рские фамилии, им  все  это  казалось  непостижимым.  Я
объяснял им, что я иностранец и долго жил за границей, тогда  они  перестали
удивляться и начинали находить это совершенно естественным.
     В один прекрасный день я получил месячное жалованье, ушел  -  и  больше
никогда не вернулся в это учреждение. Оно вчинило мне иск, обратилось в  суд
и послало туда своего профессионального ходатая, очень  типичного  сутягу  в
черном костюме, который кричал перед носом тихого старичка, мирового  судьи,
что общество этого так не оставит, что я ушел без  предупреждения,  что  оно
требует с меня уплаты тысячи франков и судебных издержек, что мое  поведение
возмутительно и он отказывается  его  квалифицировать.  Я  пожал  плечами  и
ответил, что кричать, во всяком случае, не стоит, и  что  если  он  считает,
будто этот крик может на меня подействовать, то это заблуждение, и что  если
фирма возлагает большие надежды на мою тысячу франков, то  это  очевиднейшая
иллюзия. Так как я, уходя, сослался на болезнь - нервное переутомление, - то
старичок  судья   предложил   мне   отправиться   к   судебному   врачу   на
освидетельствование. Я согласился - и еще через полтора месяца получил вызов
к доктору, куда я явился и долго ждал в пустынной приемной; на столе  лежали
прошлогодние номера Иллюстраций и "Orientales" {Название одного из сборников
стихов Виктора Гюго.} Гюго, которые я от скуки начал читать. Наконец  пришел
доктор; он с удивлением на меня посмотрел и спросил, в чем дело. Я объяснил.
Доктор тоже был старый человек, - как мой шеф, как архивариус, как судья,  -
и я еще раз подумал, что во Франции все сколько-нибудь прочные  и  спокойные
должности заняты очень пожилыми людьми.
     - Как ваша фамилия?
     Я ответил.
     - Подождите здесь.
     И он ушел. Я снова открыл "Orientales" и продолжал читать. Прошло около
сорока минут. Потом он опять бесшумно вошел и сказал:
     -  Извините,  пожалуйста,  как,  вы  сказали,  ваша  фамилия,  какая-то
иностранная, кажется?
     Я повторил.
     - Хорошо, подождите, пожалуйста.
     Прошел еще час, я выкурил  три  папиросы,  прочел  несколько  статей  в
Иллюстрациях и опять взялся было за "Orientales", когда он вошел наконец,  в
третий раз и объявил, что будет меня осматривать. Но тут он вспомнил, что не
захватил с собой полотенца, вышел  за  полотенцем  и  пропал  еще  минут  на
десять. Вернувшись в приемную, он предложил  мне  следовать  за  ним,  и  мы
прошли в  его  кабинет,  на  столе  которого  лежала  развернутая  книга;  я
посмотрел мельком на нее и прочел одну строку: "Граф, как мы помним,  ел  за
столом мало".
     Это был "Граф Монте-Кристо" - и я понял тогда, почему доктор так  долго
отсутствовал:  он  читал  эту  книгу,  от  которой,  по-видимому,   не   мог
оторваться.
     Он меня выслушивал, вздыхал и затем спросил:
     - На что вы жалуетесь?
     - Ни на что, - ответил я. -  Я  пришел  сюда  по  вашему  вызову,  меня
направил к вам мировой судья для освидетельствования, так что это  визит  не
личного, а судебного порядка, понимаете, доктор?
     - A, - сказал он, - это другое  дело.  Извините,  пожалуйста,  я  опять
забыл, как ваша фамилия.
     У меня вдруг появилось желание сделать  трагическую  паузу,  подойти  к
нему вплотную и сказать значительным шепотом:
     - Эдмонд Дантес. Но я удержался.
     - Осмотр кончен, можете идти.
     - Благодарю вас, доктор. Можно узнать результат освидетельствования?
     - Нет, м'сье; но он будет сообщен мировому судье.
     Он был действительно сообщен, и когда я потом был у судьи, я  увидел  в
его руке листок с неразборчивыми словами против каждой графы,  единственное,
что я мог прочесть, было: "общее состояние - превосходное".
