метил  мистер  Пенни.  -
Слов нет, старому приходит конец, а звук у серпента  был  хороший,  глубокий
такой, сочный.
     - Зато уж о кларнетах ничего хорошего не скажешь, - заявил Майкл  Мейл.
- Как-то раз - давно это было, очень давно  -  пришлось  мне  под  рождество
ходить с оркестром из Уэзербери. Ночь выдалась морозная, и у всех  кларнетов
позамерзали клапаны - замерзли, да и все тут!  Как  нажмут  на  клапан,  так
вроде пробку из бутылки вытаскивают.  Только  п  дела  было,  что  бегать  в
сторожку отогревать кларнеты. На конце каждого висела длиннющая сосулька  из
слюны, а уж пальцы - хотите верьте, хотите  нет,  -  пальцев  мы  совсем  не
чувствовали.
     - У меня как-то разговор вышел с беднягой  Джозефом  Раймом,  -  сказал
мистер Пенни, - а он ни мало, ни много сорок два года играл третью скрипку в
церкви Чок-Ньютон. И вот надумали они тогда завести  кларнеты.  "Помяни  мои
слова, Джозеф, - сказал я ему, - коль заведете эти пищалки,  все  испортите.
Не годятся кларнеты для церковной службы - и вид-то у них  неподходящий".  И
что же? Не прошло двух лет с того разговора, как священник привез  орган,  а
оркестру конец пришел.
     - Ну, не знаю, какой там у скрипки особенный вид и почему она  ближе  к
богу, чем кларнет, -  сказал  возчик.  -  По-моему,  даже  дальше.  Вся  она
какая-то гнутая, в завитушках - так и кажется, что к  ней  сам  сатана  руку
приложил; а на кларнетах, если верить картинкам, ангелы в раю играют, или на
чем-то таком похожем.
     - Правильно ты сказал, Роберт Пенни, - вмешался  старый  Дьюи,  -  надо
было держаться скрипок. Труба - она кровь зажигает, верно; кларнет  -  он  в
пляс толкает, тоже верно; барабан - он все  нутро  перетряхивает,  опять  же
верно. Но я от своего не отступлю - такой душевности, как в  скрипке,  ни  у
одного инструмента нет.
     - Да здравствует скрипка! - воскликнул Джимми, братишка Дика.
     - Были бы скрипки сами по себе, они  бы  устояли  против  всяких  новых
выдумок. ("Святая правда", - отозвался Боумен.) Это  их  кларнеты  погубили.
("Они", - подтвердил мистер Пенни.) А все эти фисгармонии, -  воодушевленный
общей поддержкой, Уильям повысил голос, - все эти фисгармонии да органы  (из
груди Спинкса исторгся страдальческий стон) - просто паршивые - как  бы  это
их назвать? - паршивые...
     - Овцы? - подсказал  Джимми;  остальные  мальчики  шли  сзади,  немного
поотстав, но он изо всех сил поспешал за взрослыми.
     - Паршивые скрипелки!
     - Твоя правда, Уильям, иначе и не  назовешь  -  паршивые  скрипелки,  -
единодушно подтвердили музыканты.
     Тем временем они подошли к воротам школы, которая стояла  на  небольшом
возвышении у стыка трех дорог и сейчас возникла перед  ними  темным  плоским
силуэтом на фоне неба. Настроив инструменты,  музыканты  вошли  на  школьный
двор, напутствуемые увещеваниями Уильяма ступать по траве.
     - Семьдесят восьмой, -  негромко  провозгласил  он,  когда  они  встали
полукругом и мальчики, открыв фонари, направили свет на ноты.
     И тишину ночи огласили звуки старинного псалма,  слова  которого  устно
передавались от отца к сыну из поколения в поколение и так  дошли  до  наших
героев.
     С большим чувством они пели:

                             Помни грех Адама,
                                О человек,
                             Помни грех Адама
                                В райском саду.
                             Помни грех Адама.
                             Все свое племя
                             Вверг он во пламя,
                                Век гореть в аду.

                             Помни бога благость,
                                О человек,
                             Помни бога благость,
                                Слово его.
                             Помни бога благость.
                             Он нам во спасенье
                             Отдал на мученье
                                Сына своего.

                             Рожден в Вифлееме,
                                О человек,
                             Рожден в Вифлееме
                                Всех ради нас.
                             Рожден в Вифлееме
                             Наш искупитель,
                             Всех людей спаситель
                                В сей светлый час.

