ртала, и  за  затворенными  ставнями  -  мирный  сон  людей,  их
населяющих и принадлежащих к той самой "невежественной буржуазии", к которой
этот нищий человек чувствовал такое неподдельное презрение.
     А он продолжал читать мне  лекцию  о  современной  Европе,  о  причинах
военных поражений России в девятнадцатом столетии, о тоталитарных  системах,
про которые, между прочим, сказал:
     - Мы унаследовали известную последовательность культур, вы сами  знаете
какую. И теперь нам предлагают, после шестого века  до  Рождества  Христова,
после  христианства,  Возрождения,  немецкой  философии   и   девятнадцатого
столетия, - нам предлагают добровольно отказаться от всего этого, радикально
поглупеть, забыть все, что мы знаем, и спуститься до  уровня  малограмотного
подмастерья. С другой стороны, конечно, послевоенная Европа представляет  из
себя зрелище настолько омерзительное...
     И  в  это  время  к  нам  подошел  пьяный  безработный,  который   стал
уговаривать моего собеседника отвезти его за пять франков куда-то в  далекое
предместье. Он долго  хныкал,  жаловался  на  тяжелую  жизнь,  говорил,  что
бедствует пятый год, так как болен и не способен к труду, говорил,  что  его
жена тоже больна и что у них шестеро малолетних детей. Комментатор  судебной
реформы начал  было  объяснять  ему  на  вежливом  французском  языке,  что,
во-первых, он не может везти его за пять франков,  во-вторых,  что  если  он
действительно болен, то не должен иметь детей. Он приводил в  доказательство
своих  слов  совершенно  неопровержимые  доводы  и  был  недалек  от   общих
рассуждений о мальтузианстве, но я прервал его и сказал  по-русски,  что  он
напрасно теряет время. Безработный посмотрел на меня с пьяным любопытством.
     - Слушайте, - сказал я, - во-первых, из ста шансов  девяносто,  что  он
врет. Затем, даже если все, что он говорит, правда, то и тут вы  ничего  ему
не докажете, это так же бессмысленно, как советовать ему читать  Аристотеля.
После этого я посоветовал безработному "убираться к дьяволу". Мой собеседник
покачал головой и сказал:
     - Как вы, интеллигентный человек, можете так разговаривать?
     Я пожал плечами  и  ответил  ему,  в  свое  оправдание,  что  с  каждым
следовало, по-моему, говорить его языком, иначе он вас не поймет. "Вспомните
анекдот о Гамлете", - сказал я ему. Он не знал его; тогда я  рассказал,  как
командир  какого-то  полка,  решив  развивать  своих  подчиненных,   выписал
приличную труппу актеров, которая исполнила перед  полком  знаменитую  пьесу
Шекспира. Солдатам пьеса чрезвычайно  понравилась:  хохот  стоял  в  зале  с
начала до конца.
     - Какая злостная ерунда! - сказал он. - Какая несправедливая клевета!
     В ту же ночь, через  час  после  этого  разговора,  я  увидел  Платона,
который мне показался особенно мрачным. В ответ на мой  вопрос  об  этом  он
сказал, что его давно, еще в юношестве,  поразил  "Доктор  Джекил  и  мистер
Гайд", и по мере того как проходит время, он забывает о  докторе,  и  скоро,
надо полагать, наступит такая минута, когда в нем  останется  только  мистер
Гайд. Именно эти размышления его и огорчили. Чтобы утешить его,  я  заметил,
что, по-моему, он,  вообще  говоря,  не  агрессивно  отрицателен  и  что,  с
общественной точки зрения, он вполне безопасен.
     - Я не могу вполне разделять вашу уверенность, - ответил Платон.  -  Вы
знаете, что я,  по  всей  вероятности,  кончу  сумасшествием;  и  кто  может
поручиться, что форма моего безумия будет неопасной? Я могу поджечь дом  или
убить кого-нибудь, хотя в настоящий момент, например, полагаю, что  подобное
желание лишено в одинаковой степени и интереса и соблазнительности.