     Профессиональный сутяга торжествовал; и этот праздный его восторг ничем
нельзя было нарушить, хотя я ему сказал, что результат освидетельствования -
только подробность, лишенная значения и которая  ничего  не  изменит.  Время
проходило, судебная процедура шла своим чередом; я получил вызов в суд, но в
тот день проспал и там не был. Потом я начал получать  письма  от  судебного
пристава, в которых неуклюжим юридическим языком  мне  объяснялось,  что  он
уполномочен получить с меня такую-то сумму, кажется,  около  полутора  тысяч
франков, и мне предлагалось заплатить ее - сначала в восьмидневный, затем  в
трехдневный, затем в двухдневный срок; последнее письмо предупреждало  меня,
что завтра утром на мое имущество будет наложен арест. Но  у  меня  не  было
никакого имущества, я жил в гостинице, сутками не бывал дома, - и я  никогда
так и не узнал, был ли наложен хотя бы символический арест на это имущество,
существовавшее только в предположениях французской юстиции.

     Об  этом  времени,  об  этой  службе  с   константинопольским   списком
представителей и амстердамским корреспондентом, у меня осталось  еще  другое
воспоминание: все эти три месяца, каждый день мне смертельно хотелось спать.
Я снимал тогда комнату - по нелепой случайности -  в  еврейском  районе,  на
севере Парижа, возле улицы Маркадэ,  обедал  в  разных  ресторанах  и  почти
ежедневно бывал в Латинском квартале, где  жила  женщина,  одно  присутствие
которой мне могло в те времена заменить весь мир. Я возвращался домой ночным
автобусом, в четвертом часу утра, вставал в семь и ехал на службу;  и  после
завтрака, когда я приходил в свое бюро, все звенело и качалось передо  мной,
и я оживал только к вечеру. Иногда я ловил себя на том, что ничего не  слышу
и не понимаю из всего, что происходило кругом; и однажды, в ночь  с  субботы
на воскресенье, когда я шел пешком через Париж, я два или три раза заснул на
ходу и просыпался лишь пройдя несколько шагов, как солдат на длинном, ночном
переходе.  Это  было  время  бесконечного  душевного   томления,   наверное,
неповторимого в моей жизни, и те места, где я тогда бывал, я вижу  отчетливо
и ясно перед собой, как только  моя  мысль  возвращается  к  этому  периоду:
бульвар Араго и густые его деревья, закрывающие круглые фонари, Фонтенбло  и
Marli le Roi, куда я ездил по  воскресеньям,  ночные  кабаре  и  музыкальные
волны этих вздорных романсов и мелодий, в которых я  находил  безнадежную  и
печальную очаровательность; она существовала, я думаю, не сама  по  себе,  а
возникала потому, что был третий или четвертый час утра, и рядом со  мной  -
эти незабываемые, далекие глаза на утомленном ночью и музыкой лице.
     И все-таки это время, несмотря на хроническое недосыпание  и  службу  в
бюро, был о, в общем, чрезвычайно благотворно для меня, в  том  смысле,  что
все было сосредоточено тогда  в  одной  идее,  идее  личного  и  иллюзорного
счастья, и остальной мир перестал существовать.  Тогда  это  было  полнее  и
сильнее всего; это продолжалось и позже,  еще  много  лет,  но  потом  этому
мешала работа, которой я должен был уделять слишком много времени,  и  целый
ряд мелких неудач, но  все-таки  долго  еще  то,  что  я  видел,  узнавал  и
наблюдал, казалось мне неотчетливым и мутным, так как было заслонено слишком
бурной личной жизнью, настолько эгоистической и непрерывной, что я, конечно,
не сумел увидеть и понять и десятой части того, что понял бы и  узнал,  если
бы не эта душевная загроможденность и занятость. Это  было  благотворно  для
меня, потому что позже, когда - в силу многочисленных  и  сложных  причин  -
выяснилась несомненная  несостоятельность  моего  длительного  и  напрасного
ожидания и почти стеклянная хрупкость всего, на что я рассчитывал,  когда  я
начал приходить в себя, я увидел мир не таким, каким он мне казался  раньше;
он точно медленно выступал из темноты. Это было похоже на то, как если бы  я
вернулся после долгого отсутствия в страну, которая  неузнаваемо  изменилась
за это время.
