зачерпнула соленой воды. Это
еще  сильнее  испугало  маленького  уроженца  прерий.  Когда  беспомощную,
залитую водой лодку понесло мимо острова, он забыл о своем  плане  тайного
нападения и громко завопил о помощи. На  его  крик  из  камышей  выскочила
гибкая фигура, сбросила с себя  рваное  одеяло  и  по-звериному,  бесшумно
скользнула в воду. То был Джим, который  где  вброд,  где  вплавь  дотащил
лодку с мальчиком до берега. Боб Скиннер тотчас же отказался  от  мысли  о
завоевании острова и решил присоединиться к беглецам.
   Это  было  нетрудно:  он  был  беспомощен  и  искренне  восхищался   их
первобытным лагерем и цыганским образом жизни, хотя в прошлом был одним из
притеснителей Ли Ти. Но этот флегматичный  язычник  отличался  философским
безразличием, которое легко могло бы сойти за христианское всепрощение,  а
природную сдержанность  Джима  можно  было  принять  за  согласие.  Вполне
вероятно  также,  что  двое  бродяг,  естественно,  сочувствовали   новому
беглецу, удравшему от цивилизации; они были несколько  польщены  тем,  что
Боб не был изгнан, а явился по собственной охоте. Как бы то ни  было,  они
вместе ловили рыбу, собирали на болоте клюкву,  застрелили  дикую  утку  и
пару зуйков; и когда Боб помогал варить  рыбу  в  конусообразной  корзине,
закопанной в землю и наполненной  водой,  которая  нагревалась  с  помощью
камней, докрасна раскаленных в костре из  плавника,  он  был  беспредельно
счастлив. А что за день! Лежать после такого пиршества  ничком  на  траве,
насытившись, как звери, укрывшись от всего, кроме солнечного света; лежать
так неподвижно, что целые тучи серых куликов безбоязненно садились рядом с
ними, а всего  в  нескольких  шагах  из  тины  вылезала  лоснящаяся  бурая
ондатра! Они чувствовали себя частицей первобытной  жизни  на  земле  и  в
воздухе. Блаженный покой не заглушил, впрочем, их хищнических  инстинктов:
когда в воде мелькало черное пятно - по словам индейца,  тюлень,  -  когда
рыжая лисица, бесшумно двигаясь, подстерегала выводок неоперившихся крякв,
когда на мгновение показывался лось и спускался к краю болота, -  все  это
взвинчивало  их  напряженные  нервы  и  подстрекало  к  увлекательной,  но
безрезультатной охоте. А когда  -  слишком  рано  -  наступила  ночь,  они
вповалку улеглись вокруг теплой золы костра, под  низким  сводом  вигвама,
построенного из сухого ила, камыша и плавника, и, вдыхая  смешанный  запах
рыбы, дыма и теплых, соленых испарений болота, мирно уснули. Далекие  огни
поселка один за другим погасли; вместо них появились звезды, очень большие
и безмолвные. На ближайшем мысе залаяла собака,  ей  откликнулась  другая,
подальше  от  берега.  Но  пес  Джима,  свернувшийся  у  ног  хозяина,  не
отзывался. Какое ему дело до цивилизации?
   Утром Боб Скиннер испытал некоторый страх  перед  последствиями  своего
поступка, однако его решимость остаться не ослабела. Но тут  Ли  Ти  вдруг
стал возражать:
   - Пускай твой все-таки велнется. Твой сказать дома, лодка пелевелнуться
велх дном... твой много плыть до кустов.  Всю  ночь  кустах.  Дом  длинный
путь... Как доблаться? Понятно?
   - Ружье я оставлю здесь, а папе скажу, что, когда лодка  перевернулась,
ружье пошло ко дну, - с воодушевлением подхватил Боб.
   Ли Ти кивнул.
   - А в субботу я возвращусь и принесу еще пороху и дроби,  а  для  Джима
бутылку виски, - возбужденно продолжал Боб.
   - Ладно, - пробормотал индеец.
   Они перевезли Боба на полуостров и вывели на  болотную  тропу,  которую
знали только они. По этой троне он должен был добраться до дому.  И  когда
на следующее утро редактор напечатал в хронике: "По  воле  волн  в  бухте.
Чудесное спасение школьника", - он, как и читатели, не знал, какое участие
в этом деле принимал его исчезнувший китайчонок-рассыльный.