     Вернувшись домой, после нескольких часов  мертвого  сна,  я  просыпался
днем,  выкуривал  в  кровати  папиросу,  сразу  вставал  и  начинал   делать
гимнастику, преодолевая сильнейшее желание остаться в постели еще  несколько
минут. Я знал,  что  после  трудных  упражнений,  которые  выворачивали  мои
суставы, после получасового непрерывного  напряжения  мускулов  и  холодного
душа, смывавшего пот с моего тела, - я знал, что после всего  этого  я  буду
находиться  в  таком  состоянии,  что  для  моих  тягостных   и   бесплодных
размышлении уже не останется места и  я  пойду  либо  в  купальню,  либо  на
дневной сеанс кинематографа или возьму с полки одну из книг и буду ее читать
и стану на несколько часов послушным спутником давно знакомых героев. Но  те
дни, когда я все-таки оставался в постели  и  не  вставал  тотчас  же,  были
самыми мрачными днями  моей  жизни,  потому  что  я  не  переставал  ощущать
присутствие того  ночного  мира,  в  котором  проходила  моя  работа,  и  не
переставал думать о нем; с годами мне  становилось  все  труднее  и  труднее
отделаться от него  и  совершать  этот  обратный  переход  к  другой  жизни,
которую, несмотря ни на что, я ежедневно пытался  создать  себе.  За  многие
годы допарижской кочевой действительности я привык к  тому,  что  все  часто
менялось - условия существования, города  и  страны.  Под  конец  мне  стало
казаться, что в этом, собственно, механическом,  но  постоянном  перемещении
есть какой-то личный смысл, - и что я сам остановлю это  путешествие,  когда
почувствую усталость или вдруг увижу, что прекраснее  того,  в  чем  я  живу
сейчас,  в  данный  период  времени,  нет  ничего.  И  вот,  в  Париже   это
остановилось, помимо и против моего желания. Я ничего не  мог  сделать,  это
было время неизменных неудач во всем, что я предпринимал, так же как в  моей
душевной жизни.  В  силу  какого  невероятного  стечения  обстоятельств  мои
юношеские блуждания - зима, Россия,  огромное  красное  солнце  над  снегом,
Кавказ, Босфор, Диккенс, Гауптман, Эдгар По, Офелия,  Медный  Всадник,  Леди
Гамильтон, трехдюймовая пушка, в панораме которой прошло  столько  городских
стен и рощ, где стояли неприятельские батареи, и,  наконец,  ужасное  месиво
человеческих лиц - тот полк,  который  шел  на  наш  бронепоезд  в  безумной
кавалерийской атаке, - месиво этих лиц, которое я вижу перед собой  вот  уже
много лет; Шекспир, Великий Инквизитор,  смерть  князя  Андрея,  Будапешт  и
мосты над Дунаем, Вена, Севастополь, Ницца, пожары в Галате, выстрелы, море,
города  и  беззвучно  струящееся  время  -  это  невозвратное  и  безмолвное
движение, которое я уловил последний раз именно тогда, в кафе на  бульварах,
под музыку случайного оркестра, глядя на туманное в ту минуту и  неповторимо
прекрасное лицо Алисы, - в силу какого невероятного  стечения  обстоятельств
все это множество чужих и великолепных существований, весь этот  бесконечный
мир, в котором я прожил столько далеких и чудесных жизней,  свелся  к  тому,
что я очутился здесь, в Париже, за рулем автомобиля, в безнадежном сплетении
улиц, на мостовых враждебного города,  среди  проституток  и  пьяниц,  мутно
возникающих передо мной  сквозь  легкий  и  всюду  преследующий  меня  запах
тления? Но вопрос о моей личной судьбе не был ни единственным, ни даже самым
важным. Мне все чаще и чаще начинало казаться, что  та  беззвучная  симфония
мира, которая сопровождала мою жизнь, нечто трудно  определимое,  но  всегда
существующее   и   меняющееся,   огромная   и   сложная   система   понятий,
представлений, образов, двигающаяся сквозь воображаемые пространства, -  что
она звучала все слабее и слабее и вот-вот должна была умолкнуть.  Я  ощущал,
думая об этом, почти физическое ожидание того  трагического  и  неизвестного
молчания, которое должно было прийти на смену этому  громадному  и  медленно
умиравшему движению. Может  быть,  думал  я,  эта  мысль  преследовала  меня
потому, что я столько раз видел агонию близких мне людей и все  они  умирали
на моих глазах; и, в силу жестокой аномалии моей памяти, последние их минуты
почти всегда возникали передо мной, когда я оставался один и имел  несчастье
не быть чем-либо занятым. Мне особенно  тягостно,  мне  невыносимо  тягостно
было воспоминание о смерти одной  из  самых  близких  мне  женщин.  Ей  было
двадцать  пять  лет.  После  нескольких  месяцев  мучительной  болезни   она
задохнулась, выпив немного воды, и бессильные ее легкие не могли  вытолкнуть
этот последний глоток из дыхательного горла. Голый до пояса, стоя на коленях
над ее умирающим телом, я делал ей искусственное дыхание, но  ничто  уже  не
могло ей помочь, и я отошел, когда доктор, тронув  меня  за  плечо,  сказал,
чтобы я оставил ее. Я стоял у ее кровати, тяжело дыша после долгих усилий  и
отчаянно глядя в ее чудовищные, открытые глаза, с этой беспощадной свинцовой
пленкой, значение которой я так хорошо знал. Я думал тогда, что отдал бы все
за возможность чуда, за возможность дать этому телу немного моей крови, моих
бесполезных мускулов, моего дыхания. Слезы текли по моим  щекам  и  попадали
мне в рот; я неподвижно простоял так, пока она не умерла, потом  я  вошел  в
соседнюю комнату, лег лицом вниз на диван - и мгновенно заснул,  потому  что
за последние месяцы я ни разу  не  спал  больше  полутора  часов  подряд.  Я
проснулся с сознанием того, что это было предательство с моей  стороны,  мне
все казалось, что я покинул ее в самую страшную,  последнюю  минуту,  а  она
думала всегда, что может рассчитывать на меня до конца.
