энси снова вернулась в Меллсток.
     В течение всей следующей недели Дик  при  каждой  возможности  случайно
оказывался возле школы, однако Фэнси ни разу не явилась его взору. На другой
день после вечеринки миссис Дьюи, убирая комнаты, нашла ее носовой платок, и
Дик ценой немалых ухищрений заполучил этот дар  судьбы,  вызвавшись  вернуть
его по принадлежности, как только представится возможность.  Но  он  все  не
решался прийти к Фэнси в дом под таким пустячным предлогом и откладывал  эту
крайнюю меру, опасаясь, что в случае, если он ей совершенно безразличен, его
появление с платком может показаться довольно нелепым, что она догадается об
его истинной  цели,  и  Дик,  таким  образом,  уронит  себя  в  глазах  этой
насмешливой особы - а ее мнение, даже независимо от того, любит она его  или
нет, было для него теперь всего важнее.
     Но терпению двадцатилетнего влюбленного  есть  предел,  и  у  Дика  оно
наконец иссякло. И вот в субботу он неторопливой походкой подошел  к  школе,
окинул ее рассеянно-безразличным взглядом и узрел  свой  предмет  в  дальнем
конце сада;  надев  перчатки  и  вооружившись  лопатой,  Фэнси  сражалась  с
вторгшимся на запретную территорию кустом колючек.
     Стараясь скрыть обуревавшие его чувства от подозрительно поблескивающих
окон на другой стороне улицы,  Дик  прикинулся  занятым  человеком,  который
страшно спешит и хочет только побыстрей отдать платок  и  покончить  с  этим
пустяковым делом.
     Его ухищрения,  однако,  потерпели  полный  провал:  калитка  оказалась
запертой, во избежание того, чтобы дети, игравшие  перед  школой  в  прятки,
забегали в сад учительницы.
     Фэнси его не увидела, и ему оставалось одно - окликнуть ее по имени.
     - Мисс Дэй! - крикнул он, покосившись при  этом  в  сторону  любопытных
окон и как бы говоря: ну и что тут такого, просто мне нравится покричать,  а
кто там в саду находится, мне и дела пет. Звук  его  голоса  прокатился  над
садом и замер. Однако мисс Дэй его не  услышала  и,  ничего  не  подозревая,
продолжала возиться с кустом.
     Мужественно игнорируя подглядывавшие окна, Дик крикнул еще  раз.  Фэнси
даже не подняла головы.
     В третий раз он закричал что было мочи и тут  же  повернулся  и  сделал
несколько шагов назад, давая окнам понять, что он пришел сюда отнюдь не  для
собственного удовольствия.
     На этот раз она его услышала, оторвалась от своего куста и через заднюю
дверь вошла в школу. Гулко зазвучали приближающиеся шаги, дверь  отворилась,
и взору Дика предстали розовое личико и изящная фигурка молодой учительницы,
на одну четверть скрытые косяком двери.  Взглянув  на  своего  посетителя  и
узнав его, она подошла к калитке.
     Побледнела ли она при виде его,  покраснела  или  осталась  такой,  как
была, - этот вопрос Дик впоследствии задавал себе сотни раз,  но  так  и  не
смог на него ответить, хотя провел в мучительных раздумьях не один час.
     - Ваш платок... мисс Дэй... я...  вот...  принес,  -  проговорил  он  и
рывком протянул ей платок. - Мать нашла его под стулом.
     - Большое спасибо, мистер Дьюи. А я все ломала голову, куда он делся.
     И тут Дик, не имея опыта в сердечных делах, -  собственно,  у  него  до
этого вовсе не было сердечных дел, если не считать робких школьных симпатий,
- не сумел воспользоваться обстановкой и совершил ошибку, которая стоила ему
многих горьких минут и одной бессонной ночи.
     - До свидания, мисс Дэй.
     - До свидания, мистер Дьюи.
     Калитка  закрылась;  она  ушла,  и  Дик  остался  у  ворот  ни  с  чем.
Разумеется,  Ангел  был  не  виноват  -  девушка,  живущая  одна,  не  может
пригласить в дом человека, которого она так мало знает, это Дик  должен  был
задержать  ее  у  калитки,  вместо  того  чтобы  так  глупо  выпаливать  "до
свидания". Он пожалел, что заранее не обдумал все хорошенько,  и  отправился
восвояси.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
     ВЕСНА

I
     ПРОГУЛКИ МИМО ШКОЛЫ

     Весна постепенно вступала в свои права, и Дик стал  гораздо  чаще,  чем
прежде, уходить по делам, причем всякий раз оказывалось,
     что кратчайший путь домой или из дому лежит мимо  школьного  сада.  Его
упорство было в конце концов вознаграждено: на девятнадцатый  раз,  завернув
за угол сада, он увидел мисс Фэнси в открытом окне  второго  этажа.  На  ней
было  темно-серое  платье,  и  она  смотрела  прямо  на  тулью  его   шляпы.