   Тем  временем  изгнанники  вернулись  в  свой  лагерь  на  острове.  Им
показалось, что с уходом Боба солнце стало светить не так ярко. Ведь  они,
как это ни бессмысленно и глупо, были очарованы маленьким белым  деспотом,
который  делил  с  ними  хлеб.  Боб  вел  себя  по  отношению  к   ним   с
восхитительным эгоизмом и был откровенно груб, - так мог вести себя только
школьник, да еще с сознанием превосходства своей расы. И все  же  оба  они
жаждали  его  возвращения,  хотя  редко  упоминали  о  нем  в   лаконичных
разговорах, которые вели между собой каждый на своем языке, или с  помощью
простейших английских слов, или, еще чаще, жестами. Когда они заговаривали
о нем, то выражали свое уважение тем, что говорили, как  им  казалось,  на
его языке.
   - Бостонский мальчик много хотеть поймать его, - говорил Джим, указывая
на плывущего вдали лебедя.  Или  Ли  Ти,  преследуя  в  камышах  полосатую
водяную змею, флегматично произносил:
   - Меликанский мальчик не любить змея.
   Ближайшие два дня принесли им, однако, некоторые заботы и лишения.  Боб
съел, или зря извел, все их запасы, и -  что  было  еще  печальнее  -  его
шумное поведение, стрельба и жизнерадостность распугали дичь,  которой  их
обычное спокойствие  и  молчаливость  прежде  внушали  обманчивое  чувство
безопасности. Они голодали, но не винили  Боба.  Когда  он  вернется,  все
будет в порядке. Они считали дни: Джим - с помощью таинственных зарубок на
длинном шесте, Ли Ти - с помощью связки медных монет,  которую  он  всегда
носил в кармане. Знаменательный день наконец  наступил  -  теплый  осенний
день; над берегом плыли клочья тумана, который казался голубой  дымкой,  а
вдали расстилалась безмятежная  панорама  ровного  открытого  пространства
леса и моря, но ни на  земле,  ни  на  воде  мальчик  не  появлялся  перед
ожидающими доверчивыми взорами. Весь день они хранили угрюмое молчание,  и
только с наступлением ночи Джим сказал:
   - Может быть, бостонский мальчик умереть.
   Ли  Ти  кивнул.  Этим  двум  язычникам  казалось   невероятным,   чтобы
какая-нибудь другая причина могла помешать христианскому мальчику сдержать
слово.
   Теперь они то и дело переправлялись в лодке на болото; они охотились  в
одиночку, но часто встречались на тропе, по которой ушел Боб, и каждый раз
выражали удивление невнятным бормотанием. Они скрывали  свои  чувства,  не
проявляли их ни словом, ни жестом,  но  овладевшая  ими  тревога  в  конце
концов передалась каким-то образом молчаливому псу;  он  совершенно  забыл
свою обычную сдержанность и раза два садился у  воды  и  начинал  протяжно
выть. У Джима и  раньше  была  привычка  время  от  времени  забираться  в
какой-нибудь укромный  уголок;  он  заворачивался  в  одеяло,  прислонялся
спиной к дереву и часами  оставался  неподвижным.  В  поселке  это  обычно
приписывали  последствиям  выпивки,  "похмелью",  но  Джим  давал   другое
объяснение: он утверждал, что так с ним случается, когда у него "плохо  на
сердце". И теперь, судя по приступам меланхолии, можно было подумать,  что
у него часто бывает "плохо на сердце". А потом однажды  ночью  на  крыльях
свирепого юго-западного ветра примчались запоздалые дожди; они  свалили  и
разметали жалкую хижину, погасили костер и вздыбили бухту так,  что  волны
стали затоплять поросший камышом островок, наполняя уши беглецов шипением.
Дичь была распугана, и ружье Джима бездействовало; сеть рыбака Ли Ти  была
порвана, а наживка раскидана. Замерзшие и голодные, подавленные душевно  и
физически, но еще более сдержанные и молчаливые, чем всегда, они  чуть  не
погибли, когда переправлялись через разбушевавшуюся  бухту  на  болотистый
полуостров. Здесь, на вражеской земле, то скрываясь в камышах, то  ползком
пробираясь среди кочек, они наконец добрались до опушки  леса  у  поселка.
Они жестоко страдали от голода и, пренебрегая последствиями, забыли всякую
осторожность: стая чирков оказалась на мушке ружья Джима у  самой  окраины
поселка.
