Гайто Газданов.
        Ночные дороги


----------------------------------------------------------------------------
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                                                       Посвящается моей жене

     Несколько  дней  тому  назад  во  время  работы,  глубокой  ночью,   на
совершенно безлюдной в эти часы площади св. Августина,  я  увидел  маленькую
тележку, типа тех, в которых обычно ездят инвалиды.  Это  была  трехколесная
тележка, устроенная как передвижное  кресло;  впереди  торчало  нечто  вроде
руля, который нужно  было  раскачивать,  чтобы  привести  в  движение  цепь,
соединенную с задними колесами. Тележка с удивительной медленностью, как  во
сне,  обогнула  круг  светящихся  многоугольников  и  стала  подниматься  по
бульвару Османн. Я приблизился, чтобы лучше ее  рассмотреть;  в  ней  сидела
закутанная необыкновенно маленькая старушка; видно  было  только  ссохшееся,
темное лицо, уже почти нечеловеческое, и худенькая рука такого же  цвета,  с
трудом двигавшая руль. Я видел уже неоднократно людей, похожих  на  нее,  но
всегда днем. Куда могла ехать  ночью  эта  старушка,  почему  она  оказалась
здесь, какая могла быть причина этого ночного переезда, кто  и  где  мог  ее
ждать?
     Я смотрел ей вслед, почти задыхаясь от сожаления, сознания  совершенной
непоправимости и острого любопытства, похожего на физическое ощущение жажды.
Я, конечно, не узнал о ней решительно  ничего.  Но  вид  этого  удаляющегося
инвалидного кресла и медленный его скрип, отчетливо слышный в неподвижном  и
холодном воздухе этой ночи, вдруг пробудил во мне то  ненасытное  стремление
непременно узнать и попытаться понять многие  чужие  мне  жизни,  которое  в
последние годы почти не оставляло меня. Оно всегда было бесплодно, так как у
меня не было времени, чтобы посвятить себя этому. Но  сожаление,  которое  я
испытывал от сознания этой невозможности,  проходит  через  всю  мою  жизнь.
Позже, когда я думал об этом, мне начинало  казаться,  что  это  любопытство
было, в сущности, непонятным влечением, потому что  оно  упиралось  в  почти
непреодолимые   препятствия,   происходившие   в   одинаковой   степени   от
материальных условий и от природных недостатков моего ума и еще оттого,  что
всякому сколько-нибудь отвлеченному  постижению  мне  мешало  чувственное  и
бурное ощущение собственного существования. Кроме  того,  я  упорно  не  мог
понять страстей или увлечений, которые мне лично были чужды; мне,  например,
приходилось каждый раз делать над собой большое  усилие,  чтобы  не  считать
всякого  человека,  с  беззащитной  и  слепой  страстью  проигрывающего  или
пропивающего  все  свои  деньги,  просто  глупцом,   не   заслуживающим   ни
сочувствия, ни сожаления, - потому что, в силу  случайности,  я  не  выносил
алкоголя и смертельно скучал за картами. Так  же  я  не  понимал  донжуанов,
переходящих всю жизнь из одних объятий в другие, - но это по другой причине,
которой я долго не подозревал, пока у меня не хватило мужества продумать это
до конца, и тогда я убедился, что это была зависть, тем более  удивительная,
что во всем остальном я был совершенно лишен этого чувства. Возможно, что  и
в других случаях, если бы произошло какое-то неуловимое изменение, оказалось
бы, что те страсти, которых я не понимал, тоже стали бы мне  доступны,  и  я
также подвергся бы их  разрушительному  действию,  и  на  меня  с  таким  же
сожалением смотрели бы другие, чуждые этим страстям люди. И то, что я их  не
испытывал,   было,   быть   может,   всего   лишь   проявлением    инстинкта
самосохранения, более сильного во мне, по-видимому, чем в тех моих знакомых,
которые проигрывали свои жалкие заработки на  скачках  или  пропивали  их  в
бесчисленных кафе.
