для защиты своих интересов, а исключительно оттого,  что
были задеты их прочные взгляды на то, какими  должны  быть  отношения  между
разными категориями граждан.  С  пассажирами  попроще  -  рабочими,  мелкими
коммерсантами, торговками - у меня никогда не  бывало  подобных  разговоров,
они обращались ко мне как к равному и если спорили, то спорили как с равным.
Но клиенты в вечерних костюмах из тех кварталов  Парижа,  где  были  дорогие
квартиры, могли  иногда  вызвать  припадок  бешенства  у  самого  спокойного
человека, - вроде дамы, которую я  вез  однажды  на  авеню  Фош  и  которая,
проехав несколько сот метров, застучала зонтиком  в  стекло,  отделявшее  ее
сиденье от моего, и закричала:
     - Мы едем не на похороны, я надеюсь? Побыстрее, пожалуйста.
     Обычно в таких случаях я нажимал изо всех сил на тормоз и говорил:
     - Если это вам не нравится, слезайте и берите другую машину.
     Но в тот день  я  был  в  особенно  дурном  настроении.  Я  надавил  на
акселератор и повел автомобиль настолько быстро, насколько это  было  вообще
возможно. Мы обгоняли  другие  машины,  проскакивали  перекрестки,  чуть  не
въехали в автобус; она кричала, что это самоубийство, что я сошел с ума,  но
я не обращал на ее крики никакого внимания. Наконец, доехав до авеню Фош,  я
замедлил ход.
     - Вы сумасшедший! - кричала она. - Вы хотели меня убить! Я подам на вас
жалобу!
     - Вам нужно было бы лечиться, мадам, - сказал я,  -  мне  кажется,  что
состояние вашей нервной системы не может не внушать некоторого беспокойства.
Хотите, я укажу вам адрес клиники?
     - Что это за комедия? - она была возмущена до последней степени. -  Вы,
может быть, не знаете, кто я такая?
     - Этого я действительно не знаю.
     - Я жена... - она назвала фамилию известного адвоката.
     - Очень хорошо. Но почему вы рассчитываете, что это  должно  произвести
на меня какое-то впечатление?
     - Как, вы не знаете фамилии моего мужа?
     - Слышал как будто, он, кажется, адвокат?
     - Да, во всяком случае, не шофер такси.
     - Я полагаю, мадам, что из этих  двух  профессий  -  профессия  шофера,
пожалуй, честнее.
     - А, вы революционер! - сказала она.  Несмотря  на  неприятный  оборот,
который сразу же принял разговор, она не уходила и не платила  мне;  счетчик
продолжал идти. - Я ненавижу эту породу людей.
     - Потому что вы, вероятно, ничего не знаете ни о революционерах,  ни  о
социальных и экономических вопросах, - сказал я. -  Заметьте,  что  я  очень
далек от намерения поставить вам это в упрек. Но имейте,  по  крайней  мере,
такт не говорить о вещах, о которых вы не имеете представления.
     - Никогда в жизни никто со мной так не разговаривал, - сказала  она.  -
Какая удивительная наглость!
     - Это очень просто,  мадам,  -  ответил  я.  -  Все,  кого  вы  знаете,
стремятся сохранить либо  ваше  знакомство,  либо  вашу  дружбу,  либо  вашу
благосклонность. Мне все это совершенно безразлично, через несколько минут я
уеду и я надеюсь, что больше никогда вас не увижу. Почему же, - принимая  во
внимание эти условия, - я не стал бы говорить не то, что думаю?
     - И вы думаете, что я просто невежда и дура?
     - Я бы не настаивал на последнем определении; но мне трудно было бы  от
вас скрыть, что первое мне кажется соответствующим действительности.
     - Хорошо, - сказала она. - Пока что я вам заплачу и дам даже чаевые.
     - Вы можете их оставить себе, мадам, я вам их дарю.
     - Нет, нет, вы их заслужили, хотя бы за ваш очаровательный разговор.
     - Я в восторге, мадам, что он вам понравился. И тогда  она  задала  мне
последний вопрос:
     - Скажите, пожалуйста, вы не иностранец?
     - Нет, мадам, - ответил я. - Я  родился  в  доме  Э  42,  на  улице  де
Бельвиль, у моего отца там мясная, вы, может быть, ее случайно знаете?