                             Восхвали же бога,
                                О человек,
                             Восхвали же бога,
                                Ликуй стократ.
                             Восхвали же бога
                             В день сей святой,
                             Радуйся и пой:
                                "Свят, свят, свят!"

     Закончив псалом, музыканты прислушались, но из школы  не  донеслось  ни
звука.
     - Передохнем малость и начинаем "О, как велика твоя благодать!" - номер
пятьдесят девятый, - скомандовал Уильям.
     Был  исполнен  и  этот  псалом,  но  старания  певцов  опять   остались
незамеченными.
     - Неужто в доме никого нет? Помню, такое с нами приключилось в тридцать
девятом году и в сорок третьем тоще! - проговорил старый Дьюи.
     - Может, она, как пожила в городе, так теперь  нос  воротит  от  нашего
пения, - прошептал возчик.
     - Ишь ты! - сказал мистер Пенни и бросил испепеляющий взгляд  на  трубу
школьного здания. - Подумаешь, штучка! Простая музыка у  хороших  музыкантов
будет получше ихней городской у плохих, вот что я скажу.
     - Передохнем и начинаем последний, - скомандовал Уильям. - "Возликуйте,
живущие на земле!" - номер шестьдесят четвертый.
     По  окончании  псалма  он  выждал  минуту  и  ясным,  громким   голосом
возгласил, как возглашал в этот день и час вот уже сорок лет:
     - С рождеством Христовым вас!

