Ну-ка, припомните! Я жила в Мэрисвилле в пятьдесят третьем  году.  Меня
там все знали, да это и не удивительно. До того как поселиться с Джимом, я
держала салун "Полька". С  тех  пор  прошло  шесть  лет.  Должно  быть,  я
порядком изменилась.
   Мигглс, вероятно, смутило то, что никто ее не узнал. Она отвернулась  к
огню и, помолчав  несколько  секунд,  снова  заговорила,  но  уже  гораздо
торопливее:
   Я думала, кто-нибудь из вас меня вспомнит. Ну что ж, не беда! Я вот что
хотела сказать: Джим, - она взяла его руку в свои, - уж  он-то  меня  знал
хорошо, он потратил на меня уйму денег. Наверно, все, какие у него  только
были. И вот как-то раз - этой зимой будет шесть лет  с  того  дня  -  Джим
пришел в мою комнату за стойкой, сел на диван, вот как он сейчас  сидит  в
кресле, и больше без чужой помощи не шевельнулся. Расшибло  его  сразу  он
так и не понял, какая с ним стряслась беда. Доктора говорили: это расплата
за прошлое - ведь он жил весело, себя не  берег...  Говорили,  ему  уж  не
поправиться и долго не протянуть, советовали отправить его в  больницу  во
Фриско, кому, мол,  такой  нужен?  Ведь  он  как  малый  ребенок  и  таким
останется навсегда. А я слушала их, слушала и сказала: "Нет!" Сама не знаю
почему - может, глаза Джима так на меня подействовали,  а  может,  потому,
что у меня никогда не было ребенка. В средствах  я  тогда  не  стеснялась,
гостей было много - господа вроде вас ко мне  захаживали.  Ну,  продала  я
свой салун, купила вот этот домишко, потому что он в стороне от дороги,  и
привезла своего ребенка сюда.
   Рассказывая все это, Мигглс с чисто женским чутьем и тактом  постепенно
меняла положение, чтобы безгласная фигура паралитика оказалась между ней и
слушателями, и, прячась в тени, точно выставляла напоказ немое  оправдание
своего поступка. И неподвижный, бесчувственный человек встал на ее защиту;
жалкий, раздавленный божьим гневом, он простирал над ней невидимую руку.
   Скрываясь в темноте, но все еще держа его за руку, Мигглс продолжала:
   - Не сразу я здесь притерпелась, ведь раньше вокруг  меня  всегда  было
много народу, всегда было весело. Помощницу я найти не могла,  а  мужчинам
не доверяла. Но все-таки мы с Джимом постепенно обжились на новом месте  -
что нужно, выписываем из Норт-Форка, а иногда  здешние  индейцы  помогают.
Изредка наезжает к нам доктор из Сакраменто. Приедет и спросит:  "Ну,  как
наш ребенок, Мигглс?" - это он Джима так зовет, -  а  на  прощание  всегда
скажет: "Молодчина вы, Мигглс, да хранит вас господь!" И после  этого  мне
здесь не так одиноко. А последний раз он  уже  собрался  уходить  и  вдруг
говорит: "Знаете, Мигглс, ваш  ребенок  скоро  вырастет,  станет  взрослым
мужчиной, гордостью своей матери,  только  не  здесь,  Мигглс,  только  не
здесь!" И ушел такой грустный... - Тут и голос  и  головка  Мигглс  совсем
скрылись в темноте.
   - Здешний народ очень добрый,  -  продолжала  она,  помолчав,  и  снова
пододвинулась к свету. - Мужчины  из  Норт-Форка  первое  время  слонялись
вокруг да около, но скоро поняли, что никому они тут не нужны, а женщины -
чуткие: не показываются. Сначала  мне  было  очень  одиноко,  но  летом  я
набрела в лесу на Хоакина, еще совсем  маленького,  научила  его  служить,
просить подачку. Потом у меня есть Полли - это сорока, - она знает столько
всяких штучек, с ней не соскучишься по вечерам. И теперь мне  не  кажется,
что я здесь единственное живое существо. А Джим...  -  Мигглс  рассмеялась
своим прежним смехом и еще ближе подсела к очагу. -  Джим...  да  вы  даже
представить себе не можете, сколько он всего понимает, - а ведь так болен!