     Но бескорыстному моему любопытству ко всему, что окружало  меня  и  что
мне с дикарской настойчивостью хотелось понять до конца, мешал, помимо всего
остального, недостаток свободного  времени,  происходивший  в  свою  очередь
оттого, что я всегда жил в глубокой нищете и заботы о  пропитании  поглощали
все мое внимание.  Однако  это  же  обстоятельство  дало  мне  относительное
богатство поверхностных впечатлений, какого у меня не было бы, если  бы  моя
жизнь протекала в иных условиях. У меня  не  было  предвзятого  отношения  к
тому, что я видел, я старался избегать обобщений и выводов: но, помимо моего
желания, вышло так, что два чувства овладевают мною сильнее всего,  когда  я
думаю об этом - презрение и жалость. Сейчас, вспоминая этот печальный  опыт,
я полагаю, что я, может быть, ошибался и эти чувства были  напрасны.  Но  их
существование в течение долгих лет не могло быть  ничем  преодолено,  и  оно
теперь так же непоправимо, как непоправима смерть, и я  не  мог  бы  от  них
отказаться; это было бы такой же душевной трусостью, как если бы я отказался
от сознания того, что глубоко во мне жила  несомненная  и  непонятная  жажда
убийства, полное презрение к чужой собственности и  готовность  к  измене  и
разврату. И привычка оперировать воображаемыми, никогда  не  происходившими,
по-видимому, в силу множества случайностей - вещами, сделала  для  меня  эти
возможности более реальными, чем если бы они происходили в действительности;
и все  они  обладали  особенной  соблазнительностью,  несвойственной  другим
вещам. Нередко, возвращаясь домой после ночной работы по  мертвым  парижским
улицам, я подробно представлял себе убийство, все, что  ему  предшествовало,
все разговоры, оттенки интонаций, выражение глаз  -  и  действующими  лицами
этих воображаемых диалогов  могли  оказаться  мои  случайные  знакомые,  или
почему-либо запомнившиеся прохожие, или, наконец, я сам в качестве убийцы. В
конце  таких  размышлений  я  приходил   обычно   к   одному   и   тому   же
полуощущению-полувыводу, это была смесь досады и сожаления по  поводу  того,
что на мою долю выпал такой неутешительный и ненужный опыт;  и  что  в  силу
нелепой случайности мне пришлось стать шофером такси. Все или почти все, что
было прекрасного в мире, стало для меня точно наглухо закрыто - и я  остался
один, с упорным желанием не быть  все  же  захлестнутым  той  бесконечной  и
безотрадной человеческой мерзостью, в ежедневном соприкосновении  с  которой
состояла моя работа. Она  была  почти  сплошной,  в  ней  редко  было  место
чему-нибудь положительному, и никакая гражданская война не могла  сравниться
по своей отвратительности и отсутствию чего-нибудь хорошего с этим мирным, в
конце концов, существованием.  Конечно,  это  объяснялось  еще  и  тем,  что
население  ночного  Парижа  резко  отличалось  от  дневного  и  состояло  из
нескольких категорий людей, по своей природе  и  профессии  чаще  всего  уже
заранее обреченных. Но кроме того, в отношении этих людей  к  шоферу  всегда
отсутствовали сдерживающие причины - не все ли равно, что подумает  обо  мне
человек, которого я больше  никогда  не  увижу  и  который  никому  из  моих
знакомых не может об этом рассказать? Таким образом, я видел моих  случайных
клиентов такими, какими они были в действительности, а не такими, какими они
хотели  казаться,  -  и  это  соприкосновение  с  ними,  почти  всякий  раз,
показывало их с дурной стороны. При самом беспристрастном отношении ко всем,
я не мог не заметить, что разница между ними была всегда невелика, и в  этом
оскорбительном уравнении женщина в бальном туалете, живущая на Avenue  Henri
Martin, немногим отличалась  от  ее  менее  удачливой  сестры,  ходившей  по
тротуару, как часовой, от одного угла до другого; и люди почтенного вида  на
Passay и Auteuil так же униженно торговались с шофером, как выпивший рабочий
с Rue de Belleville; и  доверять  никому  из  них  было  нельзя,  я  в  этом
неоднократно убеждался.