     До тех пор мне  много  раз  приходилось  начинать  жизнь  сначала,  это
объяснялось необыкновенными обстоятельствами, в которых я очутился, - как  и
все мое поколение -  гражданская  война  и  поражение,  революции,  отъезды,
путешествия в пароходных трюмах или на палубах, чужие страны, слишком  часто
меняющиеся условия, одним словом, нечто резко противоположное  тому,  что  я
привык себе - давным-давно,  точно  в  прочитанной  книге,  -  представлять:
старый дом, с одним и тем же крыльцом и  той  же  входной  дверью,  теми  же
комнатами, той же мебелью, теми же полками библиотеки,  деревьями,  которые,
как архивы моего бюро, существовали до моего  рождения  и  будут  продолжать
расти после моей смерти, и лермонтовский дуб  над  спокойной  моей  могилой,
снег  зимой,  зелень  летом,  дождь  осенью,   легкий   ветер   российского,
незабываемого апреля месяца; много книг, прочитанных много раз,  возвращения
из путешествий и это медленное очарование семейной хроники, одно  могучее  и
длительное дыхание, слабеющее по мере того, как будет замедляться моя жизнь,
терять звучность голос, постепенно  закостеневать  усталые  суставы,  седеть
волосы, хуже видеть  глаза,  до  тех  пор,  пока  в  один  прекрасный  день,
оглянувшись на секунду, я увижу себя точно похожим на моего деда,  в  теплую
весеннюю погоду сидящим на скамейке, под деревом, в шубе и в очках,  и  буду
знать, что годы мои сочтены и прислушиваться к шуму листьев, чтобы запомнить
его еще раз навсегда, и чтобы не забыть его, умирая. Тогда, -  если  бы  это
было так, - я бы знал и понял бы, наверное, гораздо больше того, что знал  и
понял теперь, и я бы смотрел на  мир  спокойными  и  внимательными  глазами.
Теперь, вдали от моей родины, от возможности какого бы то ни было спокойного
понимания, я был бы  обречен  на  медленное  и  постепенное  ослепление,  на
уменьшение интереса ко  всему,  что  меня  непосредственно  не  касается,  и
изменения, которые происходили бы, были бы, наверное,  незначительны  -  ряд
мелких ухудшений, и больше ничего. Но после этого душевного томления,  после
того как я прожил много времени вне каких бы то ни было  соображений,  кроме
соображений личных, тем более всеобъемлющих и сильных, чем  более  они  были
узки, после этого - я вновь начал  видеть  и  слышать  то,  что  происходило
вокруг меня, и оно показалось мне иным, чем раньше.
     Я думал тогда, что все мои мысли по поводу жизни, которую я наблюдал, и
все мои суждения о ней объяснялись  в  очень  значительной  степени,  именно
шоферской работой, пребыванием с другой  стороны  событий,  всегда  наименее
привлекательной. Но было невозможно предположить, что все  это  были  только
случайности, только отступления от каких-то правил. И мне казалось,  что  та
жизнь,  которую  вели  мои  ночные  клиенты,  не  имела  ни  в  чем  никаких
оправданий. На языке людей, живших этим, все это называлось работой.  Но  во
Франции все называется работой: педерастия, сводничество, гадание, похороны,
собирание  окурков,  труды  Пастеровского  института,  лекции  в   Сорбонне,
концерты и литература, музыка  и  торговля  молочными  продуктами.  Когда  я
однажды привез пассажиров в знаменитый публичный дом на улице Блондель - его
адрес знали тысячи людей во всех концах мира, в Мельбурне и в Сан-Франциско,
в Москве и в Риоде-Жанейро, в Токио и в Вашингтоне,  -  я  увидел  человека,
который продавал, порнографические открытки и которого я, конечно, знал, как
знал большинство ночных профессионалов Парижа.
     - Идут дела? - спросил я. Он с возмущением ответил: - Нет, старик, нет,
не могут они идти. Вчера  арестовали,  позавчера  арестовали,  третьего  дня
арестовали. Это же не работа!
     Я никогда не останавливался на Монмартре; там у  каждого  кабачка  были
свои  шоферы,  нечто  вроде  небольшого  клана;  они  не  допускали  никакой
конкуренции. Кроме того, этот вид работы был особенно скучен и  противен.  Я
вообще предпочитал отдаленные кварталы города, где не было  длинных  стоянок
такси. Легче всего было работать в богатых и тихих районах Парижа, где  было
меньше  автомобилей,  чем  в  центре.  По  субботам  там  появлялась  особая
категория клиентов;  это  были  почтенные  и  пожилые  люди,  сопровождавшие
молодых и красивых женщин до автомобиля; это обычно  происходило  поздно,  в
третьем, четвертом часу утра. - Шофер, вы отвезете  мадемуазель  на  бульвар
Араго, Э 34. До свидания, моя дорогая. Значит, до среды, не так ли? - Да,  я
позвоню тебе в контору. - Прекрасно. Будь умницей, сии хорошо.  -  Спокойной
ночи. - И как только автомобиль трогался, изменившийся женский голос говорил
отрывисто:
     - Пигаль.
