сначала. Иван Петрович был всегда плохо одет и  мало  зарабатывал,  так  как
большую часть времени посвящал этому своеобразному  политическому  perpetuum
mobile {вечному движению (лат.).}. Мне за столом  он  объяснял  все  пружины
политического механизма, принципы пропаганды и даже тайну  успеха;  но  я  в
общем очень мало о нем знал, так как, кроме этого, он ни  о  чем  другом  не
говорил и только один  раз  вскользь  сказал,  что  считает  Гоголя  хорошим
писателем.
     Иван Николаевич не занимался политикой в собственном смысле  слова,  но
был одержим очень странной административной манией. Его жизнь заключалась  в
том, что он вступал во всевозможные  акционерные  общества,  организованные,
конечно,  русскими  эмигрантами,  бывал  на   всех   собраниях,   голосовал,
воздерживался, объяснял, требовал объяснений, становился  сам  акционером  и
делался, наконец, членом правления. На этом  кончалась  положительная  часть
его программы, после которой, с неизбежной и неумолимой последовательностью,
начиналась вторая, отрицательная. Он вдруг выяснял, или ему  вдруг  начинало
казаться, что он стал жертвой какой-то жульнической комбинации, точно так же
как и большинство членов  этого  акционерного  общества.  Период  подозрений
сменялся  периодом  уверенности,  Иван  Николаевич  уходил   из   правления,
демонстративно переставал являться на собрания и обращался к адвокату с тем,
чтобы  возбуждать  процесс  против  правления  общества.   Обо   всех,   кто
фигурировал в числе  людей,  которых  он  привлекал  к  ответственности,  он
собирал всюду, где мог, всевозможные справки и для каждого из них  составлял
досье. Потом он садился за работу: делал выводы, сопоставления,  вырезал  из
газет статьи и писал десятки длиннейших сочинений, которые затем печатал  на
машинке и в переплетенном виде передавал адвокату. Большинство  тех,  против
кого он вел процесс, представляли из себя - если бы  о  них  судить  по  его
досье - чрезвычайно опасный элемент как в моральном, так  и  в  политическом
смысле. И когда, после долгой процедуры, суд их оправдывал, Иван  Николаевич
намекал, что здесь была уплачена крупная взятка. Но  за  время  процесса  он
успевал опять стать членом правления другого общества. Он  бывал  в  хороших
отношениях с людьми до тех пор, пока эти отношения не переходили в  деловые;
тогда он начинал готовиться к процессу.  Ему  очень  туго  жилось,  хотя  он
усердно работал; но его разоряли бесконечные  судебные  издержки,  дружеские
векселя, которые он подписывал, неоплаченные чеки и расходы,  сопряженные  с
собиранием справок. Вне этого он был услужливым и любезным человеком, у него
был только один досадный недостаток: когда в ресторане заводился граммофон с
усилителем, он не мог  удержаться,  чтобы  не  подпевать,  причем  ухитрялся
делать это даже во время еды, - что производило всегда странное впечатление,
к которому я никак не мог привыкнуть.
     Жизнь этих людей была посвящена, в сущности, почти одинаковым целям; во
всяком случае, их деятельность была  совершенно  бесплодна.  Я  неоднократно
думал, слушая их  разговоры,  что  именно  из  таких,  как  они,  вербуются,
вероятно,   политические   кадры,   государственные   деятели,    советники;
единственное, что отличало их от этой  категории,  это  их  неудачливость  и
затем, конечно, бескорыстность. Но их слепая  и  непонятная  любовь  к  этой
вздорной и ненужной работе, которую не  могли  поколебать  никакие  неудачи,
выражавшая,  несомненно,  в  смешной  форме  чистую   и   неутомимую   жажду
деятельности, заслуживала, конечно, лучшей участи. Меня особенно поразили, в
начале моего знакомства  с  Иваном  Петровичем  и  Иваном  Николаевичем,  то
остервенение и та страстность, с которой они спорили при мне  о  зависимости
между   государством   и   частной   собственностью    и    о    возможности
правительственного контроля над капиталом.
     - Я не могу допустить этого незаконного вмешательства, -  говорил  Иван
Петрович, - никогда, Иван Николаевич, вы слышите, никогда.  Если  нужно,  мы
будем защищать наши права с оружием в руках.