Иной раз принесешь домой цветы, и он  смотрит  на  них,  будто  и  вправду
знает, что это такое. А когда мы сидим одни, я читаю ему вслух вот то, что
у нас на стенах. Господи боже! - Мигглс весело рассмеялась. - За эту  зиму
я прочитала ему целую  стену  сверху  донизу.  Такого  охотника  послушать
чтение и не найдешь больше!
   - А почему, - спросил судья, - почему бы вам не выйти  замуж  за  этого
человека, которому вы посвятили свою молодость?
   - Да видите ли... - ответила Мигглс, - пожалуй, нехорошо  это  будет  -
воспользоваться его беспомощным состоянием. А потом, если мы станем  мужем
и женой, тогда то, что я сейчас делаю добровольно, я должна буду делать по
обязанности.
   - Но вы еще молоды и хороши собой...
   - Время позднее, - сдержанно  сказала  Мигглс,  -  укладывайтесь  лучше
спать. Спокойной ночи, друзья! - И, закутавшись в одеяло, она легла  рядом
с креслом Джима, положила голову на скамеечку, подставленную ему под ноги,
и затихла.
   Огонь в очаге медленно угасал. Не говоря ни слова,  мы  разобрали  свои
одеяла, и скоро в длинной низкой комнате ничего  не  стало  слышно,  кроме
стука дождя по крыше и тяжелого дыхания спящих.
   Начинало светать, когда я проснулся от беспокойного сна.  Буря  стихла,
звезды светили ярко,  и  в  незакрытое  ставнями  окно,  поднимаясь  из-за
величавых  сосен,  смотрела  полная  луна.  С   бесконечным   состраданием
коснулась она лучом жалкой фигуры в  кресле  и  залила  мерцающим  потоком
голову  женщины,  чьи  волосы,  словно  в  трогательной  старой   легенде,
окутывали ноги того, кто был дорог ей.  Луна  наделила  поэтичностью  даже
неуклюжего Юбу Билла, который, опираясь на локоть  и  тараща  по  сторонам
глаза, лежал, исполненный терпения, между больным  и  своими  пассажирами.
Потом я опять задремал и проснулся, когда уже было утро и Юба  Билл,  стоя
надо мной, кричал так, что в ушах звенело:
   - Отчаливаем!
   На столе нас ждал кофе, но Мигглс нигде не было видно. Мы бродили около
дома и долго еще мешкали с  отъездом,  хотя  лошади  уже  были  запряжены.
Мигглс не появлялась. Она, видимо, хотела избежать прощания и предоставила
нам удалиться тем же  порядком,  каким  мы  появились.  Мы  помогли  нашим
спутницам залезть в дилижанс, вернулись в дом и торжественно попрощались с
Джимом, усаживая его в  прежней  позе  после  каждого  рукопожатия.  Потом
оглядели в последний раз длинную низкую  комнату,  скамеечку,  на  которой
вчера сидела Мигглс, и не спеша заняли места в дилижансе. Бич  щелкнул,  и
мы тронулись в путь!
   Но как только перед нами показался широкий тракт, Билл ловкой рукой  на
всем ходу осадил  шестерку  лошадей,  и  дилижанс  круто  остановился.  На
пригорке у самой дороги стояла Мигглс,  волосы  ее  развевались  по  ветру
глаза сверкали, в руке белел носовой платок,  ослепительная  улыбка  слала
нам последнее прости. Мы замахали шляпами ей в ответ. А  потом  Юба  Билл,
словно  испугавшись  этого  обольстительного  видения,  яростно   взмахнул
кнутом, и мы дружно откинулись на сиденья.
   До самого Норт-Форка никто  из  нас  не  проронил  ни  слова.  Дилижанс
остановился у "Индепенденс-Хауза". Во главе с судьей мы вошли в  бар  и  в
строгом молчании расположились у стойки.
   Полны ли ваши  стаканы,  джентльмены?  -  спросил  судья,  торжественно
снимая свой белый цилиндр.
