ялись и глохли ее слова  о  любви.  Я  подумал  о
Ральди, которая говорила мне, что женщины типа Сюзанны  так  же  любят,  как
другие; но это унизительное уравнение я всегда понимал только  теоретически,
я никогда не мог почувствовать и поверить до конца, что это так.
     Платон перевел разговор на другую тему, точно ему было неприятно думать
о Сюзанне именно теперь. Только несколько часов спустя, когда я еще раз,  по
пути домой, заехал в это кафе, - было уже утро, все ушли, он один неподвижно
стоял у стойки, рядом с хозяйкой, которая время от времени  опускала  голову
на  грудь  и  засыпала  на  минуту  легким  старческим  сном  и,   мгновенно
пробуждаясь, зевала а быстро бормотала: "Ах, Боже мой, он мне рассказал, что
Сюзанна выходит замуж за иностранца, русского казака", через несколько  дней
она сообщила мне об этом сама, на рассвете осенней, холодной ночи, в  шестом
часу утра, когда я увидел ее одну, за столиком  в  кафе.  Лицо  у  нее  было
утомленное, под глазами были синие круги. "У тебя усталый вид, -  сказал  я,
проходя мимо нее, - тебе надо отдохнуть". Она кивнула головой  и  заговорила
со мной; я стоял, не присаживаясь, возле ее столика.  "Это  правда,  что  ты
выходишь замуж?" - "Да, правда". Она сказала, что ей двадцать три года,  что
у ее матери в этом возрасте было уже четверо детей, что она хочет жить,  как
все остальные; но что сейчас она занята больше, чем обычно,  так  как  через
две недели свадьба. Жених ее  не  знал,  как  она  работает;  ею  руководило
желание принести в дом, как она говорила, возможно больше денег, поэтому она
не щадила сил, и в те дни, когда она не встречалась с женихом, она  выходила
на улицу в четыре часа дня и возвращалась домой в пятом часу утра -  этим  и
объяснялся ее крайне усталый вид, поразивший меня.  Потом  она  описала  мне
своего жениха и показала его карточку, которую она носила в сумке  -  и  эта
сумка была всегда с ней, во всех комнатах, куда она поднималась с клиентами;
и от соприкосновения с кредитными билетами, которыми ей платили,  фотография
постепенно тускнела и серела. На ней был изображен молодой, сияющий человек,
и выражение его  лица,  благодаря  какой-то  особенной  игре  ретуши,  имело
веселое и вместе с тем деревянно-благородное выражение:
     - Вот оно что! - сказал я, не удержавшись: я узнал Федорченко.
     - Ты его знаешь? - спросила Сюзанна. - Ты ему ничего не расскажешь  обо
мне? Потому что он не знает, понимаешь?
     - Он думает, что ты девственница?
     - Нет, но ты понимаешь, не надо ему говорить.
     - Хорошо, обещаю. И если я вас встречу вместе, - ты со мной  незнакома,
условлено, - сказал я.
     Свадьбе предшествовало усиленное лечение - так как Сюзанна незадолго до
этого заразилась от какого-то мерзавца, как она говорила,  -  приготовления,
письма родным, и в торжественный день, за длинным столом, в одном из наемных
салонов  небогатого  квартала,  где  она  сняла  квартиру,   -   сидели   ее
родственники, приехавшие за сотни километров из деревни и привезшие с  собой
воскресные  костюмы  и  обветренные,  крестьянские   неподвижные   лица.   У
Федорченко не было ни родственников, ни  близких  друзей,  но  он  пригласил
одного пожилого и очень благовидного русского, по  фамилии  Васильев.  После
нескольких стаканов вина он, не теряя  приличия  и  лишь  изредка  порывисто
вздрагивая от  особенной,  беззвучной  икоты,  начинал  рассказывать  тихим,
конфиденциальным голосом, что  большевики  давно  подсылали  ему  эмиссаров,
именно эмиссаров, - так что со стороны получалось впечатление, что  к  нему,
время  от  времени,  приезжает  почтительная  делегация  людей  в  мундирах,
особенного, эмиссарского покроя, - но что он непоколебим. Он объяснял это  с
одинаковой легкостью по-русски или по-французски, нюхал,  с  видом  знатока,
дрянное  вино   и   сохранял   во   всех   обстоятельствах   благородный   и
скромно-значительный вид. Этому вздорному человеку, с начинавшимся уже в  те
времена медленным безумием, предстояло  сыграть  в  жизни  Федорченко  очень
значительную роль.