Последовавший обмен дружескими приветствиями так  воодушевил  Дика,  что  он
стал еще чаще ходить мимо школы и почти  протоптал  вдоль  забора  тропинку,
которой там никогда раньше не было. Наконец  ему  посчастливилось  встретить
Фэнси лицом к лицу на дороге  возле  калитки.  Затем  последовала  еще  одна
встреча и еще одна. По поведению Фэнси можно было заметить, что видеть  Дика
доставляло ей некоторое удовольствие; но что за этим скрывалось - польщенное
самолюбие или истинное чувство, которого одного лишь добивался Дик, -  этого
он решить не мог, хотя часами раздумывал над каждым ее словом и взглядом.

II
     СОВЕТ МУЗЫКАНТОВ

     Ясный весенний день клонился к  вечеру.  Закатное  солнце,  полускрытое
разметавшейся гривой облаков, заливало землю приглушенным золотисто-янтарным
сиянием.
     Меллстокские музыканты  собрались  возле  мастерской  мистера  Пенни  в
Нижнем Меллстоке. Всех их ярко освещало солнце, и  позади  каждого  тянулась
тень длиной с колокольню. Поля шляп не защищали  глаза  от  света,  источник
которого находился так низко.
     Дом мистера Пенни был последним в ряду  и  стоял  в  низине  у  дороги;
копыта лошадей и колеса повозок оказывались вровень с окном его  мастерской.
Это окно, низкое и широкое, бывало открыто с утра до вечера, и в нем  всегда
виднелся занятый работой  мистер  Пенни,  напоминавший  вставленный  в  раму
портрет сапожника кисти какого-нибудь современного Морони. Он сидел лицом  к
дороге, держа в руке шило, а на коленях башмак, и поднимал голову  только  в
те мгновения, когда протягивал дратву; на секунду его очки вспыхивали в лицо
прохожему ярким отблеском, а затем он снова склонялся над  башмаком.  Позади
него на стене рядами висели колодки, большие и маленькие, толстые и  тонкие,
а в  самой  глубине  мастерской  можно  было  разглядеть  мальчишку-ученика,
обвязавшего волосы веревочкой (видимо, для того,  чтобы  они  не  падали  на
глаза). Он улыбался словам приятелей мистера Пенни,  остановившихся  у  окна
поболтать, но сам в его присутствии  никогда  не  раскрывал  рта.  За  окном
обычно было вывешено, словно для просушки, голенище сапога. Никакой  вывески
над дверью не было: здесь, как в старых банкирских домах и торговых  фирмах,
пренебрегали всякого рода рекламой, и мистер  Пении  почел  бы  ниже  своего
достоинства оповещать о своем заведении посторонних, поскольку его отношения
с  заказчиками  строились  исключительно  на  давнем  знакомстве  и   личном
уважении.
     Музыканты  то  подходили  к  самому  окну  мастерской  и  опирались   о
подоконник, то отступали на  шаг-другой,  что-то  горячо  доказывая  мистеру
Пенни и подкрепляя свою речь  решительными  жестами.  Мистер  Пенни  слушал,
восседая в полумраке мастерской.
     - По мне, если кто с тобой одно дело делает - хотя бы по  воскресеньям,
- ты за тех должен стоять горой, я так считаю.
     - Да уж хорошего не жди от тех, которые сроду не работали в поте лица и
не знают, что это такое.
     - А мне сдается, он тут ни при чем, это все она - ее штучки.
     - Да нет, вряд ли. Просто это  он  такой  несуразный.  Взять  хоть  его
вчерашнюю проповедь.
     - Да что ж проповедь - задумал он ее  очень  даже  неплохо,  только  не
сумел написать и прочитать как следует. Вся  беда  в  том,  что  она  так  и
осталась у него в голове.
     - Что ж, задумана она, может быть, и неплохо, если на то пошло,  может,
не хуже, чем у самого старика Екклезиаста, да только не сумел он достать  ее
из чернильницы.
     Мистер Пенни, который в это время затягивал стежок,  позволил  себе  на
секунду поднять голову и вставить слово:
     - Да, златоустом его не назовешь, надо прямо сказать.
