с колокольчиками
- мне не приходилось встречать китайцев в таких  панталонах;  он  не  имел
привычки ходить, держа указательные пальцы под  прямым  углом  к  телу;  я
никогда не слышал от него загадочных слов "чинг-а-ринг-аринг-чо", ни разу,
ни при каких обстоятельствах не видел его танцующим. Нет! Это  был  весьма
солидный, учтивый и благообразный джентльмен. Лицо и голова Хоп  Сина,  за
исключением того места на затылке, где у него росла длинная коса, отливали
желтизной, точно глянцевитый атлас. Глаза  были  черные,  блестящие,  веки
расходились под углом в пятнадцать градусов, нос  прямой,  изящной  формы,
рот маленький, зубы ровные и белые. Он носил темно-синюю шелковую блузу, а
в холодные дни появлялся на улицах в короткой мерлушковой кофте.  Штаны  у
Хоп Сина были из синей парчи, плотно облегавшей икры и щиколотки, и, глядя
на них, невольно думалось, уж не забыл ли он утром  надеть  брюки.  Но  во
всем   его   облике   чувствовалось   такое   благородство,   что   друзья
воздерживались от таких вопросов. Изысканная учтивость сочеталась в нем  с
врожденным  чувством  собственного  достоинства.  Он  свободно  объяснялся
по-французски и по-английски. Короче говоря, среди торговцев  христианской
веры  в  Сан-Франциско  вряд   ли   можно   было   найти   равного   этому
купцу-язычнику.
   В конторе сидели еще несколько  человек:  федеральный  судья,  редактор
газеты, важный чиновник и  крупный  торговец.  Когда  мы  напились  чаю  и
отведали сладостей из горшочка, в котором, судя по его таинственному виду,
среди других  не  поддающихся  описанию  деликатесов  могла  находиться  и
засахаренная мышь, Хоп Син поднялся и, с важностью поманив нас  за  собой,
стал спускаться по лестнице в подвал. Войдя туда, мы с удивлением увидели,
что там горит яркий свет,  а  на  цементном  полу  полукругом  расставлены
стулья. Хоп Син учтиво предложил нам сесть, после чего начал так:
   - Я пригласил  вас,  чтобы  показать  вам  представление,  которого  не
случалось видеть ни одному иностранцу, - это  самое  меньшее,  что  о  нем
можно сказать. Вчера утром в  Сан-Франциско  приехал  придворный  фокусник
Ван. До сих пор он показывал свое искусство только во дворце.  Я  попросил
его развлечь сегодня вечером моих друзей. Ему не нужно ни  подмостков,  ни
бутафории, ни помощников -  ничего,  кроме  того,  что  вы  здесь  видите.
Попрошу вас, джентльмены, осмотреть помещение.
   Мы, разумеется, согласились. Это был самый обыкновенный  подвал,  какие
есть  во  всех  торговых  складах   Сан-Франциско,   цементированный   для
предохранения товаров от сырости. Мы постучали тростями по полу, проверили
стены, лишь бы доставить удовольствие гостеприимному хозяину. Никто из нас
ничего не имел против того, чтобы стать жертвой ловкой мистификации. А я и
подавно был готов  поддаться  обману,  и  если  бы  мне  предложили  потом
разгадку всех этих чудес, я наотрез отказался бы слушать ее.
   Мне  доподлинно  известно,  что  тогда  Ван  впервые  давал  сеанс   на
американской земле, но с  тех  пор  моим  читателям,  должно  быть,  часто
приходилось видеть подобные сеансы, и я не стану  докучать  им  подробными
описаниями. Для начала Ван, взмахнув веером,  пустил  по  комнате  кусочки
папиросной  бумаги,  которые  на  наших  глазах  превратились  в  бабочек,
продолжавших порхать до конца сеанса. Я до сих пор помню, как судья  хотел
поймать одну, опустившуюся ему на колено, и как она ускользнула  от  него,
точно живая. Ван все помахивал и помахивал веером, и из цилиндра,  который
стоял  перед  ним,  появлялись  цыплята,  апельсины,  из  рукавов  у  него
струились  ярд  за  ярдом  шелка,  и  наконец  весь  подвал  был   завален
предметами, возникавшими словно из-под земли, с потолка, прямо из воздуха!
Он глотал  ножи,  рискуя  на  долгие  годы  расстроить  себе  пищеварение,
вывертывал руки и ноги, свободно висел в воздухе без всякой видимой опоры.
