калась,  что  делу
нельзя будет помочь  ни  мылом,  ни  водой.  С  тяжелым  чувством  учитель
вернулся в школу. Засветив лампу и усевшись  за  стол,  он  заметил  перед
собой письмо, написанное почерком  Млисс  и  адресованное  ему.  Оно  было
написано на листке, вырванном из  старой  записной  книжки,  и  запечатано
шестью старыми облатками, чтобы ничьи дерзновенные руки не коснулись  его.
Учитель вскрыл его почти с нежностью и прочел:

   "Милостивый государь, когда вы прочтете это, меня уже не будет здесь. И
я никогда не вернусь. Никогда, никогда, никогда! Можете  отдать  мои  бусы
Мери Дженингс, а мою "Гордость  Америки"  (ярко  раскрашенную  картинку  с
табачной коробки) - Салли Флэндерс. Только не давайте ничего Клити Морфер.
Не смейте давать! Если хотите знать, что я  о  ней  думаю,  так  вот:  она
препротивная девчонка. Вот и все, и больше мне писать не о чем.
   С уважением Мелисса Смит".

   Учитель сидел, размышляя над этим странным посланием, до тех  пор  пока
светлый лик луны не поднялся над дальними горами и не осветил протоптанную
детскими  ногами  дорожку,  которая  вела  к   школе.   Потом,   несколько
успокоившись, он разорвал письмо на клочки и разбросал их по дороге.
   На следующее утро, с восходом солнца,  он  уже  прокладывал  себе  путь
сквозь пальмовидные  папоротники  и  густой  кустарник  в  сосновом  лесу,
спугивая по дороге зайцев и вызывая хриплый протест со  стороны  беспутных
ворон, должно быть прогулявших всю ночь напролет, и  наконец  добрался  до
лесистого горного склона, где когда-то повстречал Млисс. Там  он  разыскал
поваленное дерево с косматыми ветвями, но трон пустовал. Когда он  подошел
ближе, сучья затрещали, словно  под  ногами  испуганного  зверька,  что-то
пробежало вверх среди вскинутых к небу рук павшего гиганта и  затаилось  в
гостеприимной хвое. Добравшись до знакомого  места,  учитель  увидел,  что
гнездышко еще не остыло; взглянув вверх, он встретил  среди  переплетенных
ветвей черные глаза беглянки Млисс. Они  молча  смотрели  друг  на  друга.
Млисс первая нарушила молчание.
   - Что вам нужно? - резко спросила она.
   Учитель заранее обдумал, как ему держаться.
   - Яблок, - сказал он смиренно.
   -  Ничего  вы  не  получите!  Ступайте  прочь.   Подите   попросите   у
Клитемне-е-стры.  (Ей,  казалось,  доставляло  удовольствие   презрительно
растягивать и без того длинное имя этой классической молодой  особы.)  Как
вам не стыдно!
   - Я хочу есть, Лисси. Я ничего не ел  со  вчерашнего  обеда.  Умираю  с
голоду! - И  молодой  человек  в  совершенном  изнеможении  прислонился  к
дереву.
   Сердце Мелиссы дрогнуло. Еще с горьких дней  цыганской  жизни  ей  было
знакомо  чувство  голода,  которое   так   искусно   имитировал   учитель.
Побежденная его смиренным тоном, но еще не совсем отбросив подозрения, она
сказала:
   - Поройтесь под деревом у корней, там  их  много;  только  не  говорите
никому. - У Млисс была своя кладовая, как у белок или мышей.
   Учитель, конечно, не мог ничего найти;  должно  быть,  плохо  видел  от
голода. Наконец она лукаво взглянула на него сквозь ветви и спросила:
   - Если я слезу и дам вам яблок, вы меня не тронете?
   Учитель обещал.
   - Скажите: "Помереть мне на этом месте".
   Учитель был согласен и на это. Млисс соскользнула на  землю.  Несколько
минут оба молча грызли орехи.
   - Теперь вам лучше? - спросила она заботливо.  Учитель  признался,  что
силы его  восстанавливаются,  и,  серьезно  поблагодарив  ее,  пустился  в
обратный путь. Как он и предвидел, Млисс окликнула его, не дав ему отойти.
Он обернулся. Девочка  стояла  бледная,  со  слезами  в  широко  раскрытых
глазах. Учитель почувствовал, что наступила подходящая минута. Он  подошел
к ней, взял ее за руки  и,  заглянув  ей  в  глаза,  полные  слез,  сказал
серьезным тоном:
   - Лисси, помнишь тот вечер, когда ты пришла ко мне в первый раз?