     Думая  об  этом  времени,  я  часто  вспоминал  те   рисунки,   которые
представляют вертикальный разрез мотора или машины.  Благодаря  неисчислимым
случайностям, в которые входили с равным правом и  исторические  события,  и
соображения географического порядка, и всевозможные мелочи, - их нельзя было
ни  учесть,  ни  предвидеть,  ни  даже  представить  себе   вероятность   их
возникновения,  -  вышло  так,  что  моя  жизнь  проходила  одновременно   в
нескольких областях, не имевших  никакого  соприкосновения  друг  с  другом.
Нередко, на протяжении одной и той же недели, мне приходилось присутствовать
на литературном и философском диспуте, разговаривать вечером в кафе с бывшим
министром иностранных дел одного из  балканских  государств,  рассказывавшим
дипломатические анекдоты, обедать в  русском  ресторане  с  бывшими  людьми,
превратившимися в рабочих или шоферов, - и, с  другой  стороны,  попадать  в
кварталы,  заселенные  мрачной  парижской  нищетой,  беседовать  с  русскими
"стрелками" или французскими бродягами, от которых  следовало  держаться  на
некотором отдалении, так как они все издавали резкий и кислый запах и он был
так же неизбежен и постоянен, как мускусная вонь известных  пород  животных;
возить проституток, жаловавшихся на плохие  заработки,  стоять  за  цинковой
стойкой, рядом с  поминутно  сменявшимися  сутенерами,  моими  знакомыми  по
Монпарнасу, и, наконец,  сидеть  часами,  в  глубоком  и  мягком  кресле,  в
квартире Пасси и слышать, как женский голос - я знал его много лет и никогда
не забывал ни одной его интонации - говорил:
     - Напомните мне эту фразу, которую вы недавно цитировали, это, кажется,
из Рильке, о чувстве. Чувства - это единственная область, которую вы немного
знаете, в остальном вы слепы и глухи.
     А на следующую ночь, когда я остановился со своим автомобилем на  улице
Риволи и закрыл глаза, вспоминая этот разговор и воскрешая в  памяти  каждый
звук этого голоса, - ко мне подошел  оборванный  негр,  попросил  папироску,
закурил ее и сказал:
     - И  подумать  только,  что  я,  который  раздавал  папиросы  пакетами,
вынужден теперь просить одну папиросу у вас. - И тотчас же, повернув  голову
направо, прибавил: - Она опять здесь, стерва!
     Мимо нас проходила по тротуару сильно прихрамывающая женщина.
     - Посмотрите, - сказал негр с презрением, - это называется женщина!
     - В чем ты ее упрекаешь?
     - Это алкоголичка, мсье, вот в чем я ее упрекаю; ее  надо  упрекнуть  в
пьянстве, вот что я ей ставлю в упрек. - И он закричал ей вслед: - Ты  опять
пьяна?
     - Кусок грязного негра, - ответила она.
     - Что? Ты хочешь, чтобы я тебе морду набил?
     Он кричал с очень свирепой интонацией, но не двигался с места, и  когда
оборачивался ко мне,  то  смотрел  ленивым  взглядом  своих  черных  глаз  с
желтоватыми белками.
     - Вы знаете, как здесь работают?
     - Нет, старик, не знаю.
     - Так вот, мсье, здесь нет гостиниц. Такой здесь квартал. Есть  Ритц  и
Мерис, но это для королей и герцогов, снять комнату там нельзя.
     - И что же?
     - Так работать приходится  на  скамейках  Тюильри.  Клиент  садится  на
скамейку, а женщина садится на него верхом.
     - А?
     - Да, так здесь работают. Так вот эта стерва была  такая  пьяная  вчера
ночью... Ее клиент сидел и ждал ее, а она никак не могла  сесть  сверху  как
следует. Было просто стыдно  смотреть  на  это,  мсье,  -  женщина  в  таком
состоянии, что она не могла даже делать свою работу.

     Иногда, раз в несколько  лет,  среди  этого  каменного  пейзажа  бывали
вечера и ночи, полные того тревожного весеннего очарования, которое я  почти
забыл с тех пор, что уехал из России, и которому соответствовала  особенная,
прозрачная печаль моих чувств, так резко отличная от моей постоянной густой.