   Это  был  роковой  выстрел:  его  отзвуки  пробудили  против  них  силы
цивилизации. Его услышал лесоруб в своей  хижине  у  болота.  Он  выглянул
наружу и увидел проходившего Джима. Беззаботный, добродушный  человек,  он
мог бы промолчать о том, что появились бродяги, но этот проклятый выстрел!
Индеец с ружьем! Огнестрельное оружие, нарушение закона, огромный штраф  и
наказание тому, кто продал или подарил  его  индейцу!  В  этом  деле  надо
разобраться, кто-то должен быть наказан! Индеец  с  ружьем,  точно  равный
белому! Кто же тут может чувствовать себя в безопасности? Лесоруб поспешил
в поселок, чтобы довести все до сведения констебля, но,  встретив  мистера
Скиннера, сообщил эту новость ему. Тот презрительно отозвался о констебле,
который до сих пор не сумел разыскать Джима, и предложил, чтобы  несколько
вооруженных граждан сами организовали  облаву.  Дело  в  том,  что  мистер
Скиннер в душе все время не  очень-то  верил  рассказу  сына  о  пропавшем
ружье. Он кое-что сообразил и ни в коем случае не хотел, чтобы  его  ружье
было опознано представителем власти... Он пошел прямо домой,  так  яростно
напустился на Боба и такими яркими красками расписал  его  преступление  и
полагающуюся за него кару, что Боб сознался.  Больше  того,  я  с  грустью
должен сказать, что Боб соврал. Индеец "украл  у  него  ружье"  и  угрожал
убить его, если он расскажет о краже. Он утверждал,  что  его  безжалостно
ссадили на берег и заставили идти домой по тропе, которую знали они  одни.
Через два часа всему поселку стало известно, что негодяй  Джим  не  только
незаконно владеет оружием, но и приобрел его путем грабежа. Об острове и о
тропе через болото сообщили лишь немногим.
   Между тем беглецам приходилось туго. Из-за близости поселка нельзя было
развести костер: он мог  бы  выдать  их  убежище.  Они  забрались  в  чащу
орешника и простучали зубами всю ночь. Их  вспугнули  сбившиеся  с  дороги
путники, которые, ничего не подозревая, проходили мимо.  Часть  следующего
дня и  всю  ночь  они  пролежали  среди  травянистых  кочек.  Их  насквозь
пронизывал холодный морской ветер, они закоченели, но были надежно  укрыты
от чьих бы то ни было  глаз.  Казалось,  обретя  таинственную  способность
полной  неподвижности,  они  могли  сливаться   с   ровной,   однообразной
местностью. Редкие вьюнки на лугу и даже узкая гряда берегового наноса, за
которой  можно  было,  укрываясь  от  ветра,  неподвижно  лежать   часами,
достаточно   защищали   их   от   любопытных   взглядов.   Они   перестали
разговаривать, но, повинуясь слепому звериному инстинкту,  следовали  друг
за другом всегда безошибочно, словно умели читать мысли. Как  ни  странно,
только настоящий зверь - их безымянный пес - проявлял теперь нетерпение  и
какую-то чисто человеческую подавленность. Он один не  мог  примириться  с
тем, что им приходится прятаться, не мог примириться с мучениями,  которые
люди безропотно переносили! Когда до места, где они проходили,  доносились
какие-нибудь запахи или звуки, неуловимые для  человеческих  чувств,  пес,
ощетинившись, начинал хрипло рычать и задыхаться от ярости.  Им  все  было
так безразлично, что они  не  замечали  даже  этого;  но  нельзя  было  не
заметить, что на вторую ночь пес внезапно исчез и через два часа  вернулся
с окровавленной мордой, - он был сыт, но все еще дрожал и  хрипло  ворчал.
Только наутро,  ползая  на  четвереньках  по  жнивью,  они  наткнулись  на
изуродованный,  растерзанный  труп  овцы.  Они  молча  переглянулись:  оба
понимали, что означал для них этот разбойничий поступок. Он означал  опять
крики "лови!" и погоню. Он означал, что их  голодный  товарищ  помог  туже
стянуть вокруг  них  сеть.  Индеец  что-то  пробурчал.  Ли  Ти  безучастно
улыбнулся; но с помощью ножей и просто руками они довершили то, что  начал
пес, и разделили с ним вину.  Язычники,  они  не  могли  принять  на  себя
моральную ответственность более подходящим, с христианской  точки  зрения,
способом.
   Ли Ти привык питаться рисом и переносил лишения  тяжелее.  Его  обычное
безразличие возрастало, появилась вялость, которая Джиму  была  непонятна.