     - Я, как государственно мыслящий человек, - сказал Иван  Николаевич,  -
считаю и буду считать, что благо коллектива бесконечно выше  и  важнее  прав
индивидуума. Вы захватили Бог знает какими путями колоссальные суммы  денег,
и вы пользуетесь ими, зачем? - Иван Николаевич понизил голос и сказал  почти
шепотом, - чтобы осуществлять вашу преступную личную власть и ваше  пагубное
влияние, которое погубит, быть может, тысячи жизней.
     - Простите, но  я  вношу  в  вашу  государственную  казну  колоссальные
налоги, - сказал Иван Петрович. - Простите, но вы заставляете  меня  платить
триста тысяч франков за автомобиль  иностранной  марки,  который  стоит  сто
восемьдесят тысяч; сто двадцать тысяч вы зарабатываете на мне.  Простите  за
напоминание, но вы меня обкрадываете на всем, начиная от  бензина  и  кончая
почтовыми марками. Я повторяю: если нужно, мы будем защищать  наши  права  с
оружием в руках, и кровь этих баррикад будет на вашей совести.
     Они сидели друг против друга, за столиком этого  маленького  ресторана,
после обеда, стоившего каждому  из  них  около  восьми  франков,  оба  плохо
одетые, в потрепанных пиджаках, в рубашках не первой свежести,  в  штанах  с
трагической бахромой внизу, и спорили о государстве, гражданами которого они
не состояли, о деньгах, которых у них не было, об оружии, которого у них  не
было, о правах, которых они  не  имели,  и  о  баррикадах,  которых  они  не
построили бы. И, в конце концов, почти все посетители этого  ресторана  жили
так же, как Иван Петрович или Иван Николаевич, в воображаемых мирах, и  чего
бы речь ни коснулась, прошлого и будущего, у них были готовые  представления
об  этом,  мечтательные   и   нелепые   и   всегда   идеально   далекие   от
действительности. Это были бесконечные и никогда не  существовавшие  имения,
сорок человек за столом,  великолепие  прежней  жизни,  французские  повара,
гувернантки,  поездки  в  Париж  или,  опять-таки  воображаемые,   права   в
воображаемой будущей  России  или  вообще  почти  бесформенные  полунадежды,
полуощущения - вот приеду и прямо скажу: ребята, теперь довольно.  Я  против
вас  зла  не  питаю...  Европа,  в  которой  они  жили,  их  совершенно   не
интересовала,  они  не  знали,  что  в  ней  происходит:  и  лучшие  из  них
становились мечтателями, избегавшими думать о действительности, так как  она
им мешала; худшие, то есть те,  у  кого  воображение  было  меньше  развито,
говорили о своей жизни со слезами в голосе и постепенно спивались.  И  были,
наконец, немногие, преуспевавшие в  том,  что  они  делали,  так  называемые
здравомыслящие люди  в  европейском  смысле  слова,  но  они  были  наименее
интересными и  наименее  русскими  и  о  них  мечтатели  говорили  обычно  с
презрением и завистью. Разница  между  этими  русскими,  попавшими  сюда,  и
европейцами вообще, французами в особенности, заключалась в том, что русские
существовали в бесформенном и хаотическом, часто  меняющемся  мире,  который
они чуть ли не ежедневно строили и создавали, в то время как европейцы  жили
в  мире  реальном  и  действительном,  давно  установившемся  и  приобретшем
мертвенную и трагическую неподвижность, неподвижность умирания  или  смерти.
Это объяснялось не только тем, что мечтатели были деклассированными  людьми,
добровольно покидавшими действительность, которая  их  не  удовлетворяла:  в
этом была еще чисто славянская готовность в любое  утро,  в  любой  день,  в
любой час своего существования отказаться от всего и все начать снова,  так,
точно этому ничто не  предшествовало,  -  та  варварская  свобода  мышления,
которая  показалась  бы  оскорбительной  каждому  европейцу.   Даже   любовь
мечтателей к прошлому, к  прежней  прекрасной  жизни  в  прежней  прекрасной
России, тоже была обязана своим возникновением вольному  движению  фантазии,
так как  то,  что  они  описывали  с  бескорыстным  и  искренним  умилением,
существовало, чаще всего, только в их воображении.