     Кроме Васильева, со стороны жениха на свадьбе не было  никого;  Сюзанна
сразу же объяснила своим родственникам, что ее муж иностранец, что семья его
осталась на родине, что он  решил  создать  новую  семью  здесь,  в  Париже.
Впрочем, все эти подробности потеряли всякое значение после того,  как  было
выпито много вина и Федорченко начал целоваться с присутствующими. Еще через
час началось пение,  Федорченко  взобрался  на  стул  и  стал  дирижировать,
Сюзанна кричала пронзительным голосом, - и среди  всего  этого  шума  только
один Васильев, смертельно пьяный, сохранял свой торжественно-приличный  вид;
но и он уже был в таком состоянии, что не мог произнести  ни  одной  связной
фразы, хотя и  пытался  рассказывать  очень  тихим  голосом  все  о  тех  же
эмиссарах. Я невольно присутствовал на этом банкете,  потому  что,  проезжая
ночью по улице, увидал несколько такси,  ожидающих  у  освещенного  подъезда
выхода приглашенных. Я стал в очередь, не зная,  что  это  за  приглашенные,
товарищи мне сказали, что это свадьба, и я, вместе с одним из них,  поднялся
наверх посмотреть, много ли было народу. Остановившись у  входной  двери,  я
увидел Сюзанну, возле которой одновременно с двух  сторон  вилась  настоящая
белая фата, Федорченко в смокинге, взятом на прокат у еврейского портного на
rue du Temple, - у смокинга были короткие рукава и до  удивительности  узкие
лацканы - и родственники Сюзанны, которые были похожи на  внезапно,  в  силу
алкогольного чуда, оживших, резных из дерева крестьян,  одетых  в  городское
платье. Федорченко доплел до того, что кричал Васильеву по-русски:
     -  Держись,  матрос,  держись!  -  и  бледный  и  пьяный   Васильев   с
достоинством утвердительно кивал головой. Сюзанна не переставала смеяться  и
визжать, они с Федорченко многократно целовались, отчего по  всему  ее  лицу
размазался кармин, которым в начале вечера были густо смазаны ее губы.  "Вот
это свадьба! " - одобрительно сказал шофер, вместе с которым мы смотрели  на
банкет. Уже под утро банкет кончился, приглашенных развезли по домам - и  со
следующего дня для Федорченко началась новая жизнь.
     Они поселились с  Сюзанной  в  одном  из  новых  домов,  в  только  что
отстроенном квартале Парижа; здание было сделано из  звонкого  железобетона,
который пропускал все звуки со всех сторон, в нем  был  лифт,  поднимавшийся
наверх упорными толчками, стеклянные тюльпаны вокруг  электрических  ламп  и
ванные комнаты до смешного маленьких размеров. На  деньги,  которые  были  у
Федорченко и Сюзанны, они открыли небольшую мастерскую для краски  и  чистки
всевозможных материй. На вывеске  было  написано  золотыми  лепными  буквами
одинакового размера "Сюзи", с росчерком, который шел от конца слова к началу
ровной деревянной чертой.  Сюзанна  принимала  заказы,  Федорченко  развозил
платья и другие вещи клиентам. Он говорил теперь о дороговизне материалов, о
стоимости краски, о трудностях работы, о том, что он, в качестве коммерсанта
этого квартала, должен поддерживать известные цены. Он говорил  еще  о  том,
как ему было трудно выбиться в люди; и те  часы,  которые  он  купил  еще  в
первый год своего пребывания во Франции и которые тогда  заводил  только  по
воскресеньям,  он  стал  заводить  каждый  день.  С  той   же   удивительной
приспособляемостью, которая была в нем, когда он, работая по десять часов  в
день на заводе, считал, что очень неплохо живет, - он  вошел  в  свою  новую
роль; он завел себе удочки, ходил с ними на Сену, ездил  каждое  воскресенье
за город вместе с быстро полневшей Сюзанной - и превратился бы  бесследно  и
безвозвратно в среднего французского коммерсанта, если бы этому не  помешали
неожиданные причины, которые возникли много лет тому назад, с тех  пор  были
давно забыты и, казалось бы, потеряли какую бы то ни было силу.