     Иногда это бывало Бланш или Монпарнас. Именно  на  Монпарнасе  -  после
одного из таких  путешествий  -  меня  как-то  остановили  двое,  мужчина  и
женщина, вышедшие из частного дома на rue Ste Beuve, - я  хорошо  знал  этот
дом. На женщине, прекрасно одетой и очень молодой, лица не было;
     достаточно было одного взгляда, чтобы  понять,  что  она  впервые  была
ночью в доме свиданий, со своим первым, вероятно, любовником. У нее  дрожали
руки, мигали глаза, она часто дышала. Попрощавшись со своим  спутником,  она
дала мне адрес: ее квартира была на одной из набережных Сены. Приехав  туда,
она от волнения никак не могла достать из сумки своими  прыгающими  пальцами
денег; наконец, она вытащила десять франков, но тут я, в  свою  очередь,  не
находил мелочи. - Скорее, скорее! - истерически сказала она. - Скорей,  Боже
мой, что это такое, поторопитесь же! - Я посмотрел на нее и ответил:
     - Не нервничайте, мадам, слишком поздно. То, что непоправимо, все равно
уже произошло.
     - Мерзавец! - закричала она со слезами в голосе и убежала, не дожидаясь
сдачи.
     Ночью  Париж  был  наводнен  этими  людьми,  находящимися  в  состоянии
сексуального ража. Нередко, в автомобиле, на ходу,  они  вели  себя,  как  в
номере гостиницы. Однажды я вез с какого-то бала молодую, высокую женщину  в
прекрасной меховой шубе; ее сопровождал человек, которому на  вид  было  лет
семьдесят. Он остановил меня перед одним из домов бульвара Осман,  -  и  так
как они не выходили и не разговаривали и так как, с  другой  стороны,  я  не
предполагал,  что  этот  кандидат   на   Пер-Лашез   способен   вести   себя
сколько-нибудь непристойно, то я обернулся, чтобы узнать, в чем же дело. Она
лежала на сиденье, платье ее было поднято  до  пояса,  и  по  блистательной,
белой коже ее ляжки медленно двигалась  вверх  его  красно-сизая  старческая
рука со вздутыми жилами и узловатыми от ревматизма пальцами.
     Меня неоднократно поражало отношение шоферов к пассажирам из Aliter  il
и Пасси; питая к ним нечто вроде классовой неприязни, они  бессознательно  и
молча признавали их воображаемое превосходство. У меня было с ними несколько
разговоров на эту тему. Я стоял как-то, ожидая театрального разъезда, вместе
с  товарищами;  мы  знали,  что  будет  много  клиентов,  это  всегда  легко
определить  по  большему  или  меньшему  количеству   частных   автомобилей,
ожидающих своих  владельцев.  Шла  "Arlesienne"  {Название  известной  пьесы
Альфонса Додэ.}, я сказал,  что  удивительно,  как  такая  пьеса  привлекает
столько народу. Старый шофер, к которому я обратился, ответил мне:
     - Слушай, старик. Это не такие люди, как мы. Ты этой  пьесы  не  можешь
понять, и я тоже. Для этого, старик, надо  быть  образованным.  Там,  может,
есть такие слова, которых ты никогда не слышал. Для тебя это все ерунда. Они
- другое дело, мы никогда не будем такими, как они. Тут нечего  себе  ломать
голову.
     Другой, грузный человек лет  пятидесяти,  с  которым  я  несколько  раз
встречался на стоянках, сказал мне:
     - Вот говорят: русские, русские. А я их жалею, понимаешь? Я тебе скажу,
почему. Такие, как наш брат, работают с детства. Я, например,  начал,  когда
мне было четырнадцать лет, и ты тоже, наверное. А  русских  я  знаю.  Ты  их
видишь и смотришь на них, как на всех остальных, и не  понимаешь,  насколько
они несчастны. Они, брат, были адвокатами, докторами, офицерами, имели  слуг
и все, что полагается богатым людям, и вот теперь они ездят на такси, как ты
или я. Это, брат, тяжело. Я думаю, что для этого  надо  иметь  мужество.  Я,
брат, знаю, что говорю.
