кровь  пойдет,  отщипните  от
шляпы кусочек войлока и приложите - все как рукой снимет.
     - Хотите, я вам отщипну от своей? - предложил Рейбин  в  доказательство
своих добрых чувств. - Она не такая новая, как ваша, ее не жалко.
     - Нет, нет, не надо, спасибо, - ответил мистер Мейболд  все  с  той  же
нервной торопливостью.
     - Видно, глубоко порезались, сэр? - спросил Рейбин,  движимый  желанием
проявить теплое сочувствие.
     - Да нет, не очень.
     - Что  ж,  сэр,  когда  бреешься,  рука  иной  раз  и  дрогнет.  Только
подумаешь, что можно обрезаться, глядь - уж кровь выступила.
     - Я все прикидываю, какой нам назначить срок, - сказал мистер  Мейболд.
- Думаю, мы с вами договоримся по-хорошему. Вам, конечно, не хочется,  чтобы
это было скоро, но до  рождества,  по-моему,  слитком  далеко.  Я  предлагаю
Михайлов день или что-нибудь около этого - так будет удобно для  всех.  Ваши
возражения против воскресенья, не  имеющего  своего  особого  названия,  мне
кажутся не очень убедительными.
     - Хорошо, сэр. В жизни ведь  никогда  не  бывает,  чтобы  вышло  совсем
по-твоему. Так что я от имени всех нас соглашаюсь на ваш срок.
     Возчик опять коснулся воображаемой шляпы, и все музыканты сделали то же
самое.
     - Значит, как  вы  сказали,  сэр,  на  Михайлов  день  уступаем  дорогу
молодому поколению.
     - На Михайлов день, - подтвердил священник.

V
     ПО ПУТИ ДОМОЙ

     - Так, говоришь, он с вами хорошо обошелся? - спросил Мейл,  когда  они
стали подниматься на холм.
     - Лучше некуда, тут уж  ничего  не  скажешь,  -  ответил  возчик.  -  Я
доволен, что мы ему все выложили. Это тоже кое-чего стоит, так  что  сходили
мы не зря, хоть особого толку и не добились. Он этого не забудет. А обошелся
он с нами очень хорошо. Вот, скажем, это дерево - священник, а тут стою я, а
вон тот здоровенный камень - это отец сидит в кресле. "Дьюи,  -  говорит  он
мне, - я вовсе не хочу насильственно менять заведенный в церкви порядок".
     - Что ж, очень хорошо сказано, хоть слова и пустой звук.
     - Очень даже хорошо сказано, просто-таки куда как хорошо. Главное  что,
- продолжал Рейбин, доверительно понизив голос, - как к человеку подойти.  К
каждому надо иметь подход. К королевам нужен подход, и к королям тоже  нужен
подход; и к мужчинам, я вам скажу, найти  подход  ничуть  не  легче,  чем  к
женщинам, а это что-нибудь да значит.
     - Еще бы! - отозвались мужья.
     - Мы с ним так по душам поговорили - ну прямо  точно  названые  братья.
Человек он сам по себе неплохой, вся беда в том, что ему вбивают  в  голову.
Поэтому нас и выставляют из церкви.
     - Нынче такого о людях наслушаешься, что и не знаешь, чему верить.
     - Господь с вами, ребятки, он тут вообще ни при чем. Это  все  вон  тот
джентльмен постарался. (Возчик кивнул в сторону фермы Шайнера.)
     - Кто - Шайнер?
     - Он самый. Только священник не знает, где тут собака зарыта, а я знаю.
Вы думаете, с какой стати Шайнер ему все уши прожужжал с  этой  девицей?  (А
я-то еще вчера говорил, что у них любовь с нашим Диком, да, видно,  ошибся.)
Чего он, думаете, носится с ней перед всем приходом? Это он  надеется  таким
манером заполучить ее в жены. Что ж, может, оно по его и выйдет.
     - Значит, женщина главнее музыки,  Шайнер  главнее  другого  церковного
старосты, староста главнее священника, а господь бог тут вообще ни при чем?
     - Ну да, так оно и получается, - подтвердил Рейбин. - Ну и вот,  пришли
мы к нему, и чувствую - нет у меня на него зла. До того он  с  нами  вежливо
обошелся, что хоть ты что  хочешь  делай,  а  совесть  не  позволяет  с  ним
ссориться. Отцу так это ласково говорит: "Вы старый  человек,  Уильям,  годы
ваши немалые, садитесь-ка в кресло и отдохните, в ногах правды нет". Ну отец
и уселся. Ох, и смех же было на тебя поглядеть, отец! Сначала этак  спокойно
уселся, вроде тебе и не впервой, а как сиденье под  тобой  подалось,  ты  со
страху в лице переменился.