     Я видел Федорченко неоднократно в этот период его жизни; я встретил его
однажды, в субботу, под вечер возле Porte d'Auteuil; он шел  с  Сюзанной,  и
каждый из них нес на плече стул. Провожаемые удивленными взглядами прохожих,
они  шагали  безмолвно,  не  замечая,  казалось,  ничего  вокруг  себя,  был
неподвижный и довольно жаркий летний вечер, солнце  уже  начинало  садиться.
Поздоровавшись с ними,  я  спросил  Федорченко,  зачем  он  несет  стул,  не
переезжает ли он на другую квартиру. Он ответил, что  нет,  он  просто  идет
подышать свежим воздухом в Булонский лес. "А стулья зачем?" Он похлопал меня
по плечу и снисходительно объяснил, - сказав приблизительно, что я  не  умею
жить, - что стулья для того, чтобы сидеть в лесу, так  как,  если  сесть  на
стул, который там сдается, то надо платить  35  сантимов.  Сюзанна,  которая
после замужества стала мне говорить "вы" и  разговаривать  со  мной,  как  с
малознакомым  человеком,  но,  впрочем,  довольно  вежливо,  улыбнувшись   и
сверкнув золотым зубом, подтвердила, что это идея  ее  мужа  и  что  она  ее
находит очень хорошей. Попрощавшись с ними, я долго смотрел  им  вслед;  они
уходили по прямой улице, все удаляясь от меня, и над их головами  темнели  в
воздухе слегка изогнутые ножки стульев, и на  большом  расстоянии  их  можно
было принять за двух невысоких рогатых животных неизвестной породы.
     Сюзанна, выйдя замуж, должна была  отказаться  от  всех  своих  прежних
знакомств; у Федорченко друзей вообще никогда не было, и поэтому они прожили
некоторое время вдвоем, до  того,  пока  у  них  не  стал  бывать  Васильев,
которого Федорченко как-то пригласил  и  который  после  первого  же  визита
сделался у них своим человеком. Он поселился  недалеко  от  них,  сняв  себе
маленькую комнату в гостинице, и бывал у Федорченко  ежедневно;  он  являлся
неизменно с двумя бутылками вина, которые они выпивали втроем за  ужином,  и
долгими  вечерами  развивал  перед  Федорченко  и  Сюзанной   свои   сложные
политические и философские теории. Вся его жизнь имела смысл лишь постольку,
поскольку она носила характер ежедневной и беспрестанной  борьбы  с  темными
силами, первой из которых он считал большевизм. Он рассказывал Федорченко  и
Сюзанне сумбурвые легенды, почерпнутые им, по его  словам,  из  Талмуда,  oн
знал  наизусть  фантастическую  систему  очень  жестоких   правил,   которые
руководят жизнью мирового еврейства, - и так как он был  наивным  человеком,
то он твердо верил всякому вздору, который он когда-либо слышал или  прочел.
Его  ограниченным  умственным  способностям  мешала   еще,   помимо   всего,
феноменальная память, которой бесконечные сведения загромождали его  голову.
Он знал историю всех  политических  убийств,  о  которых  он  рассказывал  с
особенным удовольствием, точно так же, как причины этих  убийств,  биографии
преступников, фамилии  судебных  следователей,  их  семейную  жизнь,  клички
тюремных  сторожей,  этапы  сибирских  поселений  и   любовные   приключения
защитников, - словом, в его голове был целый  неподвижный  и  зловещий  мир,
весь пропитанный террором и кровью. При этом он никогда  в  своей  жизни  не
принимал активного участия ни в одном политическом деле и не причинил никому
зла; но вся многолетняя работа его воображения и памяти  заключала  в  себе,
как анатомический театр или музей ужасов,  бесконечную  серию  преступлений,
изуверств и убийств. Медленное и заразительное его сумасшествие начало в  те
времена становиться заметным. Сюзанна  боялась  этого  безобидного  человека
инстинктивно и бессознательно, как собаки боятся грозы, ей бывало не по себе
в его присутствии, но она не смела ничего говорить  из-за  мужа,  который  с
жадностью слушал рассказы  Васильева  и  лицо  его  багровело  и  наливалось
кровью. У Васильева  уже  появились  в  те  времена  первые  признаки  мании
преследования; он знал, по его словам, что за ним следили, иногда являлся  в
кепке и  сером  пальто  -  вместо  синего  пальто  и  шляпы,  которые  носил
обыкновенно, - боясь, чтобы его не узнали; он  бывал  на  всех  политических
собраниях, сидел в углу, никогда не выступал, так как присутствовал там, как
он говорил, инкогнито.  "Есть  люди,  которые  дорого  бы  заплатили,  чтобы
узнать, кто я такой", - говорил он Федорченко. Словом, наступало то время  в
его жизни, когда, наконец, вся эта последовательность  убийств,  которую  он
столько лет носил в себе, весь этот безмолвный ужас его  воображения  должны
были мгновенно всплыть и появиться  перед  ним  во  всем  своем  неотразимом
многообразии, и это могло повести только к одному - альфа и омега всей  этой
трагической серии - к смерти. Но он был еще на полдороге к ней.
