ему было бы кощунством. Смутно почувствовав это, я умолк  и  уставился  на
огонь, догорающий в очаге. Вскоре гость мой поднялся и стиснул мою руку.
   - Мне, пожалуй, пора.
   Он еще раз глубоко вздохнул (но на сей раз украдкой,  словно  чувствуя,
что я за ним наблюдаю),  боком  выбрался  за  дверь  и  тут  словно  вдруг
распрямился во весь свой исполинский рост и слился с  темнотой.  Я  закрыл
дверь, лег и уснул крепким сном.
   Я спал так крепко, что когда проснулся, дверь была уже раскрыта настежь
и солнце ярким светом заливало мою  постель.  Рядом  на  столе  меня  ждал
завтрак. Я оделся, поел и, не понимая, почему так тихо вокруг,  подошел  к
двери и выглянул наружу. В нескольких шагах от хижины  стоял  Дольф  и  за
конец лассо держал Чу-Чу.
   - Где Кэролайн? - спросил я.
   - Вон там, - сказал он, махнув рукой в сторону леса. - Бревна считает.
   - Она ничего не говорила?
   - Сказала, чтоб я привел вам вашу скотину.
   - А еще что?
   - А еще велела вам уезжать.
   И я уехал, но сперва нацарапал на листке из записной  книжки  несколько
слов благодарности,  завернул  в  него  мой  последний  испанский  доллар,
написал сверху: "Для мисс Джонсон" - и оставил на столе.


   Прошло больше года, и однажды в баре гостиницы "Марипоза" кто-то тронул
меня за плечо. Я поднял глаза.
   Это был Джонсон. Он вытащил из кармана испанский доллар.
   - Так я и думал, что когда-нибудь где-нибудь да повстречаюсь с вами,  -
сказал он весело. - Моя старуха велела отдать вам это и сказать, что у нее
не постоялый двор. А письмо ваше оставила у себя и по нему  учила  детишек
грамоте.
   Наконец-то я дождался случая воззвать к  отцовскому  чувству  Джонсона:
его дочь - прекрасная я  стойкая  девушка,  но  все  же  как  он  решается
оставлять ее одну на произвол судьбы? И я сказал с живостью:
   - Я хотел бы поговорить с вами о мисс Джонсон.
   - Как не хотеть, - ответил он и обидно усмехнулся. -  Кто  ж  этого  не
хочет! Только она уже не мисс Джонсон. Она теперь мужняя жена.
   - Кто же он такой? Уж не тот ли верзила с лесопилки? - задохнувшись  от
волнения, спросил я.
   - А чем он плох? - возразил Джонсон. - Вы что ж думали, она  выйдет  за
благородного, что ли?
   Я сказал: а почему бы ей и не выйти за благородного человека  -  и  при
этом подумал: поистине трудно было бы найти человека благороднее.



        Брет Гарт. Компаньон Теннесси

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Волжина.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------



   Вряд ли кому-нибудь из нас было известно его  настоящее  имя.  Впрочем,
это обстоятельство не причиняло нам ни малейших неудобств в общении с ним,
так как в 1854 году почти всех  обитателей  Сэнди-Бара  окрестили  заново.
Прозвища давались или по какой-нибудь особенности в одежде, как это было с
"Нанковым Джеком", или в насмешку  над  каким-нибудь  чудачеством,  как  с
"Содовым Биллом", который валил в хлеб свой насущный несуразное количество
соды, или же из-за простой обмолвки, чему служит доказательством "Железный
Пират", - тихий, безобидный человек, обязанный своей мрачной кличкой тому,
что он неправильно произносил термин "железный пирит".  Кто  знает,  может
быть, так закладывались основы примитивной геральдики? Впрочем, я  склонен
объяснять пристрастие к прозвищам тем фактом, что в то время настоящее имя
человека можно было узнать только с его собственных слов, никем и ничем не
подтвержденных.
   - Так тебя,  говоришь,  зовут  Клиффорд?  -  с  бесконечным  презрением
обратился Бостон к  одному  скромному  новичку.  -  Такими  Клиффордами  в
преисподней хоть пруд пруди!  -  И  тут  же  представил  нам  несчастного,
которого действительно звали Клиффорд, под  именем  "Болтуна  Чарли".  Эта
кличка, рожденная минутным вдохновением нечестивца Бостона, так и пристала
к Клиффорду на всю жизнь.