Но самой поразительной загадкой был коронный помер его программы, которого
мне никогда больше не пришлось видеть.  Он  и  служит  оправданием  такого
длинного предисловия и всего  рассказа  и  является  зерном,  из  которого
родилась эта правдивая история.
   Убрав с пола груду вещей, Ван расчистил пространство  около  пятнадцати
квадратных футов и предложил нам еще раз осмотреть это место. Мы с  полной
серьезностью выполнили его просьбу; и на взгляд и на  ощупь  на  цементном
полу ничего не было. После этого Ван попросил одолжить ему носовой платок,
и я дал свой, так как стоял ближе всех. Он взял  его  и  положил  на  пол.
Поверх платка он расстелил  квадратный  кусок  шелка,  а  на  шелк  бросил
большую шаль, которая покрыла почти все  расчищенное  пространство.  Потом
сел в углу этого прямоугольника  и,  печально  покачиваясь  из  стороны  в
сторону, затянул какой-то монотонный напев.
   Мы сидели молча и ждали, что будет дальше.  Сквозь  заунывное  пение  в
подвал доносился грохот экипажей, проезжавших где-то у  нас  над  головой,
потом стали бить городские часы. Глубочайшее внимание  и  настороженность,
таинственные  блики,  зловеще  мерцающие  на  уродливой  фигуре  какого-то
китайского божества  в  глубине  подвала,  еле  уловимый  запах  опиума  и
пряностей, тягостная неизвестность ожидания - от всего этого  по  спине  у
нас  пробегал  холодок,  и  мы  поглядывали  друг  на  друга,  обмениваясь
неестественными,  напряженными  улыбками.  Неприятное  ощущение   достигло
предела, когда Хоп Син медленно поднялся с места и молча указал пальцем на
середину шали.
   Под шалью что-то лежало. Да, да, лежало что-то такое, чего  там  раньше
не было. Сначала мы увидели только намек на какой-то контур,  на  какие-то
смутные формы, но с каждой минутой они проступали все отчетливее и  яснее.
Ван продолжал петь, на лице у него выступил пот, а скрытый предмет все рос
и рос, так что шаль приподнялась посредине на  пять-шесть  дюймов.  Теперь
под ней уже можно было  угадать  контуры  крохотной,  но  пропорциональной
человеческой фигурки  с  раскинутыми  руками  и  ногами.  Кое-кто  из  нас
побледнел, всем стало не по себе, и когда редактор нарушил тишину  шуткой,
она была принята восторженно, несмотря на все ее убожество. Но  вот  пение
оборвалось; стремительным и ловким движением рванув на себя шаль вместе  с
шелком, Ван открыл нашим глазам мирно  спавшего  на  моем  носовом  платке
крохотного китайчонка!
   Аплодисменты и восторженные крики, раздавшиеся вслед  за  этим,  должны
были  удовлетворить  фокусника,   хотя   его   аудитория   не   отличалась
многочисленностью.  Мы  так  шумели,  что  могли   разбудить   ребенка   -
хорошенького годовалого мальчика, похожего  на  купидона,  вырезанного  из
сандалового дерева. Он исчез так же загадочно, как и появился.  Когда  Хоп
Син с поклоном вернул мне носовой платок, я спросил его, не приходится  ли
фокусник отцом ребенку.
   -  No  sabe!  [Не  знаю!  (исп.)]  -  сказал  невозмутимый   Хоп   Син,
ограничившись распространенной в Калифорнии испанской формулой уклончивого
ответа.
   - Неужели он для каждого представления достает  нового  ребенка?  -  не
унимался я.
   - Может быть. Кто знает?
   - А что будет с этим?
   - Все, что пожелаете, джентльмены, - с  учтивым  поклоном  ответил  Хоп
Син. - Он родился при вас, вы его восприемники.
   В  1856  году  сборища  в   калифорнийских   домах   отличались   двумя
характерными особенностями: гости сразу понимали  намеки  и  на  призыв  к
благотворительности  отвечали  щедростью,  почти  чрезмерной.  Даже  самые
прижимистые и скупые заражались общим  чувством.  Я  сложил  свой  носовой
платок мешочком, бросил туда монету и молча протянул судье.  Тот  спокойно
добавил золотой  в  двадцать  долларов  и  передал  соседу.  Когда  платок
вернулся ко мне, там лежало больше ста долларов. Я завязал его и  протянул
Хоп Сину.
   - Мальчику от его восприемников.
   - А как мы его назовем? - спросил судья. Тут посыпались, как из  мешка,
всякие  "Эребусы",  "Поксы",  "Плутосы",  "Терракоты",  "Антеи"   и   тому
подобное. В конце концов мы обратились с тем же вопросом к хозяину.