     И мне никогда не  удалось  никого  спасти  и  удержать  на  краю  этого
смертельного пространства, холодную близость которого я ощущал столько  раз.
И вот почему, просыпаясь каждый день, я торопился тотчас соскочить с постели
и начинал делать гимнастику. Но до сих пор,  всякий  раз,  когда  я  остаюсь
совершенно один и со мной нет ни книги, которая меня защищает, ни женщины, к
которой я обращаюсь, ни, наконец, этих ровных листов бумаги,  на  которых  я
пишу, я, не оборачиваясь и не шевелясь, чувствую рядом с собой - может быть,
у двери, может быть, дальше - призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти.

     Я вспомнил, что давно не видал Ральди, - с того самого дня,  когда  она
рассказала мне об уходе Алисы. Ища ее, я проезжал несколько раз по той части
авеню Ваграм, где она всегда бывала, но пять или шесть вечеров подряд ее  не
было. Я встретил ее там, где совершенно не ожидал, -  на  площади  Клиши,  в
пятом часу утра. Она стояла - в своем  мужском,  совсем  теперь  потрепанном
пальто, в мягких комнатных туфлях - у входа в большое  кафе,  низко  опустив
тяжелую голову и глядя на тротуар. Когда я остановил автомобиль против  нее,
она подняла на меня свои усталые и нежные, как всегда, глаза.
     - Здравствуй, мой милый, тебя послало Провидение, -  сказала  она.  Она
ждала, оказывается, первого метро, чтобы вернуться домой, и не могла войти в
кафе, так как у нее не было денег.
     - Идемте, идемте, - сказал я,  -  мы  поговорим  в  кафе.  Она  кивнула
головой. Когда мы сидела за столиком, ей  несколько  раз  почти  становилось
дурно, она клала руку на сердце и  переставала  есть.  После  этого,  тяжело
отдышавшись, она приходила в себя.
     - Что с вами? - спросил я.
     Она ответила, что у нее усталое сердце,  что  она  двое  суток  провела
дома, так как ей трудно было встать, только вчера вечером вышла на работу  -
и, конечно, напрасно. Она не хотела возвращаться домой пешком, хотя это было
совсем недалеко; но она боялась не дойти. Полночи она  простояла  здесь,  ей
было очень нехорошо, она чувствовала себя  как  в  бреду;  перед  ней  мутно
горели огни и двигались люди в неверных и качающихся очертаниях.  Когда  она
сказала мне, что сыта, я отвез ее домой и помог ей подняться на третий этаж;
она вошла в свою комнату и, не раздеваясь, в пальто, легла на кровать.
     - Ложитесь как следует, разденьтесь, - сказал я.
     - Нет, нет, ничего, я отдохну немного. Я разденусь потом.
     Голова ее лежала на высокой подушке; в утреннем свете, на белом полотне
резко выделялось ее лицо, одновременно желтое и бледное.
     - Вам следовало бы лечь в больницу, - сказал я. - Хотите, я это устрою?
Я позвоню по телефону...
     - Нет, нет, я не хочу в больницу.
     - Но там вам будет лучше. Она продолжала отказываться.