     - Да ведь такое дело, - стал оправдываться старый Уильям, - еще  бы  не
испугаться, когда сиденье под тобой проваливается - откуда ж мне было знать,
что оно на пружинах? Ну, думаю, что-то сломал! Куда ж это годится - пришел к
человеку в дом и кресло сломал?
     - Вот, соседи, как получается: ты было  собрался  повоевать,  а  твоего
отца усаживают в кресло и беднягу  Лифа  привечают,  точно  он  вовсе  и  не
дурачок, - глядишь, куда и запал девался.
     - А я считаю, - сказал Боумен, - что всему  виной  эта  вертушка  Фэнси
Дэй. Кабы она не крутила хвостом и перед Шайнером, и перед  Диком,  и  перед
другими прочими, нас бы никогда с галереи не прогнали.
     - Может, Шайнер, и больше виноват, да только без священника тут тоже не
обошлось, - объявил мистер Пенни. - Жена моя стоит на том, что он влюблен  в
учительшу.
     - Поди узнай! А что у девчонки на уме, тоже не разгадаешь.
     - И чего там разгадывать в такой птахе? - удивился возчик.
     - А я тебе скажу, что чем меньше девчонка, тем  труднее  ее  разгадать.
Опять же, если она в отца пошла, то ее так просто не раскусишь.
     - Да, Джеффри Дэй - умнейшая голова. И  все  знай  себе  помалкивает  -
слова из него не вытянешь.
     - Какое там!
     - С ним, ребятки, можно сто лет  прожить  и  не  догадаться,  какой  он
хитрец.
     - Вот-вот, а какой-нибудь лондонский бумагомарака еще, глядишь,  сочтет
его за дурака.
     - Этот человек себе на уме, - произнес Спинкс, - лишнего не скажет,  не
таковский.  Уж  если  кто  умеет  молчать,  так  это  он.  А   как   молчит!
Заслушаешься.
     - С толком молчит. Видно, что все-то он понимает до тонкости.
     - Уж так умно молчит, - подтвердил Лиф. - А посмотрит, так кажется, что
он насквозь все твои мысли видит, точно колесики в часах.
     - Чего там говорить, помолчать он умеет, хоть долю, хоть коротко. Ну  а
дочка хоть и не такая молчальница, а от его ума, надо полагать, и ей кое-что
перепало.
     - И из кармана небось тоже.
     - Само собой: девятьсот фунтов, говорят, нажил. Ну,  скажем,  четыреста
пятьдесят - я слухам только наполовину верю.
     - Во всяком случае, кой-какие деньжата у него есть, и достанутся они не
иначе как девчонке  -  больше-то  некому.  Только  зачем  он  ее  заставляет
работать, если ее ждет богатство, - даже жалко девушку.
     - Видно, считает, что так надо. Он знает, что делает.
     - Хуже было бы, - проговорил Спинкс, - если бы она ждала  богатство,  а
не оно ее. Мне вот такая выпала участь.

VI
     В ДОМЕ ЛЕСНИКА

     В следующий понедельник Дик выехал утром из дому  в  таком  приподнятом
состоянии духа, какое редко посещает даже очень  молодых  людей.  Окончились
пасхальные  каникулы,  кобыла  Красотка,  запряженная  в  легкую   рессорную
тележку, весело бежала по дороге, а  Дик  глядел  на  влажно-зеленые  склоны
холмов, прогревшиеся в лучах солнца, которое в  эти  редкие  погожие  деньки
ранней весны светило с  удовольствием  новизны,  а  не  с  привычной  скукой
обыденности. Дик направлялся за Фэнси, гостившей у отца в соседнем  приходе,
чтобы отвезти ее в Меллсток и захватить кое-какую домашнюю утварь.  Горизонт
был затянут тучами, но впереди этой темно-серой завесы все сверкало в потоке
солнечного света.
     Возчик еще не  сказал  сыну  о  происках  Шайнера  и  о  его  вероятных
намерениях относительно Фэнси.  В  таких  деликатных  делах  он  предпочитал
полагаться на волю божью, убедившись на  опыте,  что  вмешательство  в  дела
ближних, пораженных недугом любви, никогда не приводит к добру.
