внизу; сойки, расправив крылья,  неслись
впереди  них,  точно  форейторы.  Наконец  катафалк  выехал   на   окраину
Сэнди-Бара и поравнялся с одинокой хижиной Компаньона Теннесси.
   Даже в более веселую минуту это место  не  могло  бы  порадовать  глаз.
Скучный ландшафт, убогое жилье, мерзость запустения вокруг - так вьют свои
гнездышки все калифорнийские золотоискатели, а здесь на всем лежала печать
какого-то особого уныния и заброшенности. В  нескольких  шагах  от  хижины
стояла плохонькая изгородь, за которой в недолгие дни супружеского счастья
Компаньона Теннесси  был  садик,  теперь  заросший  папоротником.  Подойдя
ближе, мы с изумлением увидели, что кучка земли, показавшаяся  нам  издали
свежевскопанной грядкой, была навалена у открытой могилы.
   Двуколка остановилась у  изгороди;  отклонив  предложения  помочь  ему,
Компаньон Теннесси все с тем же спокойным достоинством взвалил самодельный
гроб на плечи и сам опустил его  в  неглубокую  могилу.  Потом  он  прибил
гвоздями доски, заменившие гробу крышку, стал на маленький холмик рядом  с
могилой, снял шляпу и неторопливо вытер платком лицо. Все поняли,  что  он
готовится произнести речь, и, разместившись кто  на  пнях,  кто  прямо  на
каменистой земле, ждали, что будет дальше.
   - Когда человек весь  день  бегал  где  вздумается,  -  медленно  начал
Компаньон Теннесси, -  то  что  ему  надо  сделать?  Да  вернуться  домой,
конечно! А если сам он не может идти, то что  должен  сделать  его  лучший
друг? Доставить его домой! Так вот и  Теннесси  бегал  где  вздумается,  а
теперь мы доставили его домой. -  Он  замолчал,  поднял  с  земли  кусочек
кварца, задумчиво потер его о рукав и продолжал: - Мне  не  впервой  нести
Теннесси на спине. Сколько раз, бывало, я тащил его в хижину, когда  он  и
пальцем шевельнуть не мог. Сколько раз мы с Джинни поджидали его на  холме
и везли домой, когда он и языком не ворочал  и  меня  не  узнавал.  А  вот
сегодня это в последний раз. - Он снова замолчал и снова  осторожно  потер
кусочек кварца о рукав. - И, знаете, нелегко  это  его  компаньону.  -  Он
поднял  с  земли  лопату  с  длинной  ручкой.  -  А  теперь,  джентльмены,
похоронный обряд окончен. За ваше беспокойство премного вам благодарен,  и
Теннесси тоже вас благодарит.
   Отказавшись от нашей помощи, Компаньон Теннесси повернулся к нам спиной
и стал засыпать могилу; после минутного колебания толпа начала  постепенно
расходиться.  Поднявшись  на  холм,  который  закрывал   Сэнди-Бар,   люди
оглядывались назад и уверяли, будто отсюда  видно  Компаньона  Теннесси  и
будто он, кончив свое дело, сидит на могиле, поставив лопату между колен и
закрыв лицо красным  платком.  Впрочем,  другие  говорили,  что  на  таком
расстоянии не отличить его лица от платка, и этот  вопрос  так  и  остался
неразрешенным.
   Лихорадочное волнение того дня  улеглось,  но  Компаньона  Теннесси  не
забыли.  Тайное  расследование  отвело  от  него   всякие   подозрения   в
сообщничестве с Теннесси и оставило невыясненным только вопрос о состоянии
его рассудка. Сэнди-Бар повадился захаживать к нему в  хижину  и  одолевал
его своими неуклюжими, но дружескими услугами. Однако с того дня  железное
здоровье и несокрушимая сила Компаньона Теннесси начали  заметно  сдавать,
и, когда пошли дожди и на каменистой могильной  насыпи  стали  пробиваться
тонкие усики травы, он совсем слег.
   Как-то ночью, в бурю, когда сосны  у  хижины  раскачивались  на  ветру,
проводя своими тонкими пальцами по крыше, а снизу доносился  рев  и  плеск
вздувшейся реки, Компаньон Теннесси поднял голову с подушки и сказал:
   - Пора идти за Теннесси. Пойду запрягу Джинни. - Он хотел было встать с
койки,  но  человек,  приставленный  к  нему  для  ухода,   удержал   его.