   Да, Лисси помнила этот вечер.
   - Ты сказала, что хочешь учиться, хочешь исправиться, а я ответил...
   - "Приходи", - быстро докончила девочка.
   - А что ты ответишь, если твой  учитель  скажет,  что  ему  скучно  без
маленькой ученицы, и попросит тебя вернуться и помочь ему исправиться?
   Девочка повесила голову и долго молчала.
   Учитель терпеливо ждал. Обманутый тишиной заяц подбежал к ним и уселся,
подняв бархатные передние лапки и глядя на них блестящими  глазами.  Белка
сбежала вниз по морщинистой коре  поваленного  дерева  и  остановилась  на
полдороге.
   - Мы ждем, Лисси, - шепотом сказал учитель, и девочка улыбнулась.
   Налетевший ветерок закачал верхушки деревьев, длинный тонкий луч  света
прокрался сквозь спутанные ветви  и  осветил  растерянное  лицо  и  полную
нерешимости фигурку. Вдруг Млисс  со  свойственной  ей  живостью  схватила
учителя за руку. Что она сказала, едва можно было расслышать, но  учитель,
откинув со лба Млисс черные волосы, поцеловал ее. И рука об руку они вышли
из-под влажных сводов, полных лесного  аромата,  на  открытую,  освещенную
солнцем дорогу.



        3

   Млисс отчасти примирилась со всеми школьными товарищами, но по-прежнему
держалась враждебно с  Клитемнестрой.  Быть  может,  ревнивое  чувство  не
совсем уснуло в ее горячем маленьком сердечке. Быть может, круглые локотки
и пышная фигура представляли более широкие возможности для щипков. Но  так
как эти вспышки умерялись присутствием учителя, ее вражда иногда принимала
иные формы, с которыми трудно было бороться.
   Учителю, когда он впервые составил суждение  о  характере  девочки,  не
могло прийти в голову,  что  у  нее  есть  кукла.  Но  он,  как  и  другие
профессиональные  знатоки  человеческой  души,  умел  лучше  рассуждать  a
posteriori [исходя из опыта (лат.)], чем a priori  [до  опыта  (лат.)].  У
Млисс была кукла, именно такая, как следовало ожидать, -  маленькая  копия
ее самой. Она влачила свое плачевное существование втайне до тех пор, пока
ее случайно не открыла миссис Морфер.  Кукла  была  подругой  Млисс  в  ее
прежних скитаниях, и на ней остались явные следы пережитых невзгод.  Былой
румянец смыло дождем и затушевало грязью из канав. Она была  очень  похожа
на самое Млисс в прежнее время. Единственное платье из  полинявшего  ситца
было так же грязно и оборвано, как раньше  у  Млисс.  Девочка  никогда  не
ласкала свою куклу, как другие дети, никогда не играла в куклы при других.
Она  обращалась  с  ней  строго,  укладывала  ее  спать  в  дупло  дерева,
неподалеку от школы, и гулять ей  разрешалось  только  во  время  скитаний
самой Млисс. Она относилась к кукле так же сурово, как к самой себе, и  не
баловала ее.
   Миссис Морфер, повинуясь весьма похвальному  побуждению,  купила  новую
куклу и подарила ее Млисс. Девочка приняла подарок с  достоинством  и  как
будто заинтересовалась им. Как-то  раз  учителю  показалось,  что  круглые
розовые щеки и светлые голубые глаза куклы слегка напоминают Клитемнестру.
Скоро выяснилось, что и сама Млисс заметила это сходство. Оставшись  одна,
она колотила ее восковой головкой о камни,  а  иногда,  привязав  за  шею,
тащила в школу на веревочке. Или, посадив  куклу  перед  собой  на  парту,
втыкала булавки в ее терпеливое,  безответное  тело.  Делалось  ли  это  в
отместку за то, что добродетельную Клити, как она думала, нарочно  ставили
ей в пример, или она бессознательно усвоила обряды многих языческих племен
и,  проделывая  эту  церемонию  над   фетишем   [неодушевленный   предмет,
наделенный, по представлениям  верующих,  сверхъестественными  свойствами;
предмет слепого поклонения], воображала, что оригинал ее  восковой  модели
зачахнет и в конце концов умрет, - вопрос слишком отвлеченный, и обсуждать
его мы здесь не будем.