   Но вернемся к Компаньону Теннесси, которого мы только и знали под  этим
именем, выражавшим его отношение к другому лицу. То, что он существует сам
по себе как личность, и довольно яркая, стало нам ясно  гораздо  позже.  В
1853 году он отправился из  Покер-Флета  в  Сан-Франциско  подыскать  себе
жену, но дальше Стоктона не уехал. Там его  пленила  одна  молодая  особа,
прислуживавшая за столиками в ресторане, куда он  ходил  обедать.  Однажды
утром он сказал ей что-то такое, что заставило  ее  улыбнуться  отнюдь  не
сурово, не без некоторого кокетства опрокинуть блюдо с гренками  прямо  на
его серьезную, простоватую физиономию, обращенную к  ней,  и  скрыться  на
кухне. Он проследовал туда же и через несколько минут вернулся, увенчанный
опять-таки гренками и лаврами  победы.  Неделю  спустя  судья  сочетал  их
браком, и молодожены приехали в Покер-Флет.  Я  сознаю,  что  этот  эпизод
можно было бы  разукрасить,  но  предпочитаю  изложить  его  так,  как  он
излагался  с  Сэнди-Баре  -  на  заявках   и   в   салунах,   где   всякая
сентиментальность умеряется сильно развитым чувством юмора.
   О супружеском счастье этой пары мало что известно,  ибо  сам  Теннесси,
который жил тогда у своего компаньона, вскоре обратился  к  новобрачной  с
какими-то словами, на которые  она,  как  говорят,  улыбнулась  отнюдь  не
сурово и целомудренно скрылась, на этот  раз  в  Мэрисвилл,  куда  за  ней
последовал и Теннесси и где они зажили вдвоем без помощи судьи.  Компаньон
Теннесси отнесся к потере жены, как относился ко всему в жизни, - просто и
серьезно. Но когда Теннесси в один прекрасный день вернулся из  Мэрисвилла
без жены своего компаньона - она улыбнулась еще кому-то и скрылась с  ним,
- Компаньон Теннесси, ко всеобщему изумлению,  первый  пожал  ему  руку  и
дружески приветствовал его.  Люди,  собравшиеся  в  каньоне  поглазеть  на
поединок, естественно, вознегодовали. Их негодование могло  бы  перейти  в
едкие насмешки, но взгляд Компаньона Теннесси  ясно  говорил,  что  он  не
способен оценить юмор. В самом деле, это был человек  серьезный,  склонный
всегда  становиться  на  путь  практических  мероприятий,  что  в   случае
каких-либо недоразумений с ним грозило неприятностями.
   Между тем в Сэнди-Баре о Теннесси сложилось неблагоприятное мнение. Все
знали, что он нечисто играет, подозревали его и в  воровстве.  Все  это  в
равной степени набрасывало тень и на Компаньона Теннесси:  продолжение  их
дружбы  после  вышеизложенных  событий   можно   было   объяснить   только
сообщничеством  в  преступлениях.  Наконец   виновность   Теннесси   стала
совершенно явной. Однажды он нагнал на  дороге  человека,  который  шел  в
поселок Рыжая Собака. Впоследствии этот человек рассказывал, что  Теннесси
развлекал его в пути разными анекдотами и воспоминаниями и вдруг ни с того
ни с сего закончил беседу следующими словами:
   - А теперь, молодой человек, потрудитесь отдать мне ваш револьвер,  нож
и деньги. Чего доброго, попадете в беду с таким  арсеналом,  а  на  деньги
ваши в Рыжей Собаке могут позариться какие-нибудь мошенники.  Сдается,  вы
говорили, что проживаете в Сан-Франциско? Постараюсь вас навестить там.
   Надо сказать, что у Теннесси было недюжинное чувство юмора, которое  не
покидало его даже тогда, когда он занимался серьезными делами.
   Это был его последний подвиг. Рыжая  Собака  и  Сэнди-Бар  объединились
против грабителя. На Теннесси  устроили  облаву,  как  на  медведя-гризли.
Видя, что сети опутывают его все туже и туже, он сделал отчаянную  попытку
прорваться сквозь  поселок,  разрядив  револьвер  в  толпу  перед  салуном
"Аркадия", и скрылся в Медвежьем каньоне. Но  в  конце  каньона  путь  ему
преградил человек на серой лошади. С минуту они  молча  смотрели  друг  на
друга. Оба были бесстрашны, хладнокровны, уверены в себе;  оба  прекрасные
образчики цивилизации, которых в семнадцатом веке назвали бы  героическими
личностями, а в девятнадцатом - попросту головорезами.
   - Покажи свою игру - чья будет взятка, - спокойно сказал Теннесси.