Не раз, когда он возвращался после отлучек, Ли Ти лежал на спине и смотрел
вверх остановившимся взглядом, а однажды издали Джиму показалось, что  над
местом, где лежал китайчонок, поднимается призрачный легкий пар; когда  он
подошел ближе, пар исчез. Он попытался растормошить  Ли  Ти,  но  тот  еле
ворочал языком, а его дыхание отдавало запахом  какого-то  снадобья.  Джим
оттащил его в более укромное место, в чащу  ольшаника.  Это  было  опасно:
чаща была недалеко от проезжей дороги, но в затуманенном мозгу Джима вдруг
возникла смутная мысль: хотя  оба  были  бесправные  бродяги,  Ли  Ти  мог
предъявить  больше  претензий  к  цивилизации  -  ведь  его  соплеменникам
позволяли жить среди белых, их не загоняли в резервации, как соплеменников
Джима. Если Ли Ти "много больной", может быть,  другие  китайцы  найдут  и
выходят его. Ли Ти, ненадолго придя в себя, сказал:  "Мой  умилать...  как
меликанский мальчик. Твой умилать то же самый", -  и  продолжал  лежать  с
тусклым, остановившимся взглядом. Джима все это не испугало.  Он  приписал
состояние Ли Ти чарам, которые по его просьбе наслал какой-нибудь  из  его
богов, - он сам когда-то  видел,  как  колдуны  этого  племени  впадали  в
таинственное оцепенение, - и был рад, что мальчик больше не мучается. День
близился к вечеру, а Ли Ти все спал. До слуха Джима донесся звон церковных
колоколов: он понял, что  сегодня  воскресенье  -  день,  когда  констебль
прогонял его с главной улицы; день, когда лавки  были  закрыты,  а  салуны
торговали спиртным  только  через  задние  двери;  день,  когда  никто  не
работает, и потому - этого Джим не знал -  день,  который  изобретательный
мистер Скиннер и несколько его друзей сочли особенно удобным и  подходящим
для облавы на беглецов. Колокольный звон ничем не намекал на  это,  однако
пес тихо зарычал и насторожился.  А  затем  Джим  услышал  другой  звук  -
далекий и неясный, но он вернул блеск  его  потухшим  глазам,  оживил  его
неподвижное, аскетическое лицо и даже вызвал  краску  на  его  выступающих
скулах. Он лежал на земле и, затаив дыхание, прислушивался. Теперь он ясно
слышал. Это кричал бостонский мальчик. Он кричал: "Джим!"
   Огонь в его глазах померк, когда он со  своей  обычной  медлительностью
встал и направился туда, где лежал Ли Ти. Он стал трясти его  и  несколько
раз повторил:
   - Бостонский мальчик вернулся!
   Но ответа не  было;  мертвое  тело  безвольно  поворачивалось  под  его
руками, голова откинулась назад, челюсть отвисла, желтое лицо заострилось.
Индеец долго вглядывался в него, потом повернулся  в  ту  сторону,  откуда
слышался голос. Все-таки его затуманенное  сознание  было  встревожено:  к
звуку голоса примешивались другие, точно кто-то неуклюже  подкрадывался  к
нему. Но голос  опять  позвал:  "Джим!"  Приставив  руки  ко  рту,  индеец
негромко откликнулся. Наступила тишина, а затем он внезапно снова  услышал
голос - голос мальчика. На этот раз он возбужденно произнес совсем рядом:
   - Вот он!
   Теперь индеец понял все. Но его лицо не дрогнуло; он вскинул ружье, и в
то же мгновение из чащи на тропинку вышел человек.
   - Опусти ружье, слышишь, ты, чертов индеец!
   Джим не шевельнулся.
   - Говорят тебе, опусти ружье!
   Индеец стоял неподвижно.
   Из чащи грянул выстрел. Сначала показалось, что пуля не попала в  цель,
и человек,  который  только  что  говорил,  вскинул  свой  карабин.  Но  в
следующее мгновение высокая фигура Джима рухнула на землю, превратившись в
жалкую кучу тряпья.
   Стрелявший со спокойным видом победителя подошел  к  убитому.  И  вдруг
перед ним возник страшный призрак, воплощение ярости -  зверь  с  горящими
глазами, оскаленными клыками и жарким кровожадным дыханием. Едва он  успел
вскрикнуть: "Волк!" - как челюсти зверя сомкнулись на его горле, и они оба
покатились по земле.