   Несмотря на эти выходки, учитель не  мог  не  заметить  в  ее  школьных
работах проблесков живого, беспокойного и сильного ума. Она  не  знала  ни
колебаний, ни сомнений, свойственных детям.  Ее  ответы  в  классе  всегда
отличались смелостью. Разумеется, она часто  ошибалась.  Но  храбрость,  с
которой она отважно пускалась вплавь, опережая барахтавшихся рядом  с  ней
маленьких пловцов, перевешивала в  их  глазах  все  ошибки  суждения.  Мне
кажется, дети в этом отношении не лучше взрослых. Когда маленькая  красная
ручка поднималась над партой, наступало  настороженное  молчание,  и  даже
учитель подчас переставал доверять собственному опыту и уму.
   Однако некоторые черты ее характера, сначала забавлявшие учителя, стали
вызывать у него серьезную тревогу. Он не мог не видеть, что Млисс  дерзка,
мстительна и упряма. В ней была одна хорошая черта, естественная  в  такой
дикарке, - физическая  выносливость  и  самоотверженность,  и  другая,  не
всегда свойственная дикарям, - правдивость. Млисс была бесстрашна и  пряма
- быть может, в применении к такой натуре оба эти слова значили одно и  то
же.
   Учитель долго раздумывал над этим и пришел к  выводу  (знакомому  всем,
кто искренен сам с собой), что он раб собственных предрассудков. Он  решил
посоветоваться  с  преподобным  Мак-Снэгли.  Это  решение  было   довольно
оскорбительно для его самолюбия, потому что они  с  Мак-Снэгли  отнюдь  не
были друзьями. Но он подумал о Млисс, о  том  вечере,  когда  она  впервые
пришла к нему, и с суеверной, но простительной мыслью, что вряд ли  только
случай привел упрямицу к школе, он поборол свою антипатию к Мак-Снэгли,  в
глубине души очень довольный собственным благородством.
   Почтенный Мак-Снэгли был рад его  видеть;  больше  того,  заметил,  что
учитель теперь выглядит значительно  лучше,  и  выразил  надежду,  что  он
избавился  от  ревматизма  и  невралгии.  Сам  Мак-Снэгли   с   последнего
молитвенного  собрания  страдает  ломотой  в   ногах.   Но   он   выучился
преодолевать болезни молитвой.
   Помолчав с минуту, чтобы дать учителю возможность запечатлеть в  памяти
этот способ лечения болезней, мистер Мак-Снэгли  перешел  к  расспросам  о
"сестре Морфер".
   - Она украшение христианства, и потомство у  нее  растет  такое  же,  -
прибавил Мак-Снэгли, - дочка у  нее  такая  воспитанная,  эта  самая  мисс
Клити, так прекрасно себя ведет...
   Он так восхищался совершенствами мисс Клити,  что  разглагольствовал  о
ней битых четверть часа. Учитель совсем растерялся. Во-первых, в  похвалах
по  адресу  Клити  он  усматривал  недоброжелательство  к  бедной   Млисс.
Во-вторых, в тоне,  каким  Мак-Снэгли  говорил  о  старшей  дочери  миссис
Морфер, чувствовалась неприятная фамильярность. И учитель после нескольких
бесплодных попыток сказать что-нибудь подходящее счел за лучшее  вспомнить
какое-то неотложное дело и ушел, так и не попросив совета. Впоследствии он
не совсем справедливо  обвинял  преподобного  Мак-Снэгли  в  том,  что  он
отказался дать этот совет.
   Быть может, именно эта  неудача  снова  сблизила  учителя  с  ученицей.
Казалось, девочка заметила, что за последнее время учитель стал  держаться
с ней иначе, более принужденно, и во время одной из долгих  послеобеденных
прогулок она неожиданно остановилась, влезла  на  пень  и  посмотрела  ему
прямо в лицо своими большими, пытливыми глазами.
   - Вы не сердитесь? - спросила она, отбросив за спину свои черные косы.
   - Нет.
   - И не расстроены?
   - Нет.
   - И не голодны? (Голод, по мнению Млисс, был  такой  болезнью,  которая
могла поразить человека в любое время.)
   - Нет.
   - И о ней не думаете?
   - О ком, Лисси?
   - Об этой белобрысой! (Последний эпитет Млисс, очень смуглая  брюнетка,
изобрела для обозначения Клитемнестры.)
   - Нет.
   -  Честное  слово?  (Замена  "помереть  на  этом  месте",  предложенная
учителем.)
   - Да.
   - Честное-пречестное?
   - Да.
   Млисс стремительно поцеловала учителя и, спрыгнув на  землю,  бросилась
бежать. Дня на два, на три она снизошла до того, что вела себя  почти  так
же, как другие дети, - "исправилась", по ее выражению.