     И он рассказал мне, что его жена до войны служила горничной у какого-то
русского в Париже и что  теперь  он  встретил  этого  же  русского,  который
работает шофером. "Вот это, милый мой, катастрофа!"
     И этому простому  и  великодушному  человеку  никогда  не  приходило  в
голову, что и он имел бы право жить не хуже, чем они, или, во всяком случае,
стремиться к этому. Но ни он, ни его товарищи  не  задумывались  над  такими
вопросами. Я нигде не имел возможности так близко видеть  резкую  социальную
разницу между людьми и, главное, такого полного примирения со своей участью,
я никак не мог к этому привыкнуть. Я чувствовал, что, проживи  я  здесь  еще
пятьдесят лет, это  ничего  не  изменит.  Я  помню,  какими  дикими  глазами
смотрели на  меня  клиенты,  когда  я  им  отвечал  нормальнейшим,  по  моим
представлениям, образом; из-за своей манеры разговаривать с ними я несколько
раз попадал в комиссариат, но, к счастью, все кончалось благополучно.
     Эти недоразумения, - которых у меня было множество, - начались с  того,
что один мой пассажир, ехавший на вокзал с двумя огромными чемоданами, -  он
был доктор по профессии, как это потом выяснилось,  -  заявил,  что  счетчик
показывает слишком много. Я ему ответил, что он ошибается  и  что  к  сумме,
которую показывает счетчик, надо прибавить  еще  два  франка,  по  одному  с
каждого чемодана. Он поднял скандал и стал кричать, что это воровство и  что
двух франков он  уж  во  всяком  случае  ни  при  каких  обстоятельствах  не
заплатит.
     - Это воровство! - кричал доктор. - Вы не получите ни одного сантима из
этих двух франков.
     - Хорошо, - сказал я, - вы хотите, чтобы я вам их подарил?  Я  даю  два
франка первому нищему, когда он просит у меня  милостыни.  Тем  более  я  не
вижу, почему я отказал бы вам в такой сумме. Но для этого  вы  должны  ее  у
меня попросить, как это делают нищие.
     Он смотрел на меня изумленными глазами  и,  наконец,  сказал,  что  тут
недоразумение, что он доктор - именно тогда я это узнал - и что я ничего  не
понимаю.
     -  Вы  доктор,  -  ответил  я,  -  но  у  вас  психология  нищего,  это
парадоксально, но это бывает.
     -  Нет,  нет,  -  сказал  он  растерянно,  заплатил  деньги   и   ушел,
оборачиваясь. Один из полицейских, присутствовавший при этом разговоре -  на
тот случай, если бы дело приняло скандальный оборот, - посмотрел на  меня  и
спросил:
     - Скажите, пожалуйста, вы случайно не сумасшедший?
     - Не думаю, - сказал я. - Во всяком случае меньше, чем мои клиенты.
     Потом был случай еще с одним человеком, у которого было пять  чемоданов
и которого я привез на авеню Виктора Гюго рано утром. Он вышел из автомобиля
и сказал мне так, точно это была естественнейшая вещь:
     - Отнесите теперь эти чемоданы на пятый этаж.
     Он даже не дал себе труда прибавить "пожалуйста" или "будьте добры",  и
в его голосе не было оттенка ни сомнения, ни просьбы.
     - Послушайте, голубчик, - сказал я, - он повернулся как ужаленный. -  Я
надеюсь, что у вас руки не парализованы?
     - Нет, почему?
     - Я просто не вижу, почему бы я вдруг  стал  носить  ваши  чемоданы  на
пятый или вообще на какой бы то  ни  было  этаж.  Если  бы  мне  нужно  было
переменить колесо, неужели вы думаете, что я обратился бы к вам  и  попросил
бы вас сделать это вместо меня? Нет, не правда ли?
     Он посмотрел на меня и потом спросил:
     - Вы иностранец?
     - Нет, - ответил я.
     И  всякий  раз,  когда  возникали  недоразумения   такого   рода,   все
улаживалось,  как  только  выяснялось,  что  я  русский;  а  это  узнавалось
немедленно,  мне  было  достаточно  передать   свои   бумаги   полицейскому.
Недоразумения эти  не  имели  последствий  потому,  что  я  не  совершал,  в
сущности, никакого  проступка  и  люди,  жаловавшиеся  на  меня  в  полицию,
действовали так, не