     Дом Джеффри Дэя  стоял  в  глубине  Иелберийского  леса,  входившего  в
обширные владения  графа  Уэссекса,  у  которого  Дай  выполнял  обязанности
главного лесника на этом участке. Неподалеку от  дома  проходила  дорога  из
Кэстербриджа в Лондон, и с тех пор, как вырубили скрывавшие ее  деревья,  из
окон уединенного домика стали видны  повозки  и  пешеходы,  взбирающиеся  на
ИелбериХилл.
     Даже постороннему человеку было бы приятно приехать к леснику в гости в
такое великолепное  весеннее  утро.  Поднимающийся  из  трубы  завиток  дыма
клонился к крыше, как голубое перо на  дамской  шляпке;  косые  лучи  солнца
падали на газон перед домом и оттуда - через раскрытую дверь - на внутреннюю
лестницу, освещая зеленоватым светом вертикальные доски ступенек и  оставляя
в тени горизонтальные.
     Подоконник в гостиной был расположен высоко  над  полом  и  с  наклоном
книзу, а под ним стояла широкая низкая скамья, которая, так же как  и  стена
позади нее, всегда находилась в густой тени; это было  большим  неудобством,
но зато гостям не так бросались в глаза шелуха и брызги воды, разбрасываемые
канарейкой из подвешенной в окне клетки. Стекло в оконной раме,  разделенной
толстым переплетом на ромбы, было, особенно в нижней части,  все  в  узелках
различных оттенков зеленого цвета.  Фэнси  очень  хорошо  знала,  что,  если
смотреть через эти  узелки,  предметы  за  окном  искажаются  самым  нелепым
образом: шляпы  отделяются  от  голов,  плечи  -  от  туловищ,  спицы  колес
разлетаются в беспорядке, а прямые стволы елей изгибаются серпом. Посередине
потолка  проходила  балка;  сбоку   в   нее   был   вбит   большой   гвоздь,
предназначенный исключительно для  шляпы  Джеффри,  а  над  гвоздем  темнела
полукруглая полоса - след от полей этой шляпы, которую частенько  вешали  на
гвоздь насквозь промокшей.
     Комната была чрезвычайно странно обставлена. Принцип, по  которому  Ной
заселил свой ковчег, распространялся  здесь  на  неодушевленные  предметы  -
каждый был представлен дважды. Двойственность в  меблировке  была  придумана
предусмотрительной матерью Фэнси и проводилась с момента  появления  девочки
на свет. Зачем - было ясно любому: второй комплект предназначался в приданое
Фэнси. Самой заметной парой были тикавшие наперебой двое  часов  с  зелеными
циферблатами и недельным заводом; одни из них отбивали двенадцать  часов  за
две с половиной минуты: другие  -  за  три;  одни  причудливыми  завитушками
сообщали, что их изготовил Томас  Вуд,  на  других  -  украшенных  сводчатым
верхом и вообще отличавшихся более вызывающей  внешностью  -  значилось  имя
Изикиела Сондерса. Отчаянное  соперничество  этих  двух  ныне  уже  покойных
кэстербриджских  часовщиков  было  после  их  смерти  наиболее  выразительно
увековечено в доме Джеффри. К сей главной статье будущего  приданого  справа
примыкали два кухонных столика с полками - каждый с  полным  набором  чашек,
блюдец и тарелок; кроме того, налицо были две этажерки, две большие  Библии,
две жаровни и, наконец, два стоящих вперемешку гарнитура стульев.
     Самое уютное место в комнате было против камина. Там хватало  места  не
только для самого Джеффри, но и для кресла  и  рабочего  столика  его  жены,
причем оба располагались так, что их не обдавало жаром от  пылающего  очага;
над очагом было тоже достаточно простора - там помещались деревянные  жерди,
к которым подвешивали для копчения куски грудинки; свисавшие с  них  длинные
лохмотья сажи раскачивались на сквозняке, точно обветшалые знамена на стенах
древних замков.
     Все эти качества были присущи большинству каминов округи, но этот камин
обладал одной достопримечательностью, которая не только  привлекала  к  нему
интерес случайных титулованных посетителей - для тех любой камин  в  простом
доме был до некоторой степени диковиной, - но и вызывала восхищение  друзей,
привычных  к  очагам  обычного  местного  образца.  Этой  особенностью  было
маленькое оконце в трубе чуть повыше очага, к которому нежно  льнули  кольца
дыма, отклонявшиеся от перпендикулярного пути. Под оконцем помещалась полка,
испещренная черными  кругами  -  отпечатками  от  раскаленного  дна  кружек,
которые ставили сюда, после того как их  содержимое  подогрелось  в  горячем
пепле очага; круги эти придавали полке сходство с конвертом,  побывавшим  во
множестве почтовых отделений.