     Я помню,  как  в  начале  шоферской  работы  я  остановился  однажды  у
тротуара, привлеченный стонами довольно приличной дамы лет тридцати  пяти  с
распухшим лицом, она стояла, прислонившись к  тротуарной  тумбе,  стонала  и
делала мне знаки; когда я подъехал, она попросила меня прерывающимся голосом
отвезти ее в госпиталь; у нее была сломана нога. Я  поднял  ее  и  уложил  в
автомобиль; но когда мы приехали,  она  отказалась  мне  платить  и  заявила
вышедшему человеку в белом халате, что я своим автомобилем сбил  ее  и  что,
падая, она сломала ногу. И я не только не получил денег, но еще  и  рисковал
быть обвиненным в  том,  что  называется  невольным  убийством.  К  счастью,
человек в белом халате отнесся к ее словам скептически, и я поспешил уехать.
И впоследствии,  когда  мне  делали  знаки  люди,  стоящие  над  чьим-нибудь
распростертым на тротуаре телом, я только сильнее нажимал на  акселератор  и
проезжал, никогда не останавливаясь. Человек в прекрасном костюме,  вышедший
из гостиницы Клэридж, которого я отвез  на  Лионский  вокзал,  дал  мне  сто
франков, у меня не было сдачи; он сказал, что разменяет их внутри, ушел -  и
больше не вернулся; это был почтенный,  седой  человек  с  хорошей  сигарой,
напоминавшей по виду директора банка, и очень  возможно,  что  действительно
директор банка.
     Однажды,  после  очередной  клиентки,  в  два  часа  ночи,  я   осветил
автомобиль и увидел, что на сиденье лежит женская гребенка с вправленными  в
нее бриллиантами, по всей вероятности фальшивыми,  но  вид  у  нее  был,  во
всяком случае, роскошный; мне было лень слезать, я  решил,  что  возьму  эту
гребенку позже. В это время меня остановила дама -  это  было  на  одной  из
авеню возле Champs de Mars - в собольем  sortie  de  bal  {Женская  вечерняя
накидка (фр.).}; она поехала на авеню Foch; после  ее  ухода  я  вспомнил  о
гребенке и посмотрел через плечо. Гребенки не было, дама  в  sortie  de  bal
украла ее так же, как это сделала бы горничная или проститутка.
     Я думал об этом и о многих других вещах почти всегда в  одни  и  те  же
утренние часы. Зимой было еще темно, летом светло в это время и  никого  уже
не было на улицах; очень редко  встречались  рабочие  -  безмолвные  фигуры,
которые проходили и исчезали. Я почти  не  смотрел  на  них,  так  как  знал
наизусть их внешний облик, как знал кварталы, где они живут, и  другие,  где
они никогда не бывают. Париж разделен на несколько неподвижных зон; я помню,
что один из старых рабочих - я был вместе с ним на  бумажной  фабрике  возле
бульвара de la Gare - сказал мне, что за сорок лет пребывания в Париже он не
был на Елисейских Полях, потому что, объяснил он, он там никогда не работал.
В этом городе еще была жива, - в бедных  кварталах,  -  далекая  психология,
чуть ли не четырнадцатого столетия, рядом с современностью, не смешиваясь  и
почти не сталкиваясь с ней. И я думал иногда, разъезжая и  попадая  в  такие
места, о  существовании  которых  я  не  подозревал,  что  там  до  сих  пор
происходит  медленное  умирание  средневековья.  Но  мне   редко   удавалось
сосредоточиться на одной мысли в течение более  или  менее  продолжительного
времени, и после очередного поворота руля узкая улица исчезла  и  начиналось
широкое авеню, застроенное домами со  стеклянными  дверьми  и  лифтами.  Эта
беглость впечатлений нередко утомляла внимание, и  я  предпочитал  закрывать
глаза и не думать ни о чем. Никакое впечатление, никакое очарование не могло
быть длительным при этой работе - и только  потом  я  старался  вспомнить  и
разобрать то, что мне  удалось  увидеть  за  очередную  ночную  поездку,  из
подробностей того  необыкновенного  мира,  который  характерен  для  ночного
Парижа. Всегда, каждую ночь, я встречал  нескольких  сумасшедших;  это  были
чаще всего люди, находящиеся  на  пороге  сумасшедшего  дома  или  больницы,
алкоголики и бродяги. В Париже много тысяч таких людей. Я заранее знал,  что
на такой-то улице будет проходить такой-то сумасшедший, а в другом  квартале
будет другой. Узнать о них что-либо было чрезвычайно трудно, так как то, что
они говорили, бывало  обычно  совершенно  бессвязно.  Иногда,  впрочем,  это
удавалось.