   - Почему не оставить ему его собственное имя, - спокойно сказал  он,  -
Вань Ли? - И оставил.
   Итак, в пятницу 5 марта 1856 года  Вань  Ли  родился  и  попал  в  этот
правдивый рассказ.


   19 июля 1865 года последние полосы  "Северной  звезды"  -  единственной
ежедневной газеты в Кламатском округе - только что были  сданы  в  печать.
Собравшись идти домой в три часа утра, я отложил в  сторону  корректуры  и
рукописи и вдруг увидел под ними письмо, которого раньше не  заметил.  Оно
было довольно грязное, без марки, но я сразу узнал почерк моего друга  Хоп
Сина, быстро распечатал конверт и прочел следующее:

   "Уважаемый сэр! Не знаю, понравится  ли  Вам  податель  сего,  но  если
должность  ученика  в  Вашей  редакции  заключается  в  выполнении   чисто
технической работы, я думаю, что он будет отвечать всем Вашим  требованиям
Он  расторопен,  не  лишен  способностей,  хорошо  понимает  по-английски,
говорит несколько хуже и искупает все свои недостатки наблюдательностью  и
даром подражания. Нужно  только  раз  показать  ему,  и  он  сделает,  как
показано, будь то дурной или добродетельный  поступок.  Но  Вам,  конечно,
ясно, о ком я говорю. Вы один из его восприемников, ибо это не  кто  иной,
как Вань Ли, считающийся сыном фокусника Вана, на представление которого я
когда-то имел честь пригласить Вас. Впрочем, Вы, может быть, уже забыли об
этом.
   Я посылаю его с партией  кули  [неквалифицированные,  низкооплачиваемые
рабочие в Китае] в Стоктон, оттуда он доедет  поездом  до  Вашего  города.
Пристроив мальчика, Вы окажете  мне  большую  любезность  и,  может  быть,
спасете ему жизнь, так как на  нее  покушаются  юные  представители  Вашей
христианской и высокоцивилизованной расы, которые  посещают  лучшие  школы
Сан-Франциско.
   У Вань Ли есть кое-какие не совсем обычные повадки  и  привычки;  виной
этому профессия Вана, с которой он был связан до тех пор, пока не  подрос,
и отцу уже нельзя было прятать его в цилиндр или  вытаскивать  из  рукава.
Деньги,  пожертвованные  Вами,  пошли  на  его  образование;   он   одолел
Троекнижие, но, я думаю, это не принесло ему особой  пользы.  Конфуция  он
знает слабо, а о Мэн-Цзы [китайский философ IV века до нашей эры] не имеет
ни малейшего понятия. Отец уделял ему мало внимания,  и  поэтому  мальчик,
может быть, слишком тесно общался с американскими детьми.
   Я мог бы значительно раньше ответить на Ваше письмо почтой,  но  решил,
что лучше будет послать с ответом самого Вань Ли.
   Уважающий Вас Хоп Син".

   Таков был долгожданный ответ Хоп Сина на мое послание. Но где "податель
сего"?  Каким  образом  письмо  было  доставлено?  Я  сейчас   же   вызвал
выпускающего, наборщиков и посыльного, но толку от них не добился: они  не
видели, как письмо попало сюда, и не имели понятия, кто его принес.  Через
несколько дней ко мне зашел А Ри - китаец из прачечной.
   - Твоя надо ученик? Есть ученик; моя нашел.
   Он вернулся через несколько минут в  сопровождении  смышленого  на  вид
китайчонка лет десяти, который мне так понравился, что я тут же его нанял.
Договорившись об условиях, я спросил, как его зовут.
   - Вань Ли, - ответил мальчик.
   - Что? Так это тебя прислал Хоп Син? Что же ты раньше не пришел  и  как
ты доставил письмо?
   Вань Ли посмотрел на меня и рассмеялся:
   - Моя кинул в окно.
   Я ничего не понял. Он  недоуменно  посмотрел  на  меня,  потом  схватил
письмо и сбежал вниз по лестнице. Через несколько секунд  этот  листок,  к
моему изумлению, влетел в окно, описал в воздухе два круга и, точно птица,
тихо опустился на стол. Не успел я  прийти  в  себя,  как  Вань  Ли  снова
появился в комнате, с улыбкой посмотрел сначала на письмо, потом на  меня,
проговорил: "Вот так, Джон" - и погрузился в сосредоточенное  молчание.  Я
ничего не сказал, но расценил этот фокус как его первый шаг  на  служебном
поприще.