   Стаканы были полны.
   Итак, за здоровье Мигглс, да благословит ее бог!
   Быть может, бог и благословил ее. Кто знает?



        Брет Гарт. Млисс

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Дарузес.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   Как раз в том месте, где Сьерра-Невада переходит в волнистые  предгорья
и реки становятся не такими быстрыми и мутными, на склоне высокой  Красной
горы расположился Смитов Карман. Если на закате солнца смотреть на поселок
с ведущей к нему красной дороги, то в красных лучах и в красной  пыли  его
белые  домики  кажутся  гнездами  кварца,  вкрапленными  в  гору.  Красный
дилижанс с пассажирами в красных рубашках много раз пропадает из  виду  на
извилистом спуске, неожиданно появляется вновь и  совершенно  исчезает  из
глаз в сотне  шагов  от  поселка.  Вероятно,  благодаря  этим  неожиданным
поворотам  дороги  прибытие   нового   лица   в   Смитов   Карман   обычно
сопровождается странным обстоятельством. Выйдя из  дилижанса  на  станции,
самонадеянный путешественник непременно направится в сторону от поселка  в
полной уверенности, что идет  куда  следует.  Рассказывают,  что  какой-то
старатель встретил одного из таких самонадеянных пассажиров в  двух  милях
от поселка, с ковровым саквояжем, зонтиком, журналом "Харперс"  и  прочими
атрибутами "цивилизации и культуры", в безуспешных поисках Смитова Кармана
шествующего в обратную сторону по той самой дороге, по которой  он  только
что приехал.
   Если путешественник  наблюдателен,  своеобразие  пейзажа  до  некоторой
степени вознаградит его.  Глубокие  расселины  в  склоне  горы  и  оползни
красной  глины  больше  напоминают  первобытный   хаос,   чем   результаты
человеческих  трудов;  на  половине   спуска   длинный   и   узкий   желоб
растопыривает свои уродливые лапы над пропастью, словно гигантский  скелет
допотопного ископаемого.
   На каждом шагу дорогу пересекают канавы поуже, таящие  в  своих  желтых
глубинах мутные ручьи, которые спешат тайно  соединиться  с  желтой  рекой
внизу; кое-где виднеются разрушенные хижины с торчащей  трубой  и  очагом,
открытым ветру.
   Своим происхождением Смитов Карман обязан некоему Смиту,  обнаружившему
Карман на том месте, где стоит теперь поселок. Пять  тысяч  долларов  были
выбраны из  него  Смитом  в  первые  полчаса.  Три  тысячи  долларов  были
истрачены Смитом и другими на сооружение желоба для промывки золота  и  на
рытье шурфов. А потом  оказалось,  что  участок  Смита  -  просто  карман,
который легко опустошить, как и другие карманы. Хотя Смит дорылся до самых
недр Красной горы, эти пять тысяч были первой и последней наградой за  его
труды. Гора не  выдала  своей  золотой  тайны,  а  желоб  спустил  в  реку
последние деньжонки Смита. Смит занялся разработкой кварцевых  жил,  затем
дроблением кварца, затем установкой грохотов и рытьем канав, а  там  легко
докатился и до содержания  салуна.  Скоро  стали  поговаривать,  что  Смит
сильно пьет, потом стало известно, что он горький пьяница, потом люди, как
водится, начали думать, что он сроду был такой. К счастью, поселок  Смитов
Карман, как и большинство таких поселков,  не  зависел  от  судьбы  своего
основателя, и теперь не он, а другие закладывали шурфы и находили карманы.
И вот Смитов Карман превратился в городок с двумя галантерейными  лавками,
двумя  гостиницами,  конторой  дилижансов  и  двумя  первыми   в   поселке
семействами.  Время  от  времени  единственная  улица  поселка,  непомерно
растянувшаяся   в   длину,   благоговейно   созерцала    последние    моды
Сан-Франциско,  выписанные  с  нарочным  исключительно  для  двух   первых
семейств. Тогда поруганная  природа  выглядела  еще  более  неказистой,  и
большинство населения, которому день субботний напоминал не о  нарядах,  а
только  о  необходимости