V
     НАГРАДА ЗА ТРУДЫ

     Когда музыканты почти уверились,  что  на  возглас  Уильяма  ответа  не
будет, в одном из окон второго этажа появился свет; вначале  совсем  слабый,
он становился все ярче, и вот уже через штору можно было отчетливо различить
пламя свечи. Мгновение спустя штора взвилась кверху, и пятнадцать  пар  глаз
увидели в окне, словно в раме картины, молоденькую девушку, которая  держала
перед собой в левой руке свечу, ярко освещавшую ее лицо, а правой  опиралась
о подоконник. Она вся  была  окутана  чем-то  белым;  великолепные  вьющиеся
волосы рассыпались по плечам  в  том  хаотическом  беспорядке,  какой  можно
застать только ночью, когда они  скрыты  от  посторонних  взоров.  Колеблясь
между робостью и решительностью, девушка вглядывалась в полумрак  за  окном,
но едва она рассмотрела внизу полукружие темных фигур,  как  ее  лицо  стало
приветливым.
     Открыв окно, она дружески крикнула музыкантам:
     - Спасибо вам, большое спасибо!
     Окно быстро и бесшумно захлопнулось, и штора стала опускаться. Вот  она
уже закрыла лоб и глаза девушки; потом маленький рот; потом шею и плечи; вот
уже и ничего больше не видно. Опять  осталось  лишь  туманное  пятно  света,
затем оно стало удаляться и исчезло.
     - Какая хорошенькая! - воскликнул Дик Дьюи.
     - Даже лучше тех красоток, что из воска делают, - сказал Майкл Мейл.
     - Ну, прямо точно ангел явился, - с чувством проговорил возчик.
     - Я таких никогда, никогда не видел, - пылко сказал Лиф.
     И все остальные, откашлявшись и поправив шляпы, признали, что старались
они не зря.
     - Пошли теперь к фермеру Шайнеру, а потом можно будет  и  подкрепиться,
а, отец? - спросил возчик.
     - Ну что ж, можно и так, - ответил старый Уильям,  взваливая  на  плечо
виолончель.
     Дом фермера Шайнера, стоявший на пересечении тропы с  главной  дорогой,
был какой-то приземистый и неуклюжий. Низкие  и  несоразмерно  широкие  окна
второго этажа и огромное окно-фонарь внизу,  где  обычно  помещается  дверь,
делали его похожим на подозрительно скосившую глаза и злорадно  ухмыляющуюся
человеческую физиономию. Но сейчас, ночью, ничего этого не было видно, кроме
темных очертаний крыши.
     Музыканты встали перед домом, приготовили инструменты и ноты.
     - Тридцать второй - "Узри утреннюю звезду", - объявил Уильям.
     Они закончили второй стих, и скрипачи занесли уже было смычки, готовясь
приступить к третьему, как вдруг без всякого предупреждения -  в  доме  даже
свет не загорелся - громовой голос взревел:
     - А ну вы, заткните глотки! Какого черта вы  здесь  разорались?  И  так
голова раскалывается, а они тут устроили под окном галдеж!
     И окно с треском захлопнулось.
     - Вот так заслужили, - негодующе сказал возчик,  оборачиваясь  к  своим
спутникам.
     - Все, кому дорога музыка, пойте дальше! - скомандовал старый Уильям, и
псалом был допет до конца.
     - Теперь девятнадцатый! - твердо объявил Уильям. - Да погромче -  пусть
знает, как оскорблять хор.
     В доме вспыхнул огонь,  окно  снова  распахнулось,  и  в  нем  появился
взбешенный фермер.
     - Громче играйте, громче! - закричал возчик, изо всех  сил  налегая  на
смычок. - Давайте фортиссиму, чтоб его не было слышно!
     - Фортиссиму! - крикнул Майкл Мейл, и псалом загремел  с  такой  силой,
что совершенно заглушил Шайнера; однако, судя по той ярости, с  которой  тот
дергался всем телом и размахивал руками, уподобляясь то букве "х", то  букве
"у", он,  по-видимому,  изрыгал  достаточно  проклятий,  чтобы  отправить  в
преисподнюю весь приход.
     - Ай-яй-яй, как некрасиво! - сказал старый Уильям, когда они отошли  от
дома. - Сколько лет хожу с хором, и сроду такого не бывало. А еще  церковный
староста!
     - Просто выпил лишнего, - сказал возчик. - Когда  у  него  божественный
настрой, ничего плохого о нем не скажешь. А сейчас у него  мирской  настрой.
Надо будет позвать его завтра к нам на вечеринку, чтоб не серчал. Мы люди не
злопамятные.
     Музыканты перешли меллстокский мост и по тенистой тропинке  направились
вдоль берега Фрума к церкви. Босс ждал их у церковных ворот с горячим  медом
и прочими припасами. Решив сначала выпить и поесть, а потом уже идти дальше,
они вошли в  церковь  и  поднялись  на  галерею.  Там  они  открыли  фонари,
расселись вдоль степ, кто на скамейках, кто на чем, и как следует  закусили.
Когда умолкал разговор, сверху через потолок галереи доносилось приглушенное
позвякивание и скрип старых церковных часов; звуки эти рождались и умирали в
башне, и людям, одаренным воображением, порой  чудилось,  что  именно  здесь
совершается ход Времени.
     Покончив с едой, музыканты  настроили  инструменты  и  снова  вышли  на
морозный ночной воздух.
     - А где Дик? - спросил старый Дьюи.
     Все  принялись  оглядывать  друг  друга,  словно  подозревая,  что  Дик
превратился в кого-нибудь из них, а затем ответили, что не знают.
     - Ну уж это, я вам скажу, подложил нам  свинью  мастер  Дик,  иначе  не
назовешь, - сказал Майкл Мейл.