   Но, как показал второй выстрел, то был не волк,  то  был  лишь  собачий
ублюдок  Джима,  единственный  из  бродяг,  который   в   этот   последний
критический момент вернулся в свое первобытное состояние.



        Брет Гарт. Язычник Вань Ли

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Волжина.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------



   Когда я распечатал письмо Хоп Сина, оттуда выпал исписанный иероглифами
листок желтой бумаги, который мне, простаку, показался сначала ярлычком  с
пачки китайских хлопушек. Но в том  же  конверте  лежала  полоска  рисовой
бумаги чуть поменьше с выведенными  тушью  двумя  иероглифами,  и  в  этой
полоске я тотчас же признал визитную  карточку  Хоп  Сина.  Его  послание,
переведенное потом слово в слово, гласило следующее:

   "Двери моего дома всегда открыты для гостя.
   Налево, как войдешь, стоит чаша с рисом, направо - сладости.
   Два изречения учителя:
   Гостеприимство есть добродетель сына и мудрость предка.
   Хозяин веселится в сердце своем после жатвы. Он устраивает пир.
   Когда гость ходит по полю, где у тебя растут  дыни,  не  следи  за  ним
слишком пристально; невнимание часто бывает высшей формой вежливости.
   Счастье, мир и благоденствие.
   Хоп Син".

   Должен признаться, что, несмотря на всю прелесть этих сентенций и  этой
вековой мудрости, несмотря на то, что последний афоризм был вполне в  духе
моего друга Хоп Сина, принадлежащего  к  числу  самых  мрачных  юмористов,
именуемых китайскими философами, должен признаться, что по самому вольному
переводу я совершенно не мог понять, каков прямой смысл  этого  письма.  К
счастью, в конверте оказалось  третье  вложение,  написанное  по-английски
рукой самого Хоп Сина. Вот что я прочел:

   "Не удостоите ли вы своим присутствием дом N... по  Сакраменто-стрит  в
пятницу, в восемь часов вечера. Чай будет подан ровно в девять.
   Хоп Син".

   Записка разъяснила все. Мне предстояло посещение лавки  Хоп  Сина,  где
будет  осмотр  каких-нибудь  китайских  редкостей  и  уникумов,  беседа  в
конторе, чашка чаю такого совершенства, какого не встретишь  за  пределами
этой священной обители, сигары, а потом  поездка  в  китайский  театр  или
храм. Такова была излюбленная программа Хоп Сина, когда он принимал гостей
в качестве доверенного лица или управляющего компании Нин Фу.
   В пятницу, около восьми часов вечера, я вошел в лавку  Хоп  Сина.  Там,
как  всегда,  посетителя  встречал  восхитительный   букет   таинственных,
чужеземных ароматов; там по-прежнему длинными  рядами  стояли  причудливые
чаши, вазы и кувшины -  вещи,  сочетающие  гротескность  и  математическую
точность   пропорций,   легкомыслие   рисунков   и   тонкость   линий    и
дисгармоническую пестроту красок, из которых  каждая  сама  по  себе  была
прекрасна и чиста. Бумажные змеи в виде громадных  драконов  и  гигантских
бабочек; бумажные змеи, так  хитро  устроенные,  что,  когда  пускаешь  их
против ветра, они издают звук, похожий на ястребиный клекот; бумажные змеи
таких  размеров,  что  мальчику  их  не  удержать,  таких  размеров,   что
становится понятно, почему этой игрушкой  забавляются  в  Китае  взрослые.
Фарфоровые  и  бронзовые  божки,  настолько  уродливые,  что  человек   не
чувствует к ним ни интереса, ни симпатии. Вазы со сладостями  в  обертках,
исписанных нравоучениями из Конфуция [древнекитайский  мыслитель].  Шляпы,
похожие на корзинки, и корзинки, похожие на шляпы. Шелка столь тонкие, что
я даже не решаюсь назвать то  невообразимое  количество  квадратных  ярдов
такого шелка, которое можно пропустить сквозь кольцо с мизинца. Все эти  и
многие другие непостижимые уму вещи были мне хорошо знакомы.  Я  пробрался
через слабо освещенную лавку и вошел в контору,  или  приемную,  где  меня
поджидал Хоп Син.
   Прежде чем приступить к описанию Хоп Сина, я прошу читателей  выбросить
из головы представление о  китайце,  которое  могло  создаться  у  них  по
пантомимам. Хоп Син не носил изящных фестончатых панталон