вался  к  людям,  которые  хорошо  к  нему
относились. Каким бы Вань Ли стал при более благоприятных обстоятельствах,
то есть не находись он  в  полной  зависимости  от  загруженного  работой,
живущего на убогое жалованье журналиста, сказать трудно,  я  знаю  только,
что редкая, скупая ласка,  которую  я  уделял  ему  под  влиянием  минуты,
принималась с благодарностью. Он был очень верен  и  терпелив  -  качества
редкие в рядовом американском слуге; при мне держался "печально и учтиво",
как Мальволио [персонаж комедии  В.Шекспира  "Двенадцатая  ночь,  или  Что
угодно"]. Я вспоминаю только один-единственный случай,  когда  он  проявил
нетерпение, и то при особых обстоятельствах. Обычно я брал Вань  Ли  после
работы к себе домой, рассчитывая, что, может быть, придется послать его  в
редакцию,  если  мою  редакторскую  голову   осенит   какая-нибудь   новая
счастливая мысль. Однажды вечером я что-то строчил,  задержавшись  позднее
того часа, когда обычно отпускал Вань Ли, и совершенно забыл, что он сидит
на стуле у двери. И вдруг мне  послышался  голос,  жалобно  пробормотавший
нечто вроде "чи-ли".
   Я обернулся и сердито посмотрел на него.
   - Что ты говоришь?
   - Моя сказала: "Чи-ли".
   - Что это значит? - нетерпеливо спросил я.
   - Твоя понимает "здлавствуй, Джон"?
   - Да.
   - Твоя понимает "площай, Джон"?
   - Да.
   - Ну вот, "чи-ли" - то же самый.
   Я прекрасно понял его. "Чи-ли" значило примерно то же,  что  "спокойной
ночи", а мальчику не терпелось  уйти  домой.  Но  склонность  к  озорству,
которая, боюсь, была и во мне, подталкивала  меня  пропустить  этот  намек
мимо ушей. Я сказал, что ничего не понимаю, и снова занялся  своим  делом.
Через несколько минут я услышал, как деревянные башмаки  Вань  Ли  жалобно
застучали но полу. Я поднял глаза. Он стоял у двери.
   - Твоя не понимает "чи-ли"?
   - Нет, - строго ответил я.
   - Твоя понимает "большой дулак"? "Чи-ли" - то же самый!
   И, выпалив эту дерзость, он убежал. Однако на  следующее  утро  он  был
по-прежнему кроток и терпелив, а я не  напоминал  ему  про  его  вчерашнюю
выходку. Решив, должно быть, пойти на мировую, он принялся чистить  черной
ваксой всю мою обувь - этого я никогда от  него  не  требовал,  -  включая
желтые домашние туфли из оленьей кожи и  высоченные  сапоги  для  верховой
езды. Успокоение потревоженной совести заняло у него два часа.
   Я уже говорил о честности Вань Ли, приписывая это качество  скорее  его
природному уму, чем принципам, но теперь вспоминаю два исключения из этого
правила. Мне захотелось достать свежих яиц, чтобы внести хоть какое-нибудь
разнообразие  в  неудобоваримое  меню  приискового  городка.   Зная,   что
соотечественники Вань Ли большие любители разводить  кур,  я  обратился  к
нему.  Он  стал  приносить  мне  яйца  каждый  день,  но  получать   плату
отказывался, уверяя, что хозяин не хочет  продавать  их,  -  поразительный
пример бескорыстия, ибо яйцо  стоило  тогда  полдоллара!  Но  вот  однажды
утром, во  время  завтрака,  ко  мне  явился  мой  сосед  Форстер  и  стал
жаловаться на свою горькую судьбу: его куры за последнее время или  совсем
перестали нестись, или ходят в кустарник и кладут яйца там. Вань Ли слышал
этот разговор и продолжал хранить кроткое молчание. Но  как  только  сосед
ушел, он повернулся ко мне, давясь от смеха:
   - У Фолстела кулица - у Вань Ли кулица - то же самый.
   Вторая его выходка была гораздо смелее и  опаснее.  В  то  время  почту
доставляли очень нерегулярно, и Вань  Ли  часто  приходилось  слышать  мои
жалобы на запоздалую доставку писем и газет. Придя однажды в редакцию, я с
удивлением увидел, что мой стол завален  письмами,  очевидно,  только  что
полученными, которые все были адресованы другим лицам. Я повернулся к Вань
Ли, взиравшему на них со спокойным и удовлетворенным видом,  и  потребовал
объяснения. К моему ужасу, он указал на  пустую  почтовую  сумку,  которая
валялась в углу, и ответил:
   - Постальона сказала: "Нет письма, Джон, нет письма, Джон!"  Постальона
обманывает. Постальона плохая. Моя вчела достала письма - то же самый!
   К счастью, было еще рано, почту не успели разнести. Мне пришлось спешно
переговорить с почтмейстером.  Дерзкую  попытку  Вань  Ли  ограбить  почту
Соединенных Штатов Америки удалось в конце концов загладить покупкой новой
почтовой сумки, и только таким образом этот случай не получил огласки.
   Если бы даже я не любил моего маленького слуги-язычника, одного чувства
долга по отношению к Хоп Сину было достаточно, чтобы заставить меня  взять
Вань Ли в Сан-Франциско, куда я  возвращался  после  двухлетней  работы  в
"Северной звезде". Не думаю, чтобы  он  испытывал  удовольствие  от  такой
перемены.  Я  объяснял  это  страхом  перед  людными  улицами  (когда  ему
приходилось идти по моему  поручению  куда-нибудь  через  весь  город,  он
выбирал  окольную  дорогу  и  шел   окраинами),   нежеланием   подчиняться
дисциплине англо-китайской школы, куда  я  хотел  его  отдать,  любовью  к
свободной, бродячей жизни на приисках, наконец просто упрямством!  Но  то,
что здесь могли быть какие-то  суеверные  предчувствия,  долгое  время  не
приходило мне в голову.