     А из усилителя радио густо и безостановочно струились минорные мелодии,
и я с удивлением замечал, что дурные,  плохо  срифмованные  и  глупые  слова
романсов почти никогда не  раздражали  меня,  они  терялись  в  музыке,  как
нечистоты в  широкой  реке.  И,  уходя  из  ресторана,  я  всегда  почему-то
вспоминал пожилую бретонку с сиплым голосом и  сизо-красным  лицом,  которая
аккуратно, через два дня в третий, приходила во двор того дома, где я жил, и
пела деревянные французские мотивы. Некоторые из них я знал наизусть, и  там
попадались удивительные слова:

                  Мы встретились, и трепет был в сердцах,
                  Чело теснили пламенные грезы
                  С похожею улыбкой на устах,
                  Со сладким вздохом первых обещаний...
                  Вы прошли и оставили в моем сердце
                  Глубокий след, требующий счастья.

     Она всегда была аккуратно и чисто одета, даже заплаты на ее платье были
тщательно пришиты и выстираны. У нее был  плохой  слух  и  до  невозможности
хриплый голос; и все-таки в неверном  ее  пении  и  в  глупом  подборе  этих
заезженных слов, рассказывавших  о  трагических  идиллиях,  и  в  неизменном
эффекте  соединения  ее  седых  волос  с  сизо-красным  лицом  было  что-то,
вызывавшее одновременно и сожаление и интерес. Все  это  возбуждало  во  мне
какое-то странное и пристальное чувство, трудноопределимое и не  похожее  ни
на одно из тех, которые я испытал раньше или о которых я  когда-либо  слышал
или   читал.   Она   была   деловито   добросовестна;   входила   во   двор,
останавливалась, начинала петь, никогда  не  улыбаясь  и  не  делая  никаких
жестов. Она  напоминала  деревянную  поющую  статую;  спев  три  или  четыре
романса,  она  подбирала  деньги,  говорила  -  merci,  Messieurs  -   Dames
{благодарю, дамы  и  господа  (фр.).}  -  и  уходила,  унося  свою  идеально
неподвижную, негнущуюся фигуру и не поворачивая головы.
     Я жил тогда в доме, который бросался в глаза прохожим, так как  он  был
выстроен в мавританском стиле, что казалось, по меньшей мере, неожиданным  в
Париже; но таково было желание его хозяина,  толстого  и  старого  еврея  из
разбогатевших  подрядчиков,  имевшего  во  всех  областях   искусства   свой
собственный строго определенный вкус. В архитектуре его  прельщал  почему-то
мавританский стиль. Я снимал комнату в частной квартире у молодой,  довольно
красивой женщины, которая вела крайне рассеянный образ жизни. Меня поразило,
в первое время моего пребывания там, то, что  у  нее  все  валилось  из  рук
несколько дней подряд: она разбила салатник, несколько тарелок,  две  чашки,
блюдечко и три стакана. Каждый раз, после звона разбитой посуды,  я  слышал,
как она произносила тихим голосом всегда одно и то же  слово  -  сволочь!  Я
только потом узнал, чем объяснялось это количество вещей, которые падали  из
ее рук, она сама сказала мне об этом. Меня заинтересовал этот вопрос оттого,
что такие несчастья случались с ней три-четыре дня в месяц, остальное  время
она ничего  не  разбивала.  Она  объяснила  мне,  что  это  совпадает  с  ее
ежемесячными недомоганиями, это было, по ее словам, так  же  неизбежно,  как
головная боль или усталость. У меня, собственно, не  было  особенных  причин
подолгу с ней разговаривать; но после нескольких визитов ко мне Сюзанны, она
однажды постучала в мою дверь, вошла и стала подробно излагать  мне,  почему
мое поведение и то, что я принимаю  у  себя  женщин,  ей  не  нравится.  Она
находила, что это вообще нехорошо, что, кроме того, мой выбор кажется ей, по
меньшей мере, странным и что так поступать не следует. Ее страсть  объяснять
была  совершенно  неисчерпаема.  Она  составляла  себе   о   человеке   свое
собственное представление, вполне определенное, по которому выходило, что он
должен жить именно  так,  а  не  иначе,  любить  именно  то,  а  не  другое,
заниматься тем, а не другим, и так до конца, вплоть до  манеры  одеваться  и
выбора галстуков. И как только выяснялось, что человек, о котором шла речь и
который нередко даже не подозревал, что у нее есть по этому поводу  какое-то
мнение, делает не то, что он должен был бы, как  ей  казалось,  делать,  или
одевается  не  так,  как  следует,  это  вызывало  у  нее  в  лучшем  случае
раздражение, в худшем - бешенство. Я был невольным свидетелем нескольких  ее
романов и слышал разговоры, которые она вела со своими  любовниками,  и  это
всегда было нелепо и дико. Один из них был доктор по женским болезням,  и  я
как-то, проснувшись ночью и закурив папиросу, услышал сквозь  тонкую  стенку
их диалог.