     - На златоуста он никак не похож, - сказал Спинкс.
     - Ну да ладно, что об этом толковать, - вмешался возчик. -  Скажите  на
милость, какая нам разница, хорошие у него проповеди или плохие, а, ребятки?
     Мистер Пенни проткнул шилом еще  одну  дырку,  пропустил  в  нее  конец
дратвы, затем поднял голову и, затягивая дратву, произнес:
     - Главное, как он себя повел.
     Сморщив лицо от напряжения,  он  натянул  дратву  истинно  геркулесовым
усилием и продолжал:
     - Первым делом, он начал на всех наседать, чтобы ходили в церковь.
     - Верно, - отозвался Спинкс, - с этого он начал.
     Увидев, что  все  приготовились  его  спутать,  мистер  Пенни  перестал
работать, сглотнул, словно принимая пилюлю, и заговорил:
     - Потом он вздумал заново отделывать церковь, да узнал, что это  дорого
обойдется и хлопот не оберешься, и махнул на эту затею рукой.
     - Верно, так оно и было.
     - Потом он запретил парням во время службы складывать шапки в купель.
     - Верно.
     - И так все время, то  одно,  то  другое,  и  вот  теперь...  Не  найдя
достаточно выразительных слов, мистер Пенни в заключение изо всех сил дернул
дратву.
     - И вот теперь он решил выгнать нас взашей из хора, - выждав полминуты,
закончил возчик - не для того, чтобы объяснить паузу и рывок, которые и  без
того были всем понятны, а просто  чтобы  лишний  раз  напомнить  собранию  о
вопросе, поставленном на обсуждение.
     Тут в дверях показалась миссис Пенни.  Как  все  хорошие  жены,  она  в
трудную минуту полностью поддерживала мужа,  хотя  обычно  перечила  ему  на
каждом шагу.
     - По-моему, у него не все  дома,  -  начала  она,  как  бы  подытоживая
долетевшие до нее обрывки разговора. - Куда ему до бедного мистера  Гринэма.
(Так звали прежнего священника.)
     - Тот, по крайней мере, не заявлялся к тебе в дом в самый разгар работы
и тебе не становилось неловко, что он так себя утруждает.
     - Такого за ним не водилось. А этот  мистер  Мейболд,  может,  и  хочет
сделать как лучше, только от него  одно  беспокойство:  просто  нет  никакой
возможности ни золу из камина выгрести, ни полы вымыть,  ни  помои  вынести.
Видит бог, я как-то несколько дней не могла  вынести  помои,  прямо  хоть  в
трубу выливай или в окошко. Только я к двери с ведром, а  он  тут  как  тут:
"Доброе утро, как поживаете?" А уж как неловко-то, когда джентльмен приходит
в дом, а у тебя стирка и бог знает какой беспорядок.
     - Ну это ему, бедняжке, просто невдомек, - вступился возчик. - Он  ведь
не со зла. Да уж, со священником как повезет, - все равно что угадать,  орел
или решка. Тут уж выбирать не приходится. Какой есть, такой и есть, ребятки,
спасибо, что не хуже.
     - Что-то,  мне  кажется,  он  неспроста  на  мисс  Дэй  поглядывает,  -
задумчиво проговорила миссис Пенни, - хотя, может, я на него и наговариваю.
     - Да нет, ничего такого тут нет, - сказал дед Уильям.
     - Если ничего нет, так ничего и не будет, - отрезала миссис  Пенни.  По
ее тону было видно, что она остается при своем мнении.
     - Поневоле вспомнишь мистера Гринэма, - сказал Боумен. - Чтоб по  домам
ходить, попусту людей беспокоить - этого у него в заводе не было, годами  не
заглядывал. Иди, куда  хочешь,  делай,  что  хочешь,  -  нигде  он  тебе  не
попадется.
     - Да, дельный  был  священник,  -  отозвался  Майкл.  -  За  всю  жизнь
один-единственный раз зашел к нам в дом - сказать  покойнице  жене  (упокой,
господи, ее душу), чтоб больше  не  посещала  службу,  потому  что  годы  ее
немалые и живет она от церкви далеко.
     - И никогда он  не  указывал  нам,  какие  гимны  и  псалмы  играть  по
воскресеньям. "А ну вас, говорит, к бесу, пиликайте себе, что хотите, только
ко мне не приставайте!"
     - Да, добрейший,  был  человек;  слова,  бывало,  не  скажет,  если  мы
соберемся погулять  и  повеселиться,  да  и  пропустим  его  проповедь  или,
положим, если младенца не  торопятся  крестить,  который  очень  уж  кричать
здоров. Золото был, а не священник. Вот уж за кем привольно жилось!