   И вот у меня появилась возможность, которой я давно ждал и  на  которую
крепко  надеялся,  -  возможность  окружить  Вань  Ли  мягким,   смиряющим
влиянием, создать ему жизнь, способную воспитать в нем добрые чувства, то,
чего не могли насадить в его душе ни  мои  поверхностные  заботы,  ни  моя
редкая ласка. Вань Ли поступил в школу  китайского  миссионера,  умного  и
доброго священника, который заинтересовался мальчиком и -  больше  того  -
поверил в него. Я поселил своего подопечного в семье одной вдовы -  матери
веселой, хорошенькой дочки, двумя  годами  младше  его.  И  этот  веселый,
приветливый, жизнерадостный и невинный ребенок сумел  затронуть  в  натуре
мальчика такие глубины, о существовании которых  никто  и  не  подозревал.
Этот ребенок пробудил в нем отзывчивость, которую  до  сих  пор  не  могли
пробудить ни поучения окружающих, ни богословские проповеди.
   Эти  несколько  месяцев,  обещавшие  дать  в  будущем  такие  плоды   и
обманувшие наши ожидания, принесли, должно быть, много счастья Вань Ли. Он
боготворил  свою  маленькую  подругу  почти  суеверно,  но   меньше,   чем
фарфорового языческого божка, но  относился  к  ней  гораздо  ровнее.  Ему
доставляло огромное удовольствие провожать ее в школу, нести ее  книжки  -
услуга, всегда сопряженная с опасностью, которой были  чреваты  встречи  с
его  маленькими  арийскими  [арийцы  (арии)  -  народы,  принадлежащие   к
индоевропейской  языковой  группе;  в  расистской  антинаучной  литературе
арийцы, преимущественно германцы, объявлялись "высшей" расой] братьями.
   Он мастерил для нее замечательные игрушки, вырезал из  моркови  и  репы
крохотные розы и тюльпаны, из дынных семечек - цыплят, делал веера и змеев
и с особым искусством кроил из бумаги платья для  кукол.  А  она,  в  свою
очередь, играла ему на рояле и пела, обучала его  всяким  милым  и  тонким
штучкам, известным  только  девочкам,  подарила  желтую  ленточку  в  косу
(считая, что желтое лучше всего идет к  цвету  его  лица),  читала  вслух,
показывала ему, чем он выгодно отличается от других  мальчиков,  наперекор
всем обычаям повела его с собой в воскресную школу -  и  восторжествовала,
как маленькая женщина. Мне хотелось бы добавить, что  она  обратила  моего
Вань Ли в христианскую веру и заставила отказаться от  фарфоровых  идолов,
но я рассказываю правдивую историю, а девочке было довольно того, что  она
наделила его своей христианской добротой, не  дав  ему  заметить,  как  он
переменился. И так они жили тихо и мирно - маленькая христианка,  носившая
на круглой белой шейке золотой крестик, и смуглолицый  маленький  язычник,
прятавший на груди уродливого фарфорового божка.
   Из этого года, богатого событиями, два  дня  в  Сан-Франциско  запомнят
надолго - те два дня, когда толпа его граждан  напала  на  чужестранцев  и
убила их, невооруженных, беззащитных, только за то, что  они  чужаки,  что
они другой расы, что вера у них другая, цвет кожи другой, и  работают  они
за любую плату, какую удается получить. Нашлись такие робкие  общественные
деятели, которые при виде всего этого  решили,  что  настал  конец  света;
нашлись и видные государственные мужи - я  стыжусь  назвать  их  здесь  по
именам, - которые начали подумывать, что раздел конституции, гарантирующий
гражданские и религиозные  свободы  равно  как  гражданам  страны,  так  и
иностранцам, представляет собой ошибку. Но нашлись среди нас и  смельчаки,
которых нелегко было запугать, и в течение суток  мы  добились  того,  что
робкие общественные деятели могли ломать руки  в  безопасности,  а  видные
государственные мужи -  высказывать  свои  сомнения,  не  причиняя  другим
вреда. И в разгар всех этих событий  я  получил  от  Хоп  Сина  записку  с
просьбой немедленно зайти к нему.
   Его лавка была закрыта и охранялась от возможных нападений  погромщиков
сильным отрядом полиции.  Хоп  Син,  невозмутимо  спокойный,  как  всегда,
отворил мне дверь, защищенную решеткой; но я заметил, что сегодня  он  еще
серьезнее, чем обычно. Он молча взял меня за руку и провел к лестнице,  по
которой мы спустились в  слабо  освещенный  подвал.  На  полу  там  лежало
что-то, покрытое шалью. Когда я подошел,  Хоп  Син  быстро  сдернул  ее  и
открыл моим глазам мертвого язычника Вань Ли!
   Мертвого, уважаемые друзья, мертвого! Убитого на улицах Сан-Франциско в
год от рождества христова 1869-й толпой мальчишек и учеников  христианской
школы, закидавших его камнями!
   Благоговейно положив руку ему на грудь, я почувствовал там под шелковой
блузой какие-то  осколки.  Я  вопросительно  посмотрел  на  Хоп  Сина.  Он
нагнулся, расправил складки шелка и вынул из-под них  что-то,  улыбнувшись
горькой улыбкой, которую  мне  впервые  пришлось  увидеть  на  лице  этого
почтенного язычника.
   Это был фарфоровый божок Вань  Ли,  разбитый  камнем,  брошенным  рукой
христианского изувера!