   - Два козыря и туз, - не менее спокойно ответил  незнакомец,  показывая
два револьвера и охотничий нож.
   - Моя карта бита, - сказал Теннесси. Отпустив эту игрецкую шуточку,  он
швырнул в сторону бесполезный револьвер, и  под  конвоем  своего  поимщика
отправился обратно.


   Был жаркий вечер. Прохладный ветерок, поднимавшийся  обычно  с  заходом
солнца  из-за  гор,  поросших  густым  чапаралем,  на  этот  раз   миновал
Сэнди-Бар. В узком каньоне стоял душный запах смолы; с отмелей, заваленных
сплавным лесом, тянуло гнилью. Лихорадочная  суматоха  и  жаркие  страсти,
бушевавшие в тот день в поселке, еще не стихли. Вдоль речного  берега,  не
отражаясь в мутной воде, сновали огоньки. За темными стволами  сосен  ярко
светилось окно чердака над  почтовой  конторой,  и  сквозь  незанавешенное
стекло зевакам,  собравшимся  внизу,  были  видны  те,  кто  решал  участь
Теннесси. А вверху, надо всем этим,  вырисовываясь  на  темном  небосводе,
поднималась Сьерра, далекая и равнодушная, увенчанная еще более далекими и
равнодушными звездами.
   Суд  над  Теннесси  велся  настолько  беспристрастно,   насколько   это
соответствовало стремлению судьи и присяжных хоть как-нибудь  оправдать  в
приговоре недостаточную юридическую обоснованность ареста и обвинительного
заключения. Закон Сэнди-Бара разил неумолимо, но не мстил. Азарт и ярость,
порожденные охотой на преступника, улеглись;  заполучив  Теннесси  в  свои
руки, эти люди готовы были терпеливо выслушать любую речь  в  его  защиту,
заранее уверенные, что она будет недостаточно убедительна. Не сомневаясь в
виновности подсудимого, они охотно давали ему право использовать  в  своих
интересах любое  колебание  мнений.  Уверенность  в  том,  что  преступник
заслуживает  петли,   позволяла   предоставить   ему   такие   возможности
защищаться, каких этот отчаянный смельчак,  по-видимому,  и  не  требовал.
Судья,  вероятно,  был  озабочен  больше,  чем  подсудимый,  который,   не
выказывая  ни  малейшего  интереса  к   ходу   дела,   испытывал   мрачное
удовольствие при мысли о том, какую ответственность он налагает на других.
   "Я в вашей игре не участвую", - таков был его неизменный, но беззлобный
ответ на все вопросы. Судья -  он  же  и  поимщик  Теннесси  -  на  минуту
почувствовал смутное сожаление, что не застрелил его на месте в  то  утро,
однако поборол в себе эту человеческую  слабость,  как  недостойную  слуги
закона. Тем не менее, когда послышался стук в дверь и  выяснилось,  что  в
пользу подсудимого хочет выступить Компаньон Теннесси, его сразу впустили.
Присяжные помоложе, начинавшие изнывать от этой внушительной процедуры,  в
глубине души, может быть, приветствовали  появление  в  зале  суда  нового
лица,  которое  отнюдь  не  отличалось  внушительностью.  Приземистый,   с
квадратным,  неестественно  красным  от   загара   лицом,   в   мешковатой
парусиновой  куртке  и  забрызганных  красной  глиной  штанах,   Компаньон
Теннесси при любых обстоятельствах мог показаться фигурой весьма странной,
а сейчас он был просто смешон. Когда он нагнулся поставить на пол  тяжелый
ковровый саквояж,  полустертые  буквы  и  надписи  на  заплатах,  которыми
пестрели его  штаны,  сразу  уяснили  присутствующим,  что  этот  материал
первоначально предназначался для менее  возвышенных  целей.  Но  Компаньон
Теннесси, как ни в чем не бывало, с весьма степенным видом прошел  вперед,
учтиво поздоровался со всеми за руку, вытер  свое  серьезное,  озабоченное
лицо красным носовым платком, чуть уступавшим в яркости  цвету  его  кожи,
оперся могучей рукой о стол и обратился к судье со следующими словами:
   - Я проходил мимо, - начал он извиняющимся тоном, - дай,  думаю,  зайду
послушаю, как обернется дело Теннесси... моего компаньона. Вечер-то  какой
душный! Что-то я не припомню такой жары в Сэнди-Баре.
   Он немного помолчал и, так  как  никто  не  проявил  желания  предаться
вместе с  ним  метеорологическим  воспоминаниям,  снова  прибег  к  помощи
носового платка и старательно вытер лицо.