   К сожалению, следующая выходка Вань Ли не имела такого успеха. Один  из
наших  постоянных  разносчиков  газет  заболел;  на  его  место   пришлось
назначить Вань Ли. Во  избежание  ошибок  накануне  вечером  ему  показали
маршрут, а на рассвете нагрузили пачкой газет  для  подписчиков.  Вань  Ли
вернулся через час в прекрасном настроении и с пустой сумкой.  Он  сказал,
что разнес газеты по адресам.
   Но увы! К восьми часам утра  в  редакцию  стали  стекаться  возмущенные
подписчики. Газеты они получили, но как? В виде тугого  шара  величиной  с
пушечное ядро, брошенного с размаху в окно спальни. Тем, кто уже  встал  с
постели и расхаживал по комнате, газета  угодила  прямо  в  лицо  с  силой
бейсбольного мяча; кое-кто получил номера по  четвертушкам,  заткнутым  за
оконные рамы, или обнаружил их в каминной трубе, пришпиленными  к  дверям,
брошенными в  окна  чердака,  пропущенными  в  виде  длинных  лент  сквозь
замочные скважины, в вентиляторах, в кружках, куда молочник наливал  утром
молоко.
   Один подписчик, который  некоторое  время  ждал  у  дверей  редакции  в
расчете на личную беседу с Вань Ли (тот в это время  сидел  под  замком  у
меня в спальне), рассказал мне со слезами ярости на  глазах,  что  в  пять
часов утра его разбудили ужасные вопли  под  окном;  вскочив  в  испуге  с
кровати, он был поражен неожиданным  появлением  "Северной  звезды",  туго
скатанной и скрученной в виде дубинки  или  бумеранга,  который  влетел  в
окно, описал по комнате несколько дьявольских кругов, сшиб  лампу,  ударил
ребенка по лицу, "съездил его (подписчика) по  скуле",  потом  вылетел  во
двор и в изнеможении опустился на траву.
   До самого вечера негодующие подписчики приносили  в  редакцию  комки  и
клочья грязной бумаги, которые были не чем иным, как  сегодняшним  номером
"Северной  звезды".  Великолепная  передовая  "Неиспользованные  богатства
Гумбольдского округа", которую я состряпал накануне  вечером,  намереваясь
перевернуть торговый баланс будущего года и разорить гавани Сан-Франциско,
погибла для читателей.
   В течение следующих трех недель мы сочли за благо  держать  Вань  Ли  в
типографии и поручали ему только техническую работу. Проявив поразительные
способности  и  сметку,  он  даже  заслужил  расположение   наборщиков   и
выпускающего, которые сначала считали,  что  посвящение  его  в  тайны  их
профессии чревато серьезными  политическими  последствиями.  Вань  Ли  без
всякого труда научился чисто  набирать  -  тут  ему  помогла  изумительная
ловкость пальцев; по незнанию языка он  работал  механически,  подтверждая
типографскую аксиому,  гласящую,  что  из  наборщика,  который  следит  за
смыслом оригинала, не выйдет хорошего работника. Ничего не подозревая,  он
набирал длинные поношения против себя самого, которые наборщики  вешали  у
его кассы на гвоздик в качестве оригинала, вместе с краткими  изречениями,
вроде: "Вань Ли - бесовское отродье", "Вань Ли - монгольский прохвост",  -
и приносил все это мне на корректуру, радостно сверкая зубами, с довольным
блеском в темных, как смородина, глазах.
   Вскоре, однако, Вань Ли научился мстить своим коварным гонителям. Помню
один случай,  когда  его  месть  чуть  было  не  причинила  мне  серьезных
неприятностей. Фамилия одного из наших выпускающих была Уэбстер.  Вань  Ли
вскоре запомнил ее и научился узнавать в тексте. Дело было во время  одной
политической кампании; красноречивый и темпераментный полковник  Старботтл
из Сискью произнес блестящую речь, которую нам передал наш  корреспондент.
Заканчивая ее в весьма возвышенных тонах, полковник Старботтл  сказал:  "Я
позволю себе повторить слова нашего божественного Уэбстера..."  [Д.Уэбстер
(1782-1852) -  американский  государственный  деятель  и  оратор];  дальше
следовала цитата - какая я не помню. Случилось так, что Вань  Ли  попались
на глаза уже просмотренные гранки, он увидел там фамилию  своего  главного
недруга и, конечно, вообразил, что  цитата  принадлежит  ему.  Как  только
форма была готова,  он  воспользовался  отсутствием  Уэбстера  и,  выкинув
цитату, вставил на ее место тонкую свинцовую пластинку того же размера,  с
вырезанными на ней иероглифами, из коих,  как  я  имею  основание  думать,
складывались фразы, содержавшие поношение всего рода Уэбстеров за  тупость
и наглость, и безудержные похвалы по адресу самого Вань Ли.