Сопротивляясь, он все еще  продолжал  бредить:  -  Ну,  ну,  Джинни,  стой
спокойно, старушка. Темно-то как! Гляди, где тут колея, и про него тоже не
забывай. Ведь знаешь, напьется и рухнет поперек дороги. Держи  вон  к  той
самой сосне на горе. Стоп! Ну, что я говорил? Вот  он,  идет  сюда  -  сам
идет, трезвый, и лицо светится. Теннесси! Компаньон!
   И тут они встретились.



        Брет Гарт. Монте-Флетская пастораль

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Волжина.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------


   (Как старик Планкет ездил домой)




   Все мы очень его любили. Даже после того как  он  окончательно  запутал
дела компании "Дружба", не нашлось человека, который не посочувствовал  бы
ему,  хотя  многие  из  нас  сами  были  пайщиками  и  оказались  в  числе
потерпевших. Помню, кузнец так разошелся, что заявил:
   - А тех, кто взвалил  старику  на  плечи  такую  ответственность,  надо
попросту линчевать!
   Но кузнец пайщиком не был, и  к  его  словам  отнеслись  как  к  вполне
извинительному  чудачеству  отзывчивой  и  широкой  натуры,  на   которое,
принимая во внимание могучее телосложение  кузнеца,  приходилось  смотреть
сквозь пальцы. Так по крайней мере сказал кто-то из  нас.  Однако  все  мы
жалели, что несчастье расстроит заветную мечту старика  "съездить  домой".
Как-никак он собирался  "домой"  уже  десять  лет.  Сборы  начались  через
полгода после его появления в Монте-Флете. Это тянулось из года в год:  он
поедет, как только пройдут первые дожди. Поедет сразу же после  дождливого
сезона. Поедет, как только кончит рубить лес на Оленьей горе,  как  только
откроет золотую жилу на холме Эврика, как только можно будет выгонять скот
на Даус-Флет, как  только  компания  "Дружба"  выплатит  первые  дивиденды
[доход, периодически выплачиваемый  держателям  ценных  бумаг  (акций)  из
прибылей акционерного общества], как только проведут  выборы,  как  только
придет ответ от жены. Но  годы  проходили,  весенние  дожди  начинались  и
кончались, лес на Оленьей  горе  вырубили  дочиста,  выгон  на  Даус-Флете
поблек  и  высох,  холм  Эврика  расстался  со  своим  золотом  и  разорил
владельца, первые  дивиденды  компании  "Дружба"  выплатили  из  имущества
пайщиков, в Монте-Флете были  выбраны  новые  представители  власти,  жена
писала и все звала его, а старик Планкет по-прежнему оставался в поселке.
   Впрочем, справедливости ради следует уточнить, что  попытки  к  отъезду
предпринимались. Пять лет назад старик Планкет распрощался с Монте-Хиллом,
обменявшись со всеми горячими рукопожатиями. Но дальше ближайшего  городка
он так и не двинулся. Там ему всучили гнедую кобылу в  обмен  на  буланого
жеребца, на котором он уехал,  и  эта  сделка  не  замедлила  открыть  его
пылкому воображению необъятные, заманчивые просторы будущих спекуляций.
   Спустя несколько дней  Эбнер  Дин  получил  письмо,  в  котором  старик
Планкет сообщал, что едет в Висалию покупать лошадей.
   "Я  весьма  удовлетворен,  -  писал  он  со  свойственной  его  письмам
высокопарностью, - я  весьма  удовлетворен  тем  обстоятельством,  что  мы
наконец-то добрались до истинных богатств  Калифорнии.  Когда-нибудь  весь
мир будет взирать  на  Даус-Флет  как  на  коннозаводческий  центр.  Ввиду
серьезности предприятия я отложил свой отъезд на месяц". Прошло целых  два
месяца, прежде чем старик  вернулся  к  нам  с  пустыми  карманами.  Через
полгода он уже скопил денег на поездку в Восточные штаты  и  на  этот  раз
доехал до самого Сан-Франциско.
   У меня сохранилось письмо,  полученное  через  два-три  дня  после  его
приезда в Сан-Франциско, и я позволю себе привести оттуда несколько строк:
"Как вы уже знаете, друг мой, я всегда считал, что искусство игры в покер,
который несправедливо приравнивают к азартным играм, пока что переживает в
Калифорнии свой младенческий возраст. Я не раз задумывался над тем, нельзя
ли изобрести совершенную систему,  следуя  которой  умный  человек  сумеет
извлекать из покера постоянную прибыль? Эту систему я пока что не могу вам
открыть, но я не уеду из города, не доведя ее до совершенства".  Очевидно,
Планкет достиг своей дели, ибо он вернулся в Монте-Флот с двумя  долларами
и тридцатью пятью центами в кармане - это было все, что  осталось  от  его
капитала после применения усовершенствованной системы игры в покер.