   Прошло два года с тех пор, как учитель приехал  в  поселок,  и  он  уже
подумывал о перемене  места,  так  как  жалованье  его  было  невелико,  а
рассчитывать на то, что Смитов Карман станет  в  скором  времени  столицей
штата, не приходилось. Он намекнул школьному совету о своих намерениях, но
в  то  время  нелегко  было  найти  образованного  молодого   человека   с
незапятнанной репутацией, и он согласился остаться до конца учебного года.
Никто не знал планов  учителя,  кроме  его  единственного  друга,  доктора
Дюшена, молодого врача-креола, которого жители Уингдэма звали  Дюшени.  Он
не говорил о своих планах ни миссис Морфер,  ни  Клити,  ни  кому-либо  из
учеников.  Его  молчание  объяснялось  отчасти  природной   сдержанностью,
отчасти желанием избежать расспросов и назойливого любопытства, отчасти же
тем, что он привык не доверять самому себе, пока не выполнит задуманного.
   Он старался не думать о Млисс. Повинуясь,  быть  может,  эгоистическому
инстинкту, он считал  свое  чувство  к  девочке  глупым,  романтическим  и
безрассудным. Ему казалось даже, что она будет лучше учиться  под  началом
более пожилого  и  более  строгого  учителя.  К  тому  же  ей  было  около
одиннадцати лет, и, по законам Красной горы, через три-четыре года она уже
могла считаться взрослой девушкой. Свой долг он  исполнил.  После  кончины
Смита он написал его родственникам и получил одно письмо от  тетки  Млисс.
Выражая благодарность учителю, она писала,  что  через  несколько  месяцев
собирается переехать  с  мужем  из  восточных  штатов  в  Калифорнию.  Это
несколько меняло архитектуру воздушного замка, возведенного  учителем  для
Млисс, но все же нетрудно было себе представить, что сердечная  и  любящая
женщина,  к  тому  же  родственница,  скорее  сумеет  взять  в  руки   эту
своевольную натуру. Однако когда учитель читал Млисс это  письмо,  девочка
слушала равнодушно и не стала спорить, а потом вырезала из него  несколько
фигурок,  изображавших  Клитемнестру,  и,  подписав  во  избежание  ошибки
"белобрысая", налепила их снаружи на стены школы.
   Лето было на исходе, в долинах уже собрали последнюю жатву,  и  учитель
вспомнил, что пора и ему пожинать  плоды  и  устраивать  праздник  урожая,
иначе говоря, экзамены. И вот ученые  джентльмены  и  многоопытные  дельцы
Смитова Кармана собрались созерцать, как в силу освященного веками  обычая
робких детей будут запугивать, точно свидетелей  на  суде.  Как  всегда  в
таких случаях, почести достались тем, кто  был  смелее,  и  меньше  робел.
Читателю нетрудно будет представить себе, что на этот раз  Млисс  и  Клити
были впереди других и  привлекали  внимание  зрителей:  Млисс  -  ясным  и
практическим умом, Клити - безмятежной  самоуверенностью  и  благочестивой
скромностью манер. Остальные дети робели и путались. Разумеется, живость и
блестящие способности Млисс покорили большинство зрителей и вызвали шумное
одобрение. История Млисс будила живейшее сочувствие среди тех  слушателей,
которые жались к стенам, подпирая их могучими плечами, и  среди  тех,  чьи
мужественные бородатые лица заглядывали с улицы в  окна.  Но  популярность
Млисс была подорвана одним непредвиденным обстоятельством.
   Мак-Снэгли сам напросился на экзамены и испытывал немалое удовольствие,
пугая робких школьников непонятными и  двусмысленными  вопросами,  которые
задавал устрашающим загробным голосом.  Млисс  отвечала  по  астрономии  и
парила за облаками под музыку сфер, рассказывая  о  пути  земного  шара  в
пространстве и о движении планет по орбитам, когда Мак-Снэгли  внушительно
поднялся с места.
   - Мелисса! Ты говорила о вращении нашей Земли  и  движении  Солнца,  и,
кажется, ты сказала, что оно не останавливалось ни разу с сотворения мира?
   Млисс презрительно кивнула головой.
   - Так ли это? - спросил Мак-Снэгли, скрестив руки на груди.
   - Да! - ответила Млисс и крепко сжала свои красные губы.