тоски, смешанной с отвращением. Все менялось  тогда,  точно  перенастроенный
рояль, и вместо грубых и сильных  чувств,  которые  мучили  меня  обычно,  -
неутоленное и длительное желание, от которого тяжелели и  наливались  кровью
мускулы, или слепая страсть, в которой я не узнавал своего лица,  когда  мой
взгляд падал в эти минуты  на  зеркало,  или  непобедимое,  непрекращающееся
сожаление оттого, что все не так,  как  должно  было  бы  быть,  и  еще  это
постоянное ощущение рядом с собой чьей-то чужой смерти, -  и  я  входил,  не
зная, как и почему, в иной мир, легкий и стеклянный, где все было  звонко  и
далеко и где я, наконец,  дышал  этим  удивительным  весенним  воздухом,  от
полного отсутствия которого я бы, кажется,  задохнулся.  И  в  такие  дни  и
вечера я с особенной силой ощущал те вещи, которые всегда смутно сознавал  и
о которых очень редко думал, - именно, что мне трудно было дышать, как почти
всем нам, в этом европейском воздухе, где не было ни ледяной  чистоты  зимы,
ни бесконечных запахов и звуков северной весны, ни огромных пространств моей
родины.
     Но зато здесь, в  Париже,  существовали  десятки  русских  магазинов  и
ресторанов. В магазинах продавались  русские  продукты,  в  ресторанах  были
русские блюда: блины, голубцы, пельмени,  бесконечный  борщ.  За  много  лет
парижской жизни я перебывал в большинстве этих ресторанов и  помнил  в  лицо
гарсонов и кельнерш, которые путешествовали из  одного  квартала  в  другой;
иногда они сами становились хозяевами и открывали ресторан, в день  открытия
пили шампанское и давали объявление в русской газете:
     "Петр  Васильевич  Сидоров  имеет  честь  уведомить  дорогих  друзей  и
клиентов, что им открыт собственный ресторан "Петушок"  на  такой-то  улице.
Шеф кухни -  Василий  Иванович  Комаров.  Большая  артистическая  программа.
Ежедневные выступления любимца публики Саши Семенова. Большой выбор закусок.
Дежурное блюдо. Сегодня: расстегаи. Завтра: поросенок в сметане".
     Я закрывал глаза и  представлял  себе  неподвижные,  железно-стеклянные
цветы на столиках, маленькие лампы с абажурами. Петра Васильевича  Сидорова,
очень аккуратно одетого, глаза его жены с классической поволокой, -  оркестр
и любимца публики, Сашу Семенова,  грузного,  лысеющего  мужчину  с  густым,
хрипловатым баритоном и плешью, тщательно прикрытой немногими  волосами;  он
пел, выдвигая руки вперед  угловатыми  и  неуверенными  жестами  в  наиболее
патетических  местах,  и  говорил  близким  друзьям,  уже  под  утро,  перед
закрытием  ресторана,  что  он  сторонник  итальянской   школы,   и   друзья
соглашались и тоже верили этой итальянской школе, хотя прекрасно знали,  что
Саша Семенов был в свое время  штаб-ротмистром  конной  батареи  и  никакого
отношения к итальянской школе иметь не мог,  но  питал  большую  слабость  к
женскому полу и был героем многочисленных романов. Все, что он  пел,  всегда
звучало одинаково минорно, независимо от слов, и в голосе его дрожала густая
и, как говорили его поклонницы, незримая слеза. С годами он полнел и  лысел,
становился тяжелее на подъем, но голос его не слабел и не менялся,  несмотря
на многолетнюю привычку к вину. Сам он говорил иногда  -  не  тот,  конечно,
голос, разве у меня так звучал голос в двадцать втором году? - но  это  было
неверно; я слышал его тогда, и пел он совершенно так же, как теперь.  Всюду,
где бы он ни был - в любом городе Европы, в балканских  столицах,  в  Шанхае
или в Америке, - он видел все одно и  то  же,  несмотря  на  разницу  стран:
ресторанные стены, оркестр, эстрада, те же слова  тех  же  романсов,  та  же
музыка, тот же шницель по-венски, та же водка; менялись только женские лица,
да выражения глаз, да волосы,  да  голоса,  да  тела.  Он  сам  неоднократно
говорил, что если подумать о его жизни, то получается  впечатление,  что  он
едет все время в каюте какого-то  корабля,  мимо  разных  берегов  и  разных
стран; они меняются, а в каюте и на корабле - все  остается  прежним.  И  он
жаловался на монотонность своего существования,  -  обычно  сильно  выпив  и