     - Пойми меня, - сказала она, - там я буду больная помер  такой-то,  как
все. Я не такая, как все. - Она приподняла голову с  подушки.  -  Я  все  же
Ральди. Да,  та  самая  Ральди,  с  брильянтами  и  поклонниками  и  большим
состоянием. Я знаю, что от всего этого ничего не осталось  и  что  я  просто
старая женщина, умирающая оттого, что сердце не выдержало  слишком  большого
количества наркоза, которое я ему дала. Ты понимаешь? Но все-таки я  Ральди.
Я умру одна.
     Я молчал, сцепив пальцы, сидя на единственном стуле ее комнаты, который
скрипел и покачивался.
     - Не думай, что я совсем собираюсь умирать, - сказала она. -  Я,  может
быть, еще останусь жива и на этот раз. Такие припадки  у  меня  уже  бывали;
правда, мне никогда не было так плохо.
     Я уехал, оставил ей денег и обещал вернуться на днях. В течение суток я
все вспоминал о ней и думал, что, может быть, опоздаю. Но я ошибся. Когда  я
пришел к ней через день, я застал ее по-прежнему в кровати, но глаза ее были
светлее, чем прошлый раз, и она жаловалась  только  на  слабость.  Теперь  я
рассмотрел как следует ее комнату, которую видел впервые в тот  день,  когда
Алиса, переодевавшаяся в моем присутствии, стояла передо мной голая, во всем
жестоком великолепии своего прекрасного  тела.  Я  увидел  теперь  отчетливо
блеклые фотографии Ральди, снятые в  эпоху  ее  расцвета,  снимок  с  гербом
города Ниццы в жемчугах, с рисунком масляными красками, изображавшим  казино
на сваях, с надписью "Ниццский карнавал,  первый  приз"  и  датой:  один  из
первых годов нашего столетия. И рядом с неувядшим - несмотря на свою  долгую
жизнь - атласом была большая фотография: экипаж,  убранный  белыми  цветами,
декоративные белые лошади и в экипаже, во весь рост, улыбающаяся красавица с
венком на голове: Ральди - такая, какой она была тогда, в начале  двадцатого
века.
     - Я храню это, - сказала она, - тебе это должно  показаться  смешно,  -
потому что это был лучший год моего существования.
     Потом она посмотрела мне в лицо так пристально и внимательно,  что  мне
стало неловко, и я отвел взгляд, боясь, чтобы она не поняла того, что  было,
наверное, в моих глазах и чего ей не нужно было понимать.
     - Ты женат?
     - Нет.
     - У тебя есть любовница?
     - Да.
     - Ты ее очень любишь?
     - Да.
     - А она тебя?
     - Нет.
     Я сделал над собой усилие, улыбнулся и сказал:
     - Зачем вы меня об этом спрашиваете? Этот диалог похож на упражнение из
учебника французского языка.
     - Нет, я спрашиваю потому, что хочу понять одну вещь; может быть,  если
я буду знать о тебе больше, чем знаю теперь, это поможет  мне.  Мне  кажется
даже, что я начинаю понимать.
     - Но что именно?
     - У меня было много любовников, - сказала она, не отвечая, и  глаза  ее
наполнились слезами. - Они все обязаны мне тем, что если бы  не  я,  они  бы
никогда не знали, ни что такое счастье, ни что такое наслаждение. И  вот,  в
эти дни, может быть, последние дни моей жизни, никто из них не вспомнит  обо
мне, я одна, - и только ты, который опоздал на четверть столетия  и  который
мне ничем не обязан, - ты сидишь у моей кровати, рядом со мной. Если  бы  ты
знал, как я была хороша и как  я  умела  любить!  Но  ты  никогда  этого  не
узнаешь.
     Я слушал ее и думал, что, несмотря на свой несомненный ум  и  громадный
опыт, она представляла себе только  одну  возможность  счастья,  именно  ту,
которую она продавала  и  раздавала  всю  свою  долгую  жизнь  и  к  которой
остальное было лишь случайным дополнением. И даже теперь, в самом  конце  ее
существования, когда давно одрябли
     и утратили гибкость мускулы ее тела,  и  смертельный  холод  уже  начал
медленно подниматься к ее сердцу, по вертикальной линии,  от  земли,  -  она
жаловалась, что у нее ледяные ноги, которых она не  может  согреть,  -  даже
теперь  этот  юношеский  разгон  давно  угасшего,  сильнейшего  чувственного
мироощущения доходил до нее последним, умирающим всплеском. Это  могло  быть
правильным или неправильным пониманием; но потому, что Ральди именно  теперь
говорила об этом, было очевидно, что с возможностью такого понимания  нельзя
было спорить, это была ее огромная и  длительная  сила,  так  напрасно,  так
небрежно растраченная ею. И я вновь  увидел  весеннюю,  прозрачную  ночь,  в
которую мы возвращались с Платоном на  Монпарнас,  и  вспомнил  то,  что  он
говорил тогда о Ральди.