   Великолепные бородачи в  окнах  подались  вперед;  и  один  из  них,  с
рафаэлевским благообразным лицом,  белокурой  бородой  и  кроткими  синими
глазами, первый бездельник на приисках, повернулся к девочке и шепнул:
   - Стой на своем, Мелисса!
   Почтенный Мак-Снэгли испустил глубокий вздох,  сострадательно  взглянул
на учителя, потом на детей и  наконец  остановил  свой  взгляд  на  Клити.
Молодая особа не спеша подняла полную белую руку. Обольстительная  полнота
ее ручки оттенялась массивным браслетом из самородного золота  -  подарком
одного из самых смиренных поклонников, надетым  по  случаю  экзаменов.  На
минуту все стихло.  Круглые  щечки  Клити  рдели  таким  нежным  румянцем.
Большие голубые глаза Клити так ярко блестели. Открытое муслиновое  платье
Клити так  мягко  облегало  пышные  белые  плечики.  Клити  посмотрела  на
учителя, и он кивнул. Тогда Клити сказала нежным голосом:
   - Иисус Навин  [по  Библии,  помощник  и  преемник  Моисея,  пророка  и
основателя  иудейской  религии]   велел   Солнцу   остановиться,   и   оно
повиновалось ему!
   В классе послышался  тихий  гул  одобрения,  лицо  Мак-Снэгли  выразило
торжество, лицо учителя омрачилось, а во взглядах зрителей самым  забавным
образом  выразилось  разочарование.  Млисс  быстро   перелистала   учебник
астрономии и  громко  захлопнула  книгу.  Мак-Снэгли  застонал,  в  классе
изумленно ахнули, и за окном раздался вопль, когда Млисс стукнула  красным
кулачком по парте и торжественно объявила:
   - Враки! Я этому не верю.



        4

   Долгий сезон дождей подходил к концу. Приближение весны было заметно по
набухшим почкам и бурлящим потокам. Из сосновых лесов тянуло свежей хвоей.
На азалиях уже наливались почки, и джерсейский чай готовил  к  весне  свою
лиловую ливрею. На зеленом ковре, покрывавшем южные склоны  Красной  горы,
снова поднялись среди лапчатых листьев высокие  стрелы  волчьего  борца  и
снова распустили свои темно-синие колокольчики. Над  могилой  Смита  снова
заколыхались  мягкие  зеленые  волны,  и  гребни  их   подернулись   пеной
маргариток и лютиков. На маленьком кладбище за этот  год  появились  новые
жильцы, и могильные холмики попарно  жались  к  низенькой  ограде,  доходя
почти до могилы Смита, которая была в стороне от других. Все по  какому-то
суеверному чувству избегали этой могилы, и место рядом  с  нею  оставалось
незанятым.
   По городу были расклеены афиши, извещавшие о том, что в скором  времени
известной драматической труппой представлено будет несколько  "уморительно
веселых фарсов", а сверх того для  разнообразия  дана  будет  мелодрама  и
большой дивертисмент [вставные, преимущественно вокально-хореографические,
номера в драматических, оперных и балетных спектаклях] с пением, танцами и
пр. Эти афиши вызвали волнение среди  малышей,  о  них  много  говорили  и
возбужденно спорили в школе.  Учитель  обещал  Млисс,  для  которой  такие
зрелища были в диковинку, взять ее в театр, и оба они "присутствовали"  на
спектакле.
   Игра была скучная и посредственная: мелодрама была не так плоха,  чтобы
вызвать смех, и не так хороша, чтобы ее можно было смотреть с  увлечением.
Однако  скучающий  учитель,  взглянув  на  девочку,  был  изумлен  и  даже
почувствовал себя в чем-то виноватым, заметив, как действует представление
на ее впечатлительную натуру. Горячая краска заливала  ее  щеки  с  каждым
биением сердца. Губы слегка раскрылись, и сквозь них вырывалось  учащенное
дыхание. Черные брови изумленно поднялись над широко  раскрытыми  глазами.
Она не смеялась унылым шуткам комика; Млисс вообще редко смеялась. Она  не
прикладывала украдкой к глазам уголок белого платочка, как  чувствительная
Клити,  которая,  беседуя  со  своим  кавалером,  в  то  же  время   нежно
поглядывала на учителя. Но когда  спектакль  кончился  и  зеленый  занавес
опустился над маленькой сценой, Млисс вздохнула глубоким, долгим  вздохом,
устало потянулась и с виноватой улыбкой обратила к учителю свое  серьезное
лицо.
   - А теперь проводите меня домой! - сказала она,  закрыв  черные  глаза,
словно для того, чтобы пережить еще раз все