     Фэнси порхала по комнате, накрывая  на  стол,  и,  наклоняя  голову  то
вправо, то влево, напевала обрывки песенок, которые возникали у нее  в  уме,
как грибы после дождя. Наверху слышались  шаги  миссис  Дэй.  Наконец  Фэнси
подошла к двери.
     - Отец! Обедать!
     Лесник, высокий и сухощавый мужчина, размеренным шагом прошел мимо окна
и через секунду вошел  в  комнату.  Первое,  что  в  нем  обращало  на  себя
внимание,  была  привычка  все  время  смотреть  вниз,  словно  он  старался
вспомнить что-то, сказанное вчера. Его лицо бороздили  даже  не  морщины,  а
скорее трещины,  а  под  глазами  и  над  ними  залегали  глубокие  складки,
казавшиеся добавочными веками. Нос у него задирался кверху, - след одной  из
схваток с браконьерами, - и, когда заходящее солнце светило леснику в  лицо,
собеседники могли заглянуть ему глубоко в ноздри. Человек он был суровый,  а
в минуту раздражения мог бы показаться грубым, если бы не смягчающее влияние
прирожденной душевной честности, которая,  однако,  при  отсутствии  гибкого
ума, не мешала ему частенько проявлять бессмысленное упрямство.
     Хотя  с  приятелями  побогаче  Дэй  не  был  таким   уж   молчальником,
посторонних он  редко  удостаивал  словом,  а  со  своим  отловщиком  Енохом
объяснялся главным образом кивками. Они так хорошо изучили друг друга  и  их
обязанности были им настолько привычны, что нужды разговаривать  по  делу  у
них почти не возникало; пускаться  же  с  отловщиком  в  праздные  разговоры
лесник считал ниже  своего  достоинства  ввиду  тождества  их  кругозоров  и
поразительно независимого образа мыслей Еноха,  совершенно  неуместного,  по
мнению лесника, в его подчиненном положении.
     Точно через три минуты после  лесника  в  дом  вошел  Енох  (помогавший
хозяину в саду), Этот интервал он установил не без размышлений  и  неуклонно
его соблюдал, обнаружив, что четырехминутное опоздание уже расценивалось как
пренебрежение к порядкам, установленным в доме, а одновременное появление  с
лесником выдавало чрезмерный интерес к еде.
     - Что-то ты  сегодня  поспешила  с  обедом,  Фэнси,  -  сказал  лесник,
усаживаясь за стол и взглядывая на часы. - Этот твой Изикиел  Сондерс  опять
убежал вперед против Томаса Вуда.
     - А я брала посередине, - ответила Фэнси, тоже посмотрев на часы.
     - Держись лучше Томаса, - сказал ей отец. - У него и стук-то надежнее -
сразу видно, что на него можно положиться. А время он показывает точно,  все
равно что городские часы. Ну, а где ж твоя мачеха?
     Не успела Фэнси ответить, как за окном послышался стук колес и раздался
голос Ричарда Дьюи, возвестившего о своем  появлении  громогласным:  "Тпрру,
Красотка!"
     - Глянь-ка, Дик уже приехал за тобой, Фэнси, и тоже раньше времени.  Ну
что ж, зови парня с нами обедать.
     Дик вошел в комнату, всем своим видом давая  понять,  что  интересуется
Фэнси не больше, чем любой другой своей соотечественницей. Все сели за стол.
Дик был несколько обескуражен тем, что  Фэнси  держалась  с  ним  совершенно
непринужденно, словно совсем забыв об их случайных  встречах,  но  решил  не
огорчаться по этому поводу. Енох сидел наискосок от него  на  дальнем  конце
стола  под  угловой  посудной  полкой  и  пил  сидр   из   высокой   кружки,
разрисованной коричневыми елками.  Он  изредка  вставлял  словечко  в  общий
разговор и вообще находился в выгодном положении, поскольку мог пользоваться
всеми удобствами застольной беседы (хотя и не слишком оживленной), но не был
обременен обязанностью ее поддерживать.
     - Что ж это твоя мачеха не идет, Фэнси? - опять спросил Джеффри.  -  Ты
уж извини ее, Дик, у нее иногда бывают странности.
     - Ну конечно, - отозвался Ричард таким  тоном,  словно  для  него  было
привычным делом извинять людей со странностями.
     - Вторые жены - это, брат, чудной народ.
     - Совершенно справедливо, - сочувственно подтвердил Дик, хотя,  к  чему
относилось сочувствие, было неясно.
     - Да, женщине нелегко быть второй женой, особенно если она была первой,
как вот моя.
     - Наверно, нелегко.