     - Небось домой удрал, - предположил кто-то, сам мало веря своим словам.
     - Дик! - крикнул возчик, и его голос раскатисто загремел между тисами.
     Застыв, как изваяние,  он  некоторое  время  прислушивался  в  ожидании
ответа и, не дождавшись его, повернулся к остальным.
     - Главное, третья скрипка! Был бы он тенором или подголоском, мы бы  уж
как-нибудь без него обошлись. Но остаться без  третьей  скрипки  -  да  это,
ребятки, все равно, что остаться без...
     Возчик запнулся, не находя достойного сравнения.
     - Головы, - подсказал мистер Пенни.
     Возчик  шагнул  вперед,  как  бы  в  укор  несерьезным  людям,  которые
занимаются подсказками, когда их ждут более важные дела.
     - Ну где ж это слыхано - бросил дело  на  полдороге,  и  только  его  и
видели?
     - Нигде, - с готовностью отозвался  Боумен.  (Отчего  же,  дескать,  не
сказать тех слов, которых от тебя ждут.)
     - Может, какое несчастье с парнем стряслось? - предположил дед Дика.
     - Да нет, какое там несчастье, - без тени тревоги ответил возчик.  -  И
куда он, интересно, свою скрипку девал? Я за эту скрипку тридцать  шиллингов
отвалил, да еще сколько торговался. Небось валяется где-нибудь в сырости,  а
испортить ее ничего не стоит, в десять минут  расклеится,  да  какое  там  в
десять - в две!
     - И что с ним могло  приключиться?  -  встревоженно  сказал  Уильям.  -
Может, утонул?
     Оставив фонари и инструменты в часовне, все двинулись обратно по берегу
реки.
     - Ничего с таким молодцом не сделается, - заметил Рейбин. -  И  причина
небось какая-нибудь самая простая, только мы никак догадаться  не  можем.  -
Понизив голос, он спросил таинственным шепотом: - А вы не замечали  за  ним,
соседи, чего-нибудь такого, - может, по какой девчонке вздыхает?
     - Да нет, не похоже. Он пока еще чист, как стеклышко.
     - И потом, Дики говорит, что никогда не женится, - вставил Джимми, -  а
будет всю жизнь жить дома с мамой и с нами.
     - Ну, сынок, какой парень этого не говорил!
     Они дошли до дома мистера Шайнера, но там никого не  было.  Тогда  двое
музыкантов пошли к школе. В окне спальни все еще горел свет, и,  хотя  штора
оставалась  опущенной,  окно  было  слегка  приоткрыто,  словно  учительница
прислушивалась к отдаленным звукам рождественских псалмов.
     Внизу, прислонившись спиной к буку, недвижимо стоял пропавший  скрипач;
руки его были скрещены на груди, голова откинута назад, глаза устремлены  на
освещенное окно.
     - Это ты, что ли, Дик? Что ты тут делаешь?
     Дик вздрогнул, мгновенно принял  более  естественную  позу  и  поглядел
сначала направо, потом налево, словно надеясь, что ему откуда-нибудь  придет
вразумительный ответ на этот вопрос; наконец он пробормотал:
     - Ничего, отец.
     - Ну, знаешь, ничего не делать можно было  бы  и  побыстрей,  -  сказал
возчик, и все повернули обратно, к дому священника.
     - Я думал, вы еще сидите закусываете на галерее, - сказал Дик.
     - Мы тут его обыскались, бог знает сколько  исходили,  куда  только  не
заглядывали, чего только не передумали, а он, оказывается, ничего не  делал,
так-таки ровно ничего.
     - В этом-то вся нелепость - ровным счетом ничего, -  проговорил  мистер
Спинкс.
     Следующую остановку  они  сделали  перед  домом  священника,  и  мистер
Мейболд, молодой пастырь, недавно назначенный к ним в приход,  получил  свою
долю праздничных созвучий. Музыканты надеялись, что, как лицо, причастное  к
наступающему празднику, мистер Мейболд сочтет своим долгом открыть  окно,  и
ради поощрения исполнили еще один псалом. Но тот не появился.
     - Нехорошо, - сказал старый Уильям, покачав головой.
     Однако в это самое мгновение приятный голос раздался,  по-видимому,  из
постели:
     - Благодарю вас, соседи!
     - Что он сказал? - спросил Боумен, который был туговат на ухо.  Говорил
он по этой причине громко, и священник услышал его слова.
     - Я сказал: "Благодарю вас, соседи!" - крикнул он еще раз.
     - Ну ладно, а то я в первый раз не расслышал! - крикнул в ответ Боумен.
     - Ну зачем ты ему так отвечаешь - молодой человек  еще  рассердится,  -
сказал возчик.
     - Ни в коем случае, друзья мои! - крикнул священник.
     - Ну и слух! - шепотом проговорил мистер Пенни. - Не хуже, чем у лошади
или собаки. Значит, ему и ума не занимать - это уж верный признак.
     - Поживем - увидим, - сказал возчик.
     Старый  Уильям,   воодушевленный   такой   благожелательностью   нового
человека, готов был исполнить все псалмы  заново,  но  отказался  от  своего
намерения, когда Рейбин напомнил ему, что, перестаравшись,  можно  все  дело
испортить.
     - Вот ведь как одно к одному выходит, -  продолжал  возчик,  когда  они
стали подниматься на холм, направляясь к последней группе  домов,  -  и  это
видение в женском обличье, что нам недавно  явилось,  и  этот  сладкогласный
молодой священник. Сдается мне,  что  она  обведет  его  вокруг  пальчика  и
скрутит беднягу восьмеркой, - попомните мои слова, ребятки.