   Съездить домой ему удалось только в  1868  году.  Он  отправился  сухим
путем, через весь материк, заявив,  что  этот  путь  представляет  большие
возможности для  открытия  неизведанных  богатств  страны.  Последнее  его
письмо было получено из Вирджиния-Сити. В отлучке он находился три года. И
вот, по прошествии этих трех лет, однажды жарким летним вечером наш старик
Планкет, убеленный пылью и годами, вылез из уингдэмского дилижанса. В том,
как  он  поздоровался  со  всеми,  чувствовалась  некоторая  сдержанность,
несвойственная ему, прежде такому разговорчивому; нам, впрочем, эта  новая
черта в его характере как-то не очень понравилась.
   Первые дни Планкет  помалкивал  о  свой  поездке  и  только  запальчиво
повторял, что он "всегда собирался съездить домой - вот и съездил".  Потом
он стал разговорчивее, в весьма критических тонах  отзывался  о  нравах  и
обычаях Нью-Йорка и  Бостона,  осуждал  изменения  в  общественной  жизни,
происшедшие там за время его отсутствия, и, помнится, особенно нападал  на
то, что казалось ему "распущенностью, которая неизбежно сопутствует высшим
ступеням цивилизации". Дальше -  больше:  последовали  смутные  намеки  на
развращенность  высших  кругов  общества  Восточных  штатов,  и,  наконец,
покрывало с Нью-Йорка  было  сорвано,  а  неприглядная  картина  тамошнего
беспутства описана такими яркими красками, что я до сих пор содрогаюсь при
одном  воспоминании  об   этих   рассказах.   Как   выяснилось   из   них,
злоупотребление спиртными напитками вошло в обычай у  самых  блистательных
дам города; безнравственность, которой он  даже  не  решался  дать  точное
название, губила изысканнейших представителей обоего пола;  скаредность  и
алчность были самые распространенные пороки богачей.
   - Я всегда говорил, - продолжал старик Планкет, - что разврат гнездится
там, где царствует роскошь и властвуют деньги и где капитал идет  на  все,
что угодно, только не на разработку естественных  богатств  нашей  страны.
Благодарю вас, мне, пожалуйста, не разбавляйте!
   Весьма возможно, что кое-что из этих прискорбных сведений просочилось в
местную  печать.  Мне  вспоминается  передовая  статья  в  газете   "Страж
Монте-Флета" под заглавием "Восток выдохся", в которой  весьма  пространно
описывался ужасающий упадок нравов Нью-Йорка и Новой Англии, а  Калифорния
рекомендовалась как место, где можно обрести спасение  в  непосредственной
близости к природе. "Может быть, нам следует добавить, - писал "Страж",  -
что  состоятельным  людям,  приезжающим   с   Востока,   самые   блестящие
возможности предоставляет округ Калаверас".
   Под конец Планкет заговорил о своей семье.  Дочь,  которую  он  оставил
ребенком, выросла красавицей; сын уже перерос отца, и, когда они  вздумали
в шутку помериться силами, "этот мошенник"  -  притворно  ворчливый  голос
рассказчика прерывался от чувства  отцовской  гордости  -  дважды  положил
своего любящего родителя на обе лопатки. Но самое значительное место в его
рассказах  отводилось  дочери.  Поощренный,  по  всей  вероятности,  явным
интересом, который  проявляло  мужское  население  Монте-Флета  к  женской
красоте, он долго распространялся о достоинствах и прелестях  своей  дочки
и, наконец, на погибель слушателям показал  фотографию  очень  хорошенькой
девушки. Описание первой встречи с ней было настолько своеобразно,  что  я
попытаюсь передать его здесь дословно, хотя речь  Планкета  не  отличалась
той   обдуманностью   выражений   и   тем   изяществом   слога,    которые
характеризовали его эпистолярный стиль.
   - Понимаете ли, братцы, в чем дело, - говорил он, -  по  моему  мнению,
человек должен узнавать свою кровь и плоть чутьем. Десять лет прошло,  как
я не виделся с моей Мелинди, а она была тогда  семилетней  крошкой  -  вот
такая маленькая. И по приезде в Нью-Йорк, как вы думаете,  что  я  сделал?