     Федорченко не верил всему решительно, что  рассказывал  ему  его  новый
друг - не потому,  что  мог  бы  противопоставить  этому  какие-нибудь  иные
данные,  а  оттого,  что  этого  не  допускала  его  природная  крестьянская
недоверчивость. Он вообще плохо представлял себе  такие  поступки  человека,
которые не вызваны соблазном личной выгоды; во всяком бескорыстном  действии
он искал непременно простейших побудительных причин, и когда не находил  их,
то становился в тупик. До этих пор он вообще не думал о вещах,  которые  его
непосредственно не касались, и поэтому его жизнь была так легка, так  лишена
каких бы то ни было осложнений.  Единственное,  что  могло  бы  его  сделать
несчастным, это если бы Сюзанна не согласилась с ним жить. Но  вот,  в  силу
счастливой случайности, вышло так, что из тысяч мужчин, которые прошли через
жизнь Сюзанны, и пяти или шести ее настоящих любовников Федорченко  оказался
именно тем, который был ей нужен. Она настолько подчинилась ему, что  в  его
присутствии невольно начала говорить с неправильностями  и  теми  особенными
нефранцузскими интонациями, которые были  для  него  характерны,  -  и  лишь
расставшись  с  ним,  опять  приобретала  обычный  для  ее  нормальной  речи
улично-парижский оттенок, оттенок бульвара Менильмонтан, и Бельвиль, и рю де
ла Гэтэ, и рабочих предместий Парижа, к которому  примешивалась  ее  личная,
овернская тяжеловесность языка. Итак, с этой  стороны  Федорченко  не  могло
ожидать никакое разочарование. Еще более благополучно складывалась его жизнь
в материальном смысле.
     Я встретил его однажды ночью, в  кафе;  он  был,  казалось,  совершенно
пьян, особенным, свирепым охмелением. Он пригласил меня  к  стойке  и  сразу
начал говорить, путая русские слова с французскими, о том,  как  ему  трудно
жить в этом мире,  dans  cette  monde  {"В  этом  мире"  -  с  местоимением,
поставленным в женском роде "Место  мужского.};  он  до  конца  не  научился
отличать во французском языке мужской род от женского.
     - Пьете вы много, вот что, - сказал я ему в ответ.
     - Вы меня тоже не понимаете. Поймите, -  сказал  он,  повысив  голос  и
ударив кулаком по стойке, - все, что я люблю в этом мире, это вот там - и он
уставился в потолок. Я невольно поднял голову и  увидел  слегка  закопченную
известку, лепные вазы и круглые электрические лампы.
     - Вот эта безмятежность ночного неба, - сказал Федорченко, - вот к чему
у меня душа тянется. А люди! я их презираю.
     Он продолжал говорить,  сумбурно  перескакивая  с  одного  предмета  на
другой;  вспомнил  почему-то,  что  в  гимназии  все  к  нему  относились  с
насмешкой, вспомнил даже прозвище "граф Федорченко", которое ему кто-то дал,
и сказал:
     - И вот я не желаю им мстить. Мне ничего не надо, только безмятежность.
-  Потом  он  начал  настаивать,  чтобы  я  его  отвез  домой,  и  когда  мы
остановились у его подъезда он пригласил меня подняться наверх, выпить чаю.
     - Какой там к черту чай, - сказал я, - пятый час утра. Идите спать.
     - Идем, идем, - бормотал он с пьяным восторгом, дергая меня за рукав. -
Идите спать, - повторил я.
     Он вдруг махнул рукой и прислонился к  стене.  Я  сделал  два  шага  по
направлению к автомобилю и остановился. В  светлеющей  тишине  начинавшегося
рассвета было слышно, как он всхлипывал и бормотал слова, которых я  не  мог
разобрать, единственное, что я понял, это было  слово  "зачем",  которое  он
произнес несколько раз. Я пожал плечами и уехал.