     - Пойми меня, Сережа, - говорил ее голос, - я не хочу тебя обидеть.
     - Я понимаю, - сказал голос доктора.
     - Вот ты видишь  статуэтку  женщины,  сделанную  из  бронзы.  Что  это,
по-твоему, такое?
     - Статуэтка женщины?
     - Ведь правда, что это не носорог, не сфинкс и не лошадь?
     -  Правда,  -   сказал   доктор.   Он   был   вообще   человек   скорее
меланхолического типа, очень приличный, тихий  и  вежливый.  Он  отвечал  ей
ровным голосом, заранее соглашаясь со всем, что она говорила.
     - Ну, вот. А ты доктор по женским болезням. - Да.
     - И в этом заключается твоя ошибка.
     Кто-то из них повернулся  на  диване,  под  ним  щелкнула  и  зазвенела
пружина, и сквозь голос моей хозяйки я  слышал  еще  несколько  секунд  этот
стихающий звон.
     - Почему?
     - Ты должен быть хирургом.
     - Почему я должен быть именно хирургом? Меня к этому совсем не тянет.
     - Ну, как же ты этого не видишь, - сказала она с раздражением, - как ты
этого не понимаешь? Ты должен быть хирургом, это ясно совершенно.
     - Ну, Леночка, это же фантазии.
     - Нет, милый мой, ты думаешь, это хорошо, что к тебе ежедневно приходят
женщины, садятся на  твое  отвратительное  кресло  и  показывают  тебе  свои
прелести? Что в этом хорошего, я тебя спрашиваю?
     - Но это же работа, Леночка.
     - Как ты этого не понимаешь?
     - Тише, Леночка, ты разбудишь соседа.
     - Это животное? - сказала она. - Он спит,  как  мешок.  Ты  знаешь,  он
засыпает с горящей папиросой во рту, он мне прожег две простыни, слава Богу,
что пожара не было. Но вернемся к началу нашего разговора.
     - Я ничего против не имею, - ответил доктор. Произошло движение,  опять
раздался звон пружин, и через несколько секунд ее смеющийся  и  раздраженный
голос сказал:
     - Подожди, я должна тебе объяснить. Тебе  следует  быть  хирургом.  Ай,
больно!
     Потом я заснул, докурив папиросу, и больше ничего не слышал.
     С ней случилась вскоре после этого очень странная  вещь:  она  исчезла.
Проходили дни и недели, она не возвращалась. Через  некоторое  время  начали
являться разные люди  -  агент  общества  швейных  машин,  агент  страхового
общества, представитель магазина мебели, принесший два неоплаченных векселя,
потом булочница, потом управляющий  домом;  все  они  приходили  чаще  всего
утром, когда я спал. Я вставал, надевал пижаму, отворял им дверь и  объяснял
в одних и тех же выражениях, что все это меня  не  касается.  Я  прожил  так
около трех месяцев,  совершенно  один,  в  чужой,  собственно,  квартире  и,
наконец, уехал оттуда, потому что постоянные визиты всевозможных  агентов  и
объяснения становились невыносимы; и когда я перестал отворять им по  утрам,
они начали приходить после обеда.
     Я встретил ее через два года, на  юге,  на  берегу  моря.  Она  сидела,
наполовину зарывшись в песок, в  купальном  костюме  и  пристально  смотрела
вдаль. Едва я успел с ней поздороваться, она,  не  отвечая  мне,  сказала  с
раздражением:
     - Я ему объясняла, что нельзя так далеко заплывать, все может случиться
- и тогда в каком глупейшем положении я окажусь, вы понимаете?
     Я посмотрел туда, куда смотрела она: далеко в море то показывалась,  то
скрывалась голова плывущего человека. "Да ведь вы ничего не знаете.  Вы  мне
должны деньги за комнату".