     - А от этого ни минуты покоя; вечно допекает, чтоб мы больше  думали  о
своей душе да о благе ближнего, - просто сил никаких нет.
     - Узнал он, что купель протекает, - так она уж сколько лет протекает! -
а я ему говорю, что мистер Гринэм  на  это  внимания  не  обращал,  поплюет,
бывало, на палец, да так и окрестит. Как он раскричится: "Милосердный  боже!
Немедленно пошлите за мастером. Куда я попал!"  Не  очень-то  мне  это  было
приятно слышать, если на то пошло.
     - И все-таки, хоть он и против нас, а мне нравится, как новый священник
взялся за дело, - заявил старый Уильям.
     - Как же так, Уильям, - укоризненно сказал Боумен,  -  сам  за  оркестр
голову готов сложить, а вступаешься за того, кто его разогнать хочет?
     - Как мне жалко оркестр - никому  так  не  жалко,  -  убежденно  сказал
старик, - и вы все это знаете. Я в этом оркестре с  одиннадцати  лет  -  всю
жизнь, почитай. Но все ж таки я не скажу, что священник плохой человек.  Мое
такое твердое мнение, что он хороший молодой человек.
     При этих словах в глазах  старого  Уильяма  сверкнул  былой  огонек,  и
что-то величественное появилось в его фигуре, освещенной заходящим солнцем и
отбрасывающей гигантскую тень, которая  распростерлась  на  добрых  тридцать
футов и голова которой падала на ствол могучего старого дуба.
     - Да, парень он простой, ничего не скажешь, - отозвался  возчик,  -  не
погнушается с тобой заговорить, грязный ты или чистый. Помню, как мы с ним в
первый раз встретились: иду я по тропинке, а он мне  навстречу,  и  хоть  он
меня сроду в глаза не видал, а все-таки поздоровался. "Добрый день, говорит,
хорошая сегодня погода". А в другой раз я его встретил в городе.  Штанина  у
меня была вся располосована, - это я думал срезать  путь  и  пошел  прямиком
через колючки, - и чтоб его не срамить, я  поднял  глаза  на  крышу,  пусть,
дескать, пройдет мимо, будто знать меня не знает. Да не тут-то было. "Добрый
день, говорит, Рейбин", - и как ни в чем не бывало руку  мне  жмет.  Будь  я
весь в шелку и бархате, и то нельзя было бы со мной лучше обойтись.
     Тут на другом конце улицы показался направлявшийся к  ним  Дик,  и  все
повернулись в его сторону.

III
     ПОВОРОТ В РАЗГОВОРЕ

     - Пропал наш Дик, - сказал возчик, - увяз по самую маковку.
     - Что? Да не может быть! - воскликнул Мейл с  видом  человека,  который
настолько огорошен услышанным, что готов усомниться в собственных ушах.
     - Ей-богу, - продолжал возчик, устремив взгляд на Дика, который шел  по
улице, не подозревая, что является предметом обсуждения. - Смотрю я на  него
и вижу, что дело его дрянь. Все-то он поглядывает  в  окошко;  все  начищает
башмаки; все ему куда-то нужно идти; все смотрит на часы; только  и  слышим,
какая она замечательная, до того, что невтерпеж  прямо,  а  чуть  намекни  -
замолчит как могила и больше о ней ни словечка. Я сам по этой  дорожке  один
раз прошелся, соседи, и местность мне знакомая. Говорю вам, пропал человек.
     Возчик отвернулся и с  горькой  усмешкой  поглядел  на  молодой  месяц,
который имел несчастье попасться ему на глаза.
     Проникшись   серьезностью   положения,   все    молча    смотрели    на
приближавшегося Дика.
     - А все мать виновата, - говорил возчик: - И надо же  ей  было  позвать
учительшу на рождество. Я как увидел ее голубое платье да резвые ножки,  так
сразу почувствовал, что это не к добру. Берегись, думаю, сынок, как бы  тебе
голову не вскружили.
     - А в прошлое воскресенье они вроде бы едва поздоровались, - осторожно,
как и подобало человеку постороннему, заметил Мейл.
     - Э, так всегда бывает. Как нападет эта хворь, тут тебе  и  холодность,
тут тебе и притворство, тут тебе и еще бог знает что.  Да  и  то  сказать  -
немного раньше, немного позже, какая разница? Быстрей  начнется,  быстрей  и
кончится - все равно не миновать.