     Несколько месяцев спустя, когда я шел по улице, я вдруг почувствовал на
своем плече чью-то тяжелую руку. Я обернулся и  увидел  Федорченко.  Он  был
один, был  очень  аккуратно  одет  и  совершенно  трезв;  но  меня  поразило
выражение его глаз, в которых точно застыл далекий  испуг  или  нечто  очень
похожее на это.
     - Я давно хотел с вами  поговорить,  -  сказал  он,  не  здороваясь.  -
Зайдемте в кафе, если хотите.
     Это было на Елисейских Полях, под вечер.  Мимо  нас  густым  валом  шла
толпа гуляющих людей. Мы сели на террасе.
     - Вот, скажите, пожалуйста, - начал Федорченко, -  я  хочу  задать  вам
один вопрос. Вы не можете мне объяснить, зачем мы живем?
     Я  с  удивлением  посмотрел  на  него.  На  его  лице  было  задумчивое
выражение, чрезвычайно для  него  неестественное,  настолько  неожиданное  и
нелепое, что оно мне показалось столь же необыкновенным, как если бы я вдруг
увидел усы на физиономии женщины. Но это было лишено даже  самой  отдаленной
комичности, было совсем не смешно, и мне стало не по себе. Я подумал, что не
хотел бы остаться с этим человеком вдвоем, и невольно оглянулся; все столики
вокруг нас были заняты, рядом с нами какой-то очень  хорошо  одетый  пожилой
мужчина, с чуть-чуть съехавшим налево париком, рассказывал двум  дамам,  как
будто только что снятым  с  витрины  модного  магазина  и  даже  сидевшим  в
манекенно-искусственных позах, как он с кем-то разговаривал.  -  Представьте
себе, - говорю я ему, - мой бедный друг... Он мне говорит, - но позвольте...
Я отвечаю: послушайте...
     - Не знаю, - сказал я, - одни для  одного,  другие  для  другого,  а  в
общем, я думаю, неизвестно зачем.
     - Значит, не хотите мне сказать?
     - Милый мой, я об этом знаю столько же, сколько  вы.  Он  сидел  против
меня с нахмуренным и напряженным лицом.
     - Вот люди живут, - сказал он с усилием, - и вы,  например,  живете.  А
скажите мне, пожалуйста, к какой точке вы идете? Или к какой  точке  я  иду?
Или, может, мы идем назад и только этого не знаем?
     - Очень возможно, - ответил я, чтобы что-нибудь сказать. -  Но  вообще,
мне кажется, не следует себе ломать голову над этим.
     - А что ж тогда делать? Это так оставить нельзя.
     - Слушайте, - сказал я с нетерпением. - Жили же  вы,  черт  возьми,  до
этого совершенно нормально, работали, питались, спали, теперь вот  женились.
Что вам еще нужно? Философию вы бросьте, она нам не по карману, понимаете?
     - Васильев говорит, - сказал Федорченко  и  оглянулся  по  сторонам,  -
что...
     - У Васильева скоро начнется белая горячка, - сказал  я,  -  его  слова
нельзя принимать всерьез.
     - Но раз он что-то думает, значит, то, что он думает, существует?
     Я пожал плечами. Федорченко замолчал, обмяк и  уставился  неподвижно  в
пол. Я расплатился с гарсоном и попрощался с ним.
     - А? Что? -  сказал  он,  поднимая  голову.  -  Да,  да,  до  свидания.
Извините, если побеспокоил.
     Я шел и думал о том, что теперешнее состояние  Федорченко  объяснялось,
по-видимому, в первую очередь ежедневным влиянием Васильева.  Это  была,  во
всяком случае, внешняя причина  неожиданного  пробуждения  в  нем  какого-то
совершенно ему до сих пор не свойственного интереса к отвлеченным вещам.  Он
не мог верить тому, что рассказывал Васильев; и все, что  говорил  ему  этот
пьяный и сумасшедший человек о борьбе темного начала со светлым и о  любимых
своих убийствах, он воспринял по-своему; в нем  вдруг  возникли  сомнения  в
правильности того бессознательного представления о мире, в котором он жил до
сих пoр. Он не умел этого объяснить; непривычка и неспособность  разбираться
в отвлеченных понятиях не позволили бы
     ему рассказать о том, что в нем происходило. "Как опухоль  в  душе",  -
говорил он п