говоря об этом почти плачущим голосом, - и друзья  его  пожимали  плечами  и
потом в разговорах между собой не могли не заметить, что  вот,  дескать,  до
чего допился человек:  видел  столько  стран,  пел  в  стольких  городах,  а
жалуется на монотонность существования. Но прав был все-таки Саша Семенов, а
не они. У него была необыкновенная память на лица, но, как и все  или  почти
все его способности, она проявлялась только после того, что он  выпивал  уже
значительное количество водки; в трезвом состоянии он был всегда  вял  и  не
способен ни к какому умственному усилию. Об его памяти я мог судить  потому,
что однажды, в пятом часу утра, мы остались вдвоем в  ресторане  -  женщина,
которую я сопровождал, и я, - он подсел к нам и спросил меня, не бывал ли  я
в таком-то году,  в  таком-то  месте,  в  Константинополе,  в  сопровождении
таких-то и таких-то людей. Он точно помнил их  физиономии,  их  костюмы,  их
вид. Это меня поразило, я ему ответил; он  сразу  сделался  словоохотлив,  и
когда я его спросил, почему он выбрал именно ресторанную карьеру, он  сказал
с внезапной откровенностью и искренностью:
     - Потому что для другой карьеры нет данных. Были бы,  не  пел  бы  я  в
ресторане. Вот смотрите, не придет  же  никому  в  голову  представить  себе
Шаляпина в кабаре. А Сашку  Семенова  так  же  нельзя  себе  представить  на
концертной эстраде или в опере. Я ведь, батенька, в пении и музыке партизан.
     В нем, как и во многих русских людях, был, однако, совершенно искренний
надрыв,  та  чистая  и  бескорыстная  печаль,  которую   было   бы   уместно
предположить у поэта  или  философа  и  которая  казалась  неожиданной  и  в
какой-то мере незаконной у бывшего ротмистра,  ставшего  кабаретным  певцом.
Поразительность этого заключалась в том, что  чувство  это  было  несомненно
высшего порядка, и ему должны  были  бы  соответствовать  другие,  столь  же
возвышенные представления, которых у Саши, конечно, не было. Это в  каком-то
смысле было так же удивительно, как если бы простой фермер или дворник вдруг
оказался бы любителем Рембрандта, Бетховена или Шекспира. Но это не было  ни
случайным, ни временным; и у многих простых русских людей я  замечал  именно
этот вид душевной роскоши, сравнительно  редкий  в  Европе  вообще.  В  этих
русских  было  от  природы  заложено  некое  этическое  начало,  естественно
предшествующее  возникновению  творческой  культуры,   возможности   которой
казались почти совершенно заглушенными здесь, на западе.
     Разговаривая как-то с моим постоянным собеседником, Платоном, я сказал,
что в этом смысле мне все здесь казалось так же неблагополучно, как в музыке
или пении, в терминологии которого меня поражало выражение "chanteur a voix"
{Певец с голосом (фр.).}, непереводимое  на  язык  русских  понятий.  Платон
долго говорил тогда  о  гибельном  влиянии  Декарта,  которого  он  искренно
презирал, о том, что французской поэзии вне Бодлэра не существует. "А Рэмбо,
а  Франсуа  Биллон,  а  Ронсар?"  Но  Рэмбо,  по  его  мнению,  был   только
начинавшийся опыт, значительность Виллона и Ронсара он отвергал, - и в  этом
разговоре я с удивлением выяснил, что Платон отрицательно относился почти ко
всему, что считалось выражением  французского  гения.  Он  с  пренебрежением
говорил о Гюго и Флобере, о Монтэне и Ламартине, о Ларошфуко и Вольтере, ума
которого он, впрочем, не оспаривал. Единственные, кого  он  признавал,  были
Стендаль, Бальзак и Бодлэр и еще какой-то человек, который, по  его  словам,
был головой выше их всех - он назвал мне его фамилию, и я ее не запомнил;  я
только твердо знаю, что ни до, ни после этого я ее нигде не слышал. Когда  я
ему сказал, что меня удивляет его мнение о французской  культуре,  он  пожал
плечами и ответил, что это выражение  -  анахронизм  и  никакой  французской
культуры нет, по крайней мере, в настоящее время;  до  войны  четырнадцатого
года ее последние остатки еще влачили жалкое  существование,  но  теперь?  -
было бы нелепо ее искать в той среде, из которой  состоит  привилегированный
класс Франции и которая представляет собой невежественную сволочь.