     - Мне вот что непонятно, - заговорил Спинкс,  мастерски  объединяя  две
нити разговора воедино и отрубая рукой каждое слово, как будто важно было не
то, что сказано, а _как_ сказано, - откуда мистер Мейболд проведал, что  она
играет на органе? Мы ведь знаем с ее собственных слов, если только их  можно
принимать на веру, что она ему об этом ни единым звуком не  обмолвилась,  не
говоря уж о том, чтобы дать согласие играть.
     На лицах собравшихся отразилось недоумение.  Тут  подошел  Дик,  и  ему
сообщили новость, которая привела в такое смятение музыкантов.
     - Она мне сама говорила, - сказал он, вспыхнув при  упоминании  о  мисс
Дэй, - что ради дружбы к нам ни за что  не  согласится  играть,  а  как  это
получилось, что она передумала, - понятия не имею.
     - Вот что, соседи, -  начал  возчик,  по  своему  обыкновению,  оживляя
угасающую беседу свежими мыслями, - я вам хочу такую штуку  предложить.  Мое
дело предложить, а уж соглашаться вам или нет - смотрите сами. Мы все  здесь
давно друг друга знаем, верно ведь?
     Все закивали. Это положение не  отличалось  новизной,  но  было  весьма
уместно в качестве вступления.
     - Так вот, - продолжал возчик и для пущей убедительности хлопнул  своей
тяжелой, как гиря, рукой по плечу мистера Спинкса,  который  постарался  при
этом сохранить невозмутимый вид, - давайте завтра в шесть часов вечера, все,
как один, заявимся к священнику Мейболду. Все останутся в прихожей,  а  один
или двое пройдут в комнату и  поговорят  с  ним,  как  мужчина  с  мужчиной.
Скажем, так: "Мистер Мейболд,  у  себя  в  мастерской  каждый  хозяин  волен
распоряжаться по-своему, а  в  меллстокской  церкви  хозяин  вы.  Только  не
выгоняйте нас так сразу. Позвольте нам остаться до рождества, а там мы  сами
уступим место мисс Дэй, и даже слова поперек не скажем. И  на  вас  никакого
зла держать не будем, мистер Мейболд". Ну, что, разве не правильно?
     - Очень даже правильно, Рейбин Дьюи.
     - И если он предложит нам сесть - откажемся. Не к  чему  рассаживаться,
когда люди только что помирились.
     - Вовсе даже не к чему. Сделаем свое дело, повернемся и уйдем - так  он
нас больше уважать будет.
     - Пожалуй, Лифу не стоит с нами идти, - сказал Майкл,  поворачиваясь  к
Лифу и оглядывая его с ног до головы. - Уж больно он у нас глупый - еще  все
испортит.
     - Да тебе ведь и не хочется идти, а, Томас? - спросил Уильям.
     - Хи-хи, нет, не хочется. Разве самую малость.
     - Как бы ты не сморозил там какую-нибудь глупость, - сказал Мейл.
     - Я страсть какой бестолковый! Так уж случилось-получилось, хи-хи!
     С этим все согласились, и вовсе не потому,  что  хотели  унизить  Лифа,
воспользовавшись его чистосердечным признанием, а просто потому, что Лиф  ни
чуточки не огорчался своей бестолковостью, и этот его  недостаток  был  всем
известен.
     - Зато у меня дискант, - продолжал Томас Лиф, придя  в  полный  восторг
оттого, что его так дружелюбно назвали дураком, - и  я  пою  не  хуже  любой
девицы, а то и лучше, да и замужней женщины тоже. А если б Джим не помер,  у
меня был бы умный брат! Завтра у бедненького Джима день рождения. Был бы  он
жив, ему бы сравнялось двадцать шесть.
     - Тебе, видно, очень жаль Джима? - задумчиво спросил старый Уильям.
     - Ужас как жаль! Какой бы он был помощник матери!  Если  бы  бедненький
Джим был здоровый, ей бы на старости лет не пришлось работать.
     - А сколько, ему было, когда он помер?
     - Четыре часа и двадцать минут. Родился он, можно сказать, ночью  и  не
дожил, можно сказать, до утра. Вот ведь как. Мать назвала его Джимом  в  тот
день, когда бы его крестили, если бы он  не  помер.  Она  о  нем  все  время
думает. Уж очень он рано помер.
     - Да, рановато, - подтвердил Майкл.
     - Я бы сказал, что у этой женщины чадолюбивое сердце, - сказал  возчик,
обводя взглядом присутствующих.