   На  следующий  день  в  газете  появилась  полностью  речь   полковника
Старботтла, из которой явствовало, что "наш божественный  Уэбстер"  раз  в
жизни выразил свои мысли  на  безукоризненном,  но  совершенно  непонятном
читателям китайском языке. Ярость полковника Старботтла не знала границ. Я
до сих пор помню, как этот достойнейший человек вошел ко мне в  кабинет  и
потребовал, чтобы мы поместили его опровержение.
   - Но, дорогой сэр, - сказал я, - неужели вы решитесь дать свою  подпись
под заявлением, что мистер Уэбстер  никогда  ничего  подобного  не  писал?
Неужели вы возьмете на себя смелость отрицать, что всем  известный  эрудит
мистер Уэбстер знал китайский язык?  Может  быть,  вы  хотите  дать  нашим
читателям  полный  перевод  этой  фразы  и   поручиться   честным   словом
джентльмена, что покойный мистер Уэбстер не выражал таких мыслей? Если  вы
настаиваете, сэр, я готов поместить ваше опровержение.
   Полковник Старботтл не стал настаивать на  своем  требовании  и  вышел,
преисполненный негодования.
   Наш Уэбстер отнесся  к  этому  происшествию  гораздо  хладнокровнее.  К
счастью, он не  знал,  что  в  течение  двух  следующих  дней  китайцы  из
прачечных, из ресторанов и с приисков,  язвительно  и  не  скрывая  своего
восторга посматривали на двери редакции, и что  в  заречную  часть  города
потребовалось триста добавочных экземпляров "Звезды". Он видел только, как
Вань Ли по нескольку раз в  день  вдруг  начинал  корчиться  от  смеха,  и
приводил его в чувство пинками. Через неделю после этого я вызвал Вань  Ли
к себе в кабинет.
   - Вань, - сказал я серьезным тоном, - удовлетвори мою любознательность.
Дай  мне  перевод  тех   китайских   фраз,   которые   мой   божественный,
высокоодаренный  соотечественник  произнес  в  ходе   одной   политической
кампании.
   Вань Ли пристально посмотрел на меня,  и  вдруг  в  его  черных  глазах
промелькнула еле уловимая усмешка. Потом  он  сказал  не  менее  серьезным
тоном:
   - Мистер Уэбстел говорила: "Моя пузо болит от китайчонка. Моя тошнит от
китайчонка",   -   что,   как   мне   думается,   вполне   соответствовало
действительности.
   Боюсь, что я подчеркиваю только одну сторону характера Вань Ли, к  тому
же не лучшую. Жизнь у него, как он сам  мне  рассказывал,  была  нелегкая.
Детства он почти не видел: не помнил ни отца, ни  матери.  Воспитывал  его
фокусник Ван.  Первые  семь  лет  своей  жизни  он  только  и  делал,  что
выскакивал из корзин, появлялся из шляп, карабкался  по  лестницам,  ломал
тело акробатическими упражнениями. Его  окружала  атмосфера  плутовства  и
обмана;  он  привык  смотреть  на  человека  как  на  кругом  одураченного
простофилю. Короче говоря, умей Вань  Ли  размышлять,  из  него  вышел  бы
скептик, будь он постарше,  из  него  вышел  бы  циник,  будь  взрослым  -
философ. Пока что это был маленький бесенок, но бесенок  добродушный  (его
нравственная природа еще крепко  спала),  бесенок,  вырвавшийся  на  волю,
способный ради развлечения и на хороший поступок. Я не  знаю,  была  ли  у
него какая-нибудь духовная жизнь, но что касается суеверия,  то  он  всюду
таскал с собой уродливого фарфорового божка, которого то всячески поносил,
то старался задобрить. У него хватало ума, чтобы не воровать и  не  лгать.
Каких бы правил поведения  он  ни  придерживался,  они  были  созданы  его
собственным умом.
   По натуре своей Вань Ли был мальчик впечатлительный, хотя  добиться  от
него  выражения  каких-нибудь  чувств  мне  казалось  почти   невозможным;
впрочем, я думаю, что он привязы