     В том, что говорил Платон,  была  некоторая  частичная  убедительность,
объяснявшаяся,  во-первых,  его   личными   диалектическими   способностями,
во-вторых, еще одной причиной: в безвозвратном его падении мир действительно
представлялся ему мрачнее, чем другим людям, у  которых  не  было  столь  же
повелительных побуждений быть пессимистами. Это отражалось на всех суждениях
Платона, независимо от того, шла ли речь о футболе - он, в частности, хорошо
знал этот  вопрос,  так  как,  учась  в  Англии,  был  два  года  голкипером
университетской команды - о  философии,  промышленности  или  земледелии.  В
общем, постоянная его  защитная  позиция  сводилась  к  тому,  что  мир,  из
которого  он  ушел,  не  заслуживает  сожаления.  Такова  была,   я   думаю,
побудительная причина его критики; но помимо этого, в ней была, конечно, еще
часть той объективной истины, без которой все его  безнадежные  высказывания
казались бы совершенно необоснованными.
     Сашку Семенова я слышал потом еще много раз. По субботам,  от  семи  до
девяти часов, он пел в том маленьком ресторане, где я обычно обедал, - и где
знал всех посетителей, хозяйку, кельнерш и  все  биографии  и  даже  степени
богатства этих людей в прежние, далекие времена, в  дореволюционной  России.
Большинство их были миллионеры, помещики и кутилы и почти все принадлежали к
аристократическим  кругам  общества;  это  тоже  был  защитный,  но   только
утешительный рефлекс, в сущности совершенно безобидный, так как все, что они
рассказывали, было идеально неправдоподобно и не могло ввести в  заблуждение
даже самого наивного человека. Моими постоянными соседями по столу были  два
русских шофера, уже немолодые и чрезвычайно занятые люди,  Иван  Петрович  и
Иван Николаевич, и, разговаривая с ними, я удивлялся той  бесполезной  трате
энергии,  которая  была  характерна  для  них  обоих.  Иван   Петрович   был
организатором политических партий. У него было  человек  пятнадцать  близких
его  друзей,  которые  составляли  ядро  организации,   постоянно   менявшей
названия, но, в сущности,  одной  и  той  же.  В  объединительных  предлогах
фантазия Ивана Петровича была неутомима. Он  последовательно  возглавлял  то
"союз младших офицеров уланских полков", то "комитет спасения России" -  без
каких бы то ни  было  уточнений,  -  то  "объединение  бывших  воспитанников
северных  кадетских  корпусов",  то   "братство   инженерных   частей",   то
"координированное общество машинной тяги западного фронта".  Он  вырабатывал
устав, который обсуждался в учредительном комитете,  делал  смету  расходов,
определял  сумму  ежемесячных  взносов  и  затем   ехал   в   префектуру   -
зарегистрировать  новое  общество.   После   этого   устраивались   доклады,
собеседования  и  лекции:  "Современное  положение   Европы",   "Современное
положение России", "Россия и Европа", "Экономический  фактор  в  современной
политике" и так далее.  Еще  через  некоторое  время,  в  обеденный  час,  в
ресторан приходил давний друг Ивана Петровича, его бывший соратник по  армии
и товарищ по военному училищу, маленький, худенький человек с незначительным
лицом. Он садился за наш столик, заказывал чашку кофе и говорил:
     - Иван Петрович, я пришел объясниться. Как член контрольной комиссии  я
не могу тебе не сказать, от имени всех моих коллег, что ты  превышаешь  свои
полномочия. Ты знаешь, что это недопустимо.
     Начинался  долгий  спор,  после  которого  в  партии  Ивана   Петровича
образовывалась отколовшаяся фракция.  Отколовшаяся  фракция  рассылала  всем
членам объединения объяснительные листки, напечатанные на  пишущей  машинке,
где излагались в очень возвышенном стиле причины конфликта,  давно  уже,  по
словам составителей листков,  назревавшего,  но  находившегося  в  латентном
состоянии. Партия распадалась. Тогда  Иван  Петрович  принимался  за  личные
переговоры с каждым ее членом в отдельности, и после  этих  совещаний  снова
собирался учредительный  комитет,  вырабатывался  устав,  и  все  начиналось