   - Вы имеете что-нибудь сказать о подсудимом? - спросил наконец судья.
   - Вот, вот! - обрадовался он. - Я ведь компаньон Теннесси, я  знаю  его
почти четыре года, насквозь знаю, как облупленного, и в беде и в счастье с
ним был. Не по душе мне некоторые его повадки, что греха таить! Но  нет  в
нем ничего такого, чего бы я не знал, и все его проделки мне  известны.  И
когда вы спрашиваете меня напрямик, как мужчина  мужчину:  "Знаете  ли  вы
что-нибудь о своем компаньоне?" - то я говорю тоже напрямик,  как  мужчина
мужчине: "Неужто человек может не знать своего компаньона?"
   - И это все, что вы хотели сказать? - нетерпеливо  перебил  его  судья,
видимо опасаясь, что чувство юмора настроит суд на более гуманный лад.
   - Все, - ответил Компаньон Теннесси. -  Мне  против  него  не  пристало
говорить. А если рассудить, как было дело... Теннесси понадобились деньги,
до зарезу понадобились, а одолжаться у своего  старого  компаньона  он  не
хочет. Так что же  Теннесси  делает?  Подкарауливает  какого-то  чужака  и
разделывается с этим чужаком по-своему. А вы  подкарауливаете  Теннесси  и
тоже разделываетесь с ним по-своему. Положение у вас равное. И вот я,  как
человек  рассудительный,  спрашиваю  вас,  джентльмены,  а  вы  тоже  люди
рассудительные, - так это или не так?
   - Подсудимый, - прорвал его  судья,  -  есть  у  вас  вопросы  к  этому
человеку?
   - Что вы, что вы! - засуетился Компаньон Теннесси.  -  Я  сам  по  себе
пришел. А суть дела вот в чем: Теннесси ни с кем не  посчитался  -  чужаку
это дорого обошлось и нашему поселку тоже. Как же будет по-честному?  Одни
скажут - так, другие - эдак. Вот у меня здесь  золота  на  тысячу  семьсот
долларов и часы - почти все мое богатство. Вот давайте и разочтемся!  -  И
не успели ему помешать, как он высыпал содержимое саквояжа на стол.
   Одно мгновение жизнь Компаньона Теннесси висела на  волоске.  Двое-трое
вскочили со  своих  мест,  несколько  рук  потянулось  к  припрятанному  в
карманах оружию, и предложение "вышвырнуть оскорбителя  в  окно"  не  было
исполнено только благодаря тому, что судья  предостерегающе  поднял  руку.
Теннесси посмеивался.  А  компаньон  его,  по-видимому  не  замечая  общей
суматохи, опять утерся платком.
   Когда порядок был восстановлен и  Компаньону  Теннесси  наконец  весьма
выразительно  и  красноречиво  дали  понять,  что  такое  преступление  не
искупить деньгами, лицо его омрачилось и стало совсем  багровым;  те,  кто
стоял  рядом  с  ним,  заметили,  как  задрожала  его  заскорузлая   рука,
опиравшаяся о стол. Он начал убирать золото обратно в саквояж,  но  как-то
нерешительно,   точно   еще   не   вполне   поняв   возвышенного   чувства
справедливости, владевшего  трибуналом,  и  теряясь  от  мысли,  что  мало
предложил. Потом он обратился к судье со словами: "Я сам по  себе  пришел,
мой компаньон тут ни при чем", - поклонился присяжным и шагнул  к  выходу,
но судья остановил его:
   - Если хотите что-нибудь сказать Теннесси, говорите сейчас.
   Впервые за все  время  глаза  подсудимого  встретились  с  глазами  его
странного адвоката. Теннесси улыбнулся, показав  свои  белые  зубы,  и  со
словами: "Плохая карта, дружище!" - протянул ему руку. Компаньон  Теннесси
пожал ее, пробормотав: "Шел мимо, дай, думаю, загляну - послушаю, как  тут
дела обернутся", - потом добавил, что "вечер  душный",  снова  вытер  лицо
платком и, не сказав больше ни слова, удалился.
   При жизни эти двое  больше  не  встретились.  Неслыханное  оскорбление,
нанесенное судье Линчу [Линч Чарлз - американский плантатор-расист, живший
в XVIII веке; суд Линча - расправа над неграми и прогрессивно настроенными
белыми без суда и следствия], - попытка  дать  взятку  этому  фанатичному,
слабому, ограниченному, но неподкупному судье - окончательно  устранила  в
сознании этой мифической личности  всякие  колебания  относительно  судьбы
Теннесси. И на рассвете осужденный под надежным конвоем пошел ей навстречу
к вершине Марли-Хилла.