Заявился прямо домой, как в таких случаях полагается,  и  спросил  жену  и
дочь?
   Нет, сэр! Я переоделся разносчиком - да, сэр, разносчиком! - и позвонил
к ним. Слуга открывает дверь, а я - соображаете, в чем дело?  -  предлагаю
показать хозяйкам кое-что из галантереи. Вдруг слышу сверху,  с  лестницы,
чей-то голос: "Ничего не нужно, гоните  его  прочь!"  -  "Тонкие  кружева,
сударыня, контрабандный товар", - а сам смотрю наверх. А оттуда  отвечают:
"Убирайся вон, мошенник!"  Я,  братцы,  сразу  узнал  голос  жены,  вернее
верного, тут и чутья не нужно, и говорю: "Может, барышни  себе  что-нибудь
выберут?" А жена: "Ты разве не слышал, что тебе было сказано?" И прямо  на
меня и выскочила. Ну, тут я живо убрался. Ведь  вот,  братцы,  мы  с  моей
старухой уже десять лет не виделись, а стоило только ей налететь на  меня,
и я давай бог ноги!
   Планкет произносил эту речь у стойки - его обычное  местонахождение,  -
но при последних словах он повернулся  боком  к  слушателям  и  окинул  их
грозным взором, который возымел свое действие. Те, кто проявлял  некоторые
признаки скептицизма или отсутствие интереса, сразу же  сделали  вид,  что
слушают его рассказ с увлечением и любопытством.
   - Ну-с, дня два я слонялся вокруг да около  и  наконец  узнал,  что  на
следующей неделе рождение Мелинди и гостей будет тьма-тьмущая. Такой прием
закатили, я вам скажу, просто чудо! Цветов - полно, весь дом сияет огнями,
слуги так и бегают  взад  и  вперед,  угощенье,  прохладительные  напитки,
закуски...
   - Дядя Джо!
   - Ну?
   - А откуда у них такие деньги?
   Планкет смерил вопрошающего суровым взглядом.
   - Я всегда говорил, - медленно ответил он, - что  как  только  соберусь
домой, то непременно пошлю наперед чек на десять тысяч долларов. Я  всегда
так говорил. А? Что? Ведь говорил, что поеду домой - вот  и  съездил,  так
ведь? Ну?
   Была ли его логика  необычайно  убедительной,  взяло  ли  верх  желание
дослушать рассказ до конца, но  Планкета  больше  не  перебивали.  К  нему
быстро вернулось хорошее расположение духа, и, посмеиваясь себе  под  нос,
он принялся рассказывать дальше.
   - Пошел я  в  самый  большой  ювелирный  магазин,  купил  бриллиантовые
серьги, сунул  их  в  карман  и  отправился  домой.  Открывает  мне  дверь
молодчик, на вид этакая, понимаете ли, помесь  лакея  с  проповедником,  и
спрашивает: "Как прикажете доложить?" Я говорю: "Скисикс". Провел он  меня
в гостиную, и через несколько минут вплывает  туда  моя  жена.  "Простите,
говорит, я что-то не припомню такой фамилий". Держится вежливо, потому что
я нацепил на себя рыжий  парик  и  бакенбарды.  "Из  Калифорнии,  приятель
вашего мужа, сударыня, привез подарок вашей дочке, мисс..." - будто забыл,
как ее зовут. Вдруг слышу чей-то голос: "Нас, папаша,  на  эту  удочку  не
поймаешь! - И выходит моя Мелинди. - Тоже, нашел  как  обманывать,  забыл,
видите ли, имя родной дочери! Ну, здравствуй, старина!" И с этими  словами
срывает она с меня парик, бакенбарды и кидается мне на  шею.  Чутье,  сэр,
вот что значит чутье!
   Поощренный взрывом смеха,  которым  было  встречено  описание  дочерних
чувств  Мелинди,  старик  Планкет  повторил  ее  слова  уже  с   некоторым
добавлением и захохотал громче всех, а потом весь вечер  снова  принимался
довольно бессвязно рассказывать эту историю с самого начала.
   И так в разное время, в разных местах - а преимущественно в  салунах  -
рассказывал нам монте-флетский Улисс  [так  называли  римляне  Одиссея;  в
греческой мифологии Одиссеи - царь острова  Итака,  участник  осады  Трои,
главный герой поэмы Гомера "Одиссея"; славился хитростью,  изворотливостью
и отвагой] о своих странствованиях. В этих рассказах встречались кое-какие
несообразности, слишком много внимания в  них  уделялось  деталям,  иногда
менялись и персонажи и место действия, раз или два повествование  получило
совершенно другой конец. Однако тот факт, что Планкет ездил навестить жену
и детей, оставался неизменным.