     - Теперь я знаю, - сказала она, - мне кажется, я знаю, почему ты  здесь
и именно ты. Это оттого, что ты несчастлив в любви,  мой  милый.  Ты  можешь
дать больше, чем от тебя требуют. И вот то, что остается, ты приносишь мне.
     Она протянула руку к ночному столику и взяла стакан воды. Но пальцы  ее
так сильно дрожали, что она не могла поднести его ко рту. Я стал поить ее  с
ложки и наклонился над ней. В  сырой  тишине  ее  комнаты  я  услышал  тогда
хриплое ее дыхание и глухое бульканье жидкости  в  ее  горле.  Именно  в  ту
минуту я ощутил  с  необыкновенной  явственностью,  что  близкая  ее  смерть
неизбежна. Это было очевидно, конечно, и раньше; но чтобы это перестало быть
пониманием и сделалось чувством, нужны были зачем-то  эти  секунды  жестокой
тишины, это хрипение в ее легких, это бульканье воды.
     Когда я уходил, сказав ей,  что  вернусь  завтра,  она  попросила  меня
повернуть выключатель небольшого аппарата радио, который  стоял  на  комоде.
Она сказала, что это ее единственное развлечение, и объяснила,  что  аппарат
ей подарил молодой электротехник,  живший  некоторое  время  в  их  доме.  Я
включил радио; и когда я прощался, в комнате Ральди высокий  мужской  голос,
звучавший очень тихо и чисто, пел по-итальянски арию "La force del  destino"
{"Власть судьбы" (ит.).}. Уже были сумерки, очертания предметов теряли  свою
резкую определенность, уже стали не видны мелкие волны ниццского атласа;  на
снимке Ральди, в цветочном  экипаже,  тускнели  и  темнели  эти  бесконечные
соединения белого цвета и было трудно отличить закругление гигантского венка
от  поворота  картинной  лошадиной  шеи.  Сквозь  высокое  и   узкое   окно,
напоминавшее по своей форме одну из  составных  частей  церковного  витража,
была еще видна глухая стена с разноцветными  кирпичными  заплатами  и  кусок
неба, ограниченный неправильными линиями домов различной высоты,  в  котором
неподвижно стояла все сильнее и сильнее темнеющая синева.
     - До завтра, мой миленький, - сказала  Ральди,  -  мне  теперь  гораздо
лучше.
     Среди моих друзей был молодой и очень талантливый доктор, к которому  я
обратился с просьбой осмотреть Ральди. Я рассказал ему в  нескольких  словах
ее историю и  описал,  как  мог,  ее  болезнь.  На  следующее  утро,  в  его
автомобиле, мы поехали к ней. Когда мы поднялись по лестнице и  остановились
на секунду у двери, до нас донеслась музыка из  радиоаппарата.  Я  постучал,
ответа не последовало. Тогда я отворил дверь, и мы вошли.
     Ральди  лежала  на  кровати   во   всей   своей   страшной,   последней
неподвижности.  Рядом  с  ней,  на  ночном  столике,  лежал  опрокинутый   и
разбившийся стакан, из которого вытекла вода. Мертвые открытые глаза  ее,  с
закатившимися  зрачками,  смотрели  в  потолок,  отвисала  нижняя   челюсть,
повисшая в смертельном вздохе. Из аппарата продолжала струиться  мелодия,  и
бесполезное ее  очарование  не  могло  ничем  нарушить  непоправимой  тишины
комнаты; солнце слабо светило через высокое и узкое окно, похожее на витраж.
Я долго смотрел на Ральди; и сквозь тяжелую печаль, которую я  испытывал,  я
заметил все-таки, что белое, полное лицо ее почти не изменилось, и  то,  что
ему придавало необыкновенно страшный и мертвый вид,  это  было  исчезновение
нежных ее глаз, вместо которых, с каменной и  тупой  неподвижностью,  слепые
белки ее были видны во всю их ширину. Я  закрыл  ее  лицо  прост