   Как произошла эта встреча, с каким хладнокровием вел себя Теннесси, как
он отказался что-либо сказать, насколько исполнители приговора  справились
со своей задачей - все это, с присовокуплением морали и предостережений на
будущее всем  злоумышленникам,  было  в  свое  время  изложено  редактором
"Глашатая Рыжей Собаки", который находился в  числе  зрителей  на  вершине
Марли-Хилла, и я с удовольствием отсылаю  читателя  к  его  красноречивому
отчету. Но прелесть летного утра, сладостная  гармония  земли,  воздуха  и
неба, пробуждающиеся к жизни вольные леса и  горы,  ликование  обновленной
природы и, самое главное, нерушимое спокойствие  в  вышине  не  попали  на
страницы газеты, будучи явлениями малопоучительными для  общества.  И  все
же, когда жалкое и безумное деяние свершилось и жизнь  с  ее  надеждами  и
возможностями покинула тело, повисшее между небом и  землей,  птицы  пели,
цветы благоухали, солнце светило так же радостно,  как  всегда;  и  весьма
возможно, что "Глашатай Рыжей Собаки" был прав.
   Компаньона Теннесси но было в толпе,  окружавшей  зловещее  дерево.  Но
когда люди стали расходиться, их внимание привлекла неподвижно стоявшая  у
дороги тележка, запряженная ослом. Подойдя  ближе,  все  узнали  почтенную
Джинни и двуколку -  собственность  Компаньона  Теннесси,  на  которой  он
свозил с участка отработанную породу; а подальше,  под  каштаном,  вытирая
пот с лоснящегося лица, сидел и сам хозяин этого выезда. В ответ на чей-то
вопрос он сказал, что приехал за покойным, "если не будет возражений".  Он
никого не торопит - он сегодня  не  работает  и  может  подождать,  покуда
джентльмены не кончат своего дела.
   -  Если  найдутся  желающие  присутствовать  на  похоронах,  -  добавил
Компаньон Теннесси, как всегда просто и серьезно, - пусть приходят.
   Возможно, тут заговорило чувство юмора, которым,  как  я  уже  отмечал,
славился Сэнди-Бар, а возможно, и что-нибудь большее, но две  трети  зевак
сразу приняли приглашение.
   В  полдень  тело  Теннесси  передали  его  компаньону.  Когда   тележка
подъехала к роковому дереву, мы увидели, что на  ней  стоит  продолговатый
ящик, очевидно сколоченный из досок промывного желоба и наполовину набитый
древесной корой и хвоей. Сама двуколка была  украшена  ивовыми  ветками  и
благоухающими цветами каштана. Как только тело положили в ящик.  Компаньон
Теннесси прикрыл его просмоленным брезентом, с серьезным  видом  взобрался
на узенькое сиденье и, поставив ноги на оглобли, стегнул ослицу.  Двуколка
двинулась с той благопристойной медлительностью, которая была  свойственна
Джинни даже при менее торжественных обстоятельствах. Провожающие  -  народ
незлобивый - отчасти из любопытства, отчасти  ради  шутки  потянулись  кто
впереди, кто сзади, кто по бокам. Но оттого  ли,  что  мало-помалу  дорога
начала  суживаться,  оттого  ли,  что  в  них   восторжествовало   чувство
благопристойности, все они  постепенно  выстроились  парами  позади  этого
убогого катафалка,  с  виду  ничем  не  отличаясь  от  обычной  похоронной
процессии.  Джек  Фолинсби  вначале  пытался  сделать  вид,  будто  играет
похоронный марш на воображаемом тромбоне, но,  не  встретив  сочувствия  и
одобрения, быстро стушевался, что свидетельствовало об  отсутствии  в  нем
дара истинного юмориста, умеющего обходиться без аудитории.
   Дорога проходила Медвежьим каньоном, который ужа был укутан в  траурные
сумерки и тени. Вдоль нее, вытянувшись  гуськом,  зарыв  мохнатые  ноги  в
красную землю, как индейцы в мокасинах, стояли секвойи, и склоненные ветви
их неуклюже посылали гробу свое благословение. Заяц, с перепугу поднявшись
на задние лапы и дрожа всем телом, следил  за  процессией  из  придорожных
зарослей  папоротника.  Белки  скакали  по  верхушкам  деревьев,  стараясь
получше рассмотреть, что делается