VI
     РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО

     Музыканты наконец добрались до своих постелей и заснули, как все добрые
люди. Дик, однако, провел  оставшиеся  ему  для  отдыха  три-четыре  часа  в
тревожном полусне: ему снова и снова  представлялось  школьное  окно  и  все
события, с ним связанные.
     А утром, что бы он ни делал - поднимался ли наверх, спускался ли  вниз,
выходил ли на улицу, разговаривал ли о ветре и погоде, - воображение его без
конца рисовало все ту же упоительную  картину.  Покачиваясь  на  пятках,  он
стоял у камина, глядя, как  мать  жарит  грудинку,  и  думал:  что  толку  в
грудинке, если ее жарит  не  Видение?  Обмякший  ломтик  грудинки  висел  на
решетке рашпера,  как  котенок  на  руках  у  ребенка,  -  но  что  толку  в
сравнениях, если они принадлежат не Ей.  Он  глядел,  как  желтоватые  блики
дневного света танцевали на выбеленной стенке камина вместе  с  голубоватыми
бликами от очага, - но что толку в бликах?
     - Может, новая учит... кх... мисс Фэнси Дэй тоже будет сегодня  петь  в
церкви? - спросил он.
     Возчик долго глядел на него, потом ответил:
     - Может, будет, а может, и нет.
     По лицу Дика можно было понять, что он отнюдь не в восторге  от  такого
ответа,  хотя  было  известно,  что  неопределенность  высказываний  возчика
объяснялась скорее устройством голосовых связок, чем существом  обсуждаемого
вопроса.
     Собираясь в церковь, Дик проявил необыкновенное усердие, сам  не  давая
себе отчета в причинах сего благочестивого рвения. Он начистил и отполировал
свои выходные башмаки со взыскательностью истинного  художника.  Сначала  он
долго обрабатывал их щеткой, не пропуская ни пятнышка, ни единой  оставшейся
с прошлой недели пылинки; затем достал новый пакет сажи, старательно  развел
ее и принялся ваксить, позабыв о бережливости. Наложил один слой и  начистил
до блеска; потом еще один для  пущей  черноты  и,  наконец,  третий  -  чтоб
достичь зеркального сияния и достойно подготовиться к встрече с Ней.
     По  случаю  рождества  возчик  приводил  себя  в   порядок   с   особой
основательностью. Громкое плесканье и фырканье оповещало о том,  что  возчик
совершает свое грандиозное воскресное омовение, которое продолжалось  добрых
полчаса и совершенно затмевало его будничное умывание.  Возчик  скрывался  в
пристройке с большим коричневым полотенцем в руках, фыркал и  плескался  там
минут двадцать, а когда появлялся в дверях, от него шел сырой запах  летнего
тумана, и, глядя на него, можно было подумать, что он едва избежал гибели  в
водной пучине, потеряв при этом почти всю одежду; глаза у него были красные,
словно он долго плакал, с мочек ушей  и  с  кончика  носа,  как  бриллианты,
свисали водяные капли; волосы тоже сверкали водяными блестками.
     Заканчивая сборы, отец, сын и внук еще долго ходили по комнатам, хрустя
башмаками по усыпанному песком каменному полу, потом  достали  виолончель  и
скрипки, осмотрели струны и подтянули их немного выше  нужного  тона,  чтобы
настройка сохранилась до начала службы и их не пришлось бы снова настраивать
в галерее, уловив момент, когда кто-нибудь кашлянет  или  чихнет  или  когда
священник произнесет "аминь", - а такая неприятность частенько  случалась  в
сырую зимнюю погоду.
     Затем все трое вышли из дома и направились по тропе через овечий выгон,
держа под мышкой инструменты в выцветших зеленых чехлах, а в руках -  старые
нотные тетради в коричневых переплетах. Дик  все  время,,  невольно  обгонял
остальных, а возчик шествовал неторопливым шагом, сильно выворачивая носки.
     Достигнув подножья холма,  они  увидели  церковь  со  стороны  северных
ворот, или, как их здесь называли, "церковной калитки". За оградой виднелась
группа из семи подвижных фигурок,  оказавшихся  при  ближайшем  рассмотрении
певчими хора; в ожидании музыкантов они  сидели  на  могильной  плите  и  от
нечего делать болтали ногами. Завидев  музыкантов,  мальчишки  повскакали  с
плиты и, топоча, как  кавалерийский  полк,  взлетели