     - Видишь ли, первый ее муж был молодой парень и все ей спускал, вот она
и повадилась чуть что - поднимать скандал. А когда я на ней женился и увидел
такое дело, то подумал, что ее уже все равно не переделаешь, и махнул на нее
рукой. Но странностей у нее хватает, даже слишком иной раз.
     - Очень жаль это слышать.
     - Да, жены - народ трудный. Понимаешь, какая штука, - хоть они  никогда
не бывают правы, но никогда и не ошибаются больше чем наполовину.
     Фэнси, видимо, стало не по себе  от  этих  прозаических  рассуждений  о
женах,  которые  могли  разрушить  воздушный  образ,  созданный,   как   она
догадывалась с женской проницательностью, воображением Дика. Уразумев по  ее
гробовому молчанию, что его слова чем-то не понравились образованной  дочке,
Джеффри переменил разговор.
     - А что, Фэнси, прислал Фред Шайнер бочонок сидра, как обещал?
     - Кажется, прислал. Да, прислал.
     - Хороший человек Фред Шайнер, положительный человек, - заметил Джеффри
и зачерпнув ложкой соусу,  понес  ее  к  своей  тарелке  кружным  путем  над
сковородой с картошкой, чтобы нечаянно не капнуть на скатерть.
     В течение всего разговора Джеффри смотрел к себе в тарелку, когда же он
потянулся за соусом, то поднял глаза на ложку, ибо перемещение такой  полной
ложки на столь значительное расстояние требовало  сосредоточенного  внимания
на всем пути. И если глаза лесника были прикованы к ложке, то глаза Фэнси  с
не меньшим вниманием были прикованы к лицу  отца.  В  этом  не  было  ничего
преднамеренного или скрытного, но тем не менее  она  пристально  глядела  на
отца. И вот почему.
     Дик сидел справа от нее, а отец  -  напротив.  И  вот  когда  Фэнси  на
секунду положила правую  руку  на  край  стола,  Дик  вдруг,  к  ее  полному
смятению, положил  вилку  и,  потерев  лоб  словно  бы  в  объяснение  своих
действий, на треть закрыл ладонью  руку  Фэнси.  Вот  тут-то  наша  невинная
Фэнси, вместо того чтобы  выдернуть  руку  из  западни,  стала  настороженно
следить за глазами отца, дабы он не обнаружил эти опасные проделки Дика. Дик
дожевал то, что у него было во рту; Фэнси доела кусочек  хлеба,  по-прежнему
не принимая никаких мер и лишь наблюдая за Джеффри. Вот он поднял  глаза,  и
руки моментально разошлись - Фэнси  отдернула  свою  на  шесть  дюймов,  Дик
отодвинул свою на один.
     - Я сказал, что Фред Шайнер  хороший  человек,  -  настойчиво  повторил
Джеффри.
     - Да, да, конечно, - запинаясь, проговорил Дик, - только  я  его  плохо
знаю.
     - Можешь мне поверить. Я-то его знаю лучше некуда. И ты ведь  тоже  его
неплохо знаешь, а, Фэнси?
     Джеффри произнес эти слова значительным тоном,  явно  вкладывая  в  них
какой-то глубокий смысл.
     У Дика в глазах мелькнуло беспокойство.
     - Передай мне, пожалуйста, хлеб, - торопливо сказала Фэнси; румянец  на
ее лице несколько сгустился, а взгляд выражал необыкновенную  озабоченность,
едва совместимую с просьбой передать всего лишь кусок хлеба.
     - На, пожалуйста, - ответил Джеффри, не замечая беспокойства дочери.  -
Так вот, - продолжал он, возвращаясь к прерванной мысли, - если  все  пойдет
гладко, мы, наверное, еще ближе сдружимся с мистером Шайнером.
     - Очень хорошо, просто великолепно, - отозвался молодой человек,  мысли
которого совсем не следовали за высказываниями Джеффри, а льнули к той,  что
сидела в двух футах слева от него.
     - Из-за хорошенького личика даже северный ветер свернет со своего пути,
мастер Ричард, убей меня бог, если нет.
     Тут Дик всерьез обеспокоился и стал слушать Джеффри с полным вниманием.
     - Да, да, и северный ветер, - добавил Джеффри после внушительной паузы.
- И хоть она моя плоть и кровь...
     - Принеси, пожалуйста, из кладовки сыру, -  перебила  его  Фэнси  таким
настоятельным тоном, словно умирала с голоду.
     - Сейчас, девочка; я вот все называю ее девочкой, а  не  дальше  как  в
прошлую субботу