   Разумеется, среди  таких  скептиков,  как  скептики  Монте-Флета,  -  в
обществе, привыкшем загораться надеждой, которая  редко  осуществлялась  в
действительности, в обществе, где, пользуясь местным выражением, чаще, чем
в других приисковых поселках, "копали золото, а натыкались на обманку",  -
россказням старика  Планкета  не  очень-то  верили.  Исключение  составлял
только один  человек  -  Генри  Йорк  из  Сэнди-Бара.  Это  он  был  самым
внимательным слушателем Планкета; это его тощий  кошелек  сплошь  и  рядом
финансировал безрассудные спекуляции Планкета; это ему  чаще,  чем  другим
приходилось выслушивать описание чар Мелинди; это он  взял  у  старика  ее
фотографию, и он же, сидя однажды вечером у себя в хижине перед очагом, до
тех пор целовал эту фотографию, пока его  приятное,  добродушное  лицо  не
покраснело до корней волос.


   Монте-Флет утопал в пыли. Долгий засушливый сезон  всюду  оставил  свои
следы; умирающее  лето  устлало  землю  слоем  красного  праха  по  колено
глубиной, и его предсмертный вздох поднял красные клубы пыли над дорогами.
Запорошенные этой пылью тополя и ольховник вдоль реки словно заржавели,  и
казалось, что корни их, вместо того чтобы уходить в землю, растут прямо из
воздуха;  камни  в  руслах  пересохших   ручьев   белели,   точно   кости,
разбросанные по долине смерти. Заходящее в пыли солнце  окрашивало  склоны
гор тусклым медным светом; над вулканами  далекого  побережья  то  и  дело
появлялось зловещее неровное сияние; из горевшего  на  холме  леса  тянуло
едким смолистым дымом, от которого у жителей Монте-Флета слезились глаза и
перехватывало дыхание;  свирепый  ветер,  гнавший  перед  собой  все,  что
попадалось ему на пути, - в том числе и лето, вялое, как опавший  лист,  -
бушевал вдоль отрогов Сьерры, заставляя  людей  прятаться  по  хижинам,  и
грозил им в окна посиневшим кулаком.
   В такие вечера - ведь пыль  до  некоторой  степени  тормозила  движение
колесницы прогресса в Монте-Флете - многие обитатели поселка волей-неволей
собирались в сверкающем позолотой баре отеля "Мокелумне",  поплевывали  на
раскаленную печь, спасавшую их,  бедных  овечек,  от  холодного  ветра,  и
ждали, когда начнутся дожди.
   В ожидании этого явления  природы  были  испробованы  все  известные  в
Монте-Флете способы  скоротать  время,  но  поскольку  они  не  отличались
разнообразием  и  сводились  главным  образом  к   общедоступным   шуткам,
именующимся "разыгрыванием", за последнее время даже  эта  забава  приняла
форму солидного делового занятия. Томми Рой, убивший целых два часа на то,
чтобы вырыть  около  своей  двери  яму,  куда  за  вечер  случайно  попало
несколько его приятелей, сидел с разочарованным и скучающим видом; четверо
солидных граждан, под видом грабителей остановивших на  дороге  в  Уингдэм
окружного казначея, уже на следующее утро потеряли вкус к своей  проделке;
единственные в  Монте-Флете  врач  и  адвокат,  участвовавшие  в  коварном
заговоре против шерифа округа Калаверас,  которому  подсунули  на  подпись
приговор о высылке из здешних мест медведя-гризли, представленного властям
под псевдонимом майора Урсуса [ursus  major  (лат.)  -  большой  медведь],
ходили с видом усталым  и  отрешенным  от  всего  земного.  Даже  редактор
монте-флетского "Стража", написавший в то утро для развлечения подписчиков
из Восточных штатов блистательный  отчет  о  битве  с  каким-то  индейским
племенем, - даже он казался сумрачным  и  истомленным.  И  наконец,  когда
Эбнер Дин, только что вернувшийся из Сан-Франциско,  вошел  в  бар  и  ему
задали, как водится, совершенно невинные  на  первый  взгляд  вопросы,  на
которые он  ответил,  не  подозревая  ловушки,  и  был  втянут  в  беседу,
навлекшую позор и унижение на