     И она рассказала, что внезапно вышла замуж и уехала  на  юг;  то  есть,
вернее, сначала уехала на юг, потом вышла  замуж,  а  квартиру  она  бросила
потому, что там ничего ценного не было. - После  того,  что  мы  потеряли  в
России, вы понимаете... И не смотрите на меня такими дикими глазами. И зачем
вы носите на голове этот идиотский чепчик, вы, может быть, думаете, что  это
красиво?
     - Вы вышли замуж за хирурга?
     - Почему непременно за хирурга?
     - Не знаю, мне почему-то казалось, что за хирурга.
     - У вас ветер в голове,  мой  милый.  Вы  продолжаете  вести  такую  же
беспутную жизнь?
     Я не  успел  ответить,  она  вбежала  в  воду,  нырнула  и  поплыла  по
направлению к мужской голове, которая приближалась к берегу. Я лег на песок,
закрыл глаза и пролежал так минут десять. Когда я их открыл, ее не было.
     Я не знаю, встречу ли я ее еще когда-нибудь, и если  встречу,  то  где?
Иногда в моем воображении  возникают  смутные  очертания  какого-то  дома  в
неопределенном стиле, доносится чуть слышный звон пружин  под  ее  телом,  я
вижу грустные тени  ее  кредиторов  и  печальные  лица  ее  любовников.  Она
пересекла мою жизнь - в стремительном и абсурдном движении - и опять ушла  в
тот вздорный свой мир, который пролетел  мимо  меня,  как  отрывок  чьего-то
длительного и непонятно-смешного сумасшествия.

     Я часто думал, что в жизни, которую мне пришлось вести, самой главной и
неизменной особенностью - всегда и всюду - была неверность дальнейшего,  его
неизбежная неизвестность. Точно так же, как в других странах, где я  был  то
бродягой, то солдатом, то  гимназистом,  то  невольным  путешественником,  я
никогда не знал, что со мной случится и окажусь  ли  я,  в  результате  всех
чудовищных смещений, которых я был свидетелем и участником, - в Турции или в
Америке, во Франции или в Персии, - так же и здесь, в  Париже,  несмотря  на
монотонность одной и той же работы, я каждый день испытывал такое  ощущение,
какое испытывал бы, следя за ручьем, теряющимся в песках. В  течение  долгих
ночных лет через мое существование  проходили  люди,  вместе  с  которыми  я
проезжал известное пространство, иногда большое,  иногда  маленькое,  и  тем
самым случайный пассажир становился моим спутником на короткое  время;  и  в
минуты этой поездки нам обоим в одинаковой степени угрожала или не  угрожала
очередная автомобильная катастрофа и, в конце концов,  могло  бы  случиться,
что я и мой неизвестный спутник или моя неизвестная спутница  лежали  бы  на
одной  и  той  же  мостовой  парижской  улицы,  с  переломанными  ребрами  и
замирающим дыханием - и в эту секунду было бы нечто, что соединило бы нас  в
одинаковой судьбе сильнее, чем самое длительное знакомство или  родство.  Но
поездки кончались благополучно, и все эти мои клиенты терялись в темноте;  у
каждого из них  была  своя,  неизвестная  мне  жизнь,  которую  я  пересекал
вслепую, за несколько минут нашего совместного путешествия. Так было  всегда
- и поэтому судьба людей,  которую  мне  было  дано  узнать  до  конца,  так
невольно и властно притягивала меня, даже в тех случаях, когда она  сама  по
себе не могла бы, казалось, вызвать у меня никакого личного интереса. В  том
огромном и безмолвном движении, увлекавшем меня, точно  в  клубящейся  мгле,
ежедневно рождающегося и  умирающего  мира,  в  котором,  конечно,  не  было
понятий о начале и конце, как не было представления о смысле и  направлении,
- и могучий, неостанавливающийся и неприятный мне ритм которого я  бессильно
ощущал, - всякая  жизнь,  укладывавшаяся  в  какие-то  привычные  и  условно
неправильные схемы - завязка, развитие, конец - остро интересовала  меня,  и
всякое событие, имевшее отношение к этим вещам, навсегда  запечатлевалось  в
моей памяти, одновременно с часом  дня  или  ночи,  когда  оно  происходило,
запахом  воздуха,  лицами  лю