     Я помню, что одно время меня особенно интересовал маленький, невзрачный
человек с усиками, довольно чисто одетый, похожий  по  виду  на  рабочего  и
которого я видел примерно каждую неделю или каждые две  недели,  около  двух
часов ночи, всегда в одном и том же месте на Avenue de Versailles, на  углу,
напротив моста Гренель. Он обычно стоял на мостовой, возле тротуара,  грозил
кому-то  кулаками  и  бормотал  едва  слышно  ругательства.  Я  мог   только
разобрать, как он шептал: сволочь!.. сволочь!..  Я  знал  его  много  лет  -
всегда в одни и те же часы, всегда на одном и  том  же  месте.  Я  заговорил
наконец с ним, и после долгих расспросов мне удалось выяснить  его  историю.
Он был  по  профессии  плотник,  жил  где-то  возле  Версаля,  в  двенадцати
километрах от Парижа, и мог приезжать сюда поэтому только раз  в  неделю,  в
субботу. Шесть лет тому назад он вечером повздорил с хозяином кафе,  которое
находилось напротив, и хозяин ударил его по физиономии. Он ушел и с тех  пор
затаил против него смертельную ненависть. Каждую субботу он приезжал вечером
в Париж; и так как он очень боялся этого  ударившего  его  человека,  то  он
ждал, пока закроется его кафе, пил, набираясь храбрости, в соседних "бистро"
один стакан за другим, и когда, наконец, его враг закрывал  свое  заведение,
тогда он приходил к этому месту, грозил незримому хозяину кулаком и  шепотом
бормотал ругательства; но он был так напуган,  что  никогда  не  осмеливался
говорить полным голосом. Всю неделю, работая в  Версале,  он  с  нетерпением
ждал субботы, потом одевался по-праздничному и ехал в Париж, чтобы ночью, на
пустынной улице, произносить свои  едва  слышные  оскорбления  и  грозить  в
направлении кафе. Он оставался на авеню Версаль до рассвета - и потом уходил
по направлению к порт Сен-Клу, время от времени останавливаясь, оборачиваясь
и помахивая маленьким, сухим кулаком. Я зашел потом в кафе,  которое  держал
его  обидчик,  застал  там  пышную  рыжую  женщину  за  прилавком,   которая
пожаловалась на дела, как всегда. Я спросил ее,  давно  ли  она  держит  это
кафе, оказалось, что три года, она переехала сюда после смерти его  прежнего
владельца, который умер от апоплексического удара.
     Около четырех часов утра я обычно ехал выпить стакан молока  в  большое
кафе против одного  из  вокзалов,  где  знал  всех  решительно,  начиная  от
хозяйки, старой  дамы,  с  трудом  жевавшей  сандвич  вставными  зубами,  до
маленькой пожилой женщины  в  черном,  которая  не  расставалась  с  большой
клеенчатой сумкой для провизии, она постоянно таскала ее с  собой;  ей  было
лет пятьдесят. Она обычно тихо сидела в углу, и я недоумевал, что она  здесь
делает в эти часы: она была всегда  одна.  Я  спросил  об  этом  у  хозяйки:
хозяйка ответила, что эта женщина работает, как другие. В первое время такие
вещи удивляли меня, но потом я узнал, что даже очень  пожилые  и  неряшливые
женщины имеют свою клиентуру и нередко зарабатывают не хуже других. В эти же
часы появлялась смертельно пьяная, худая старуха с  беззубым  ртом,  которая
входила в кафе и кричала: "Ни черта! - и потом, когда нужно было платить  за
стакан белого вина, которое она пила, она неизменно  удивлялась  и  говорила
гарсону: "Нет, ты перегибаешь". У меня  создалось  впечатление,  что  других
слов она вообще не знала, во всяком случае, она никогда их  не  произносила.
Когда она приближалась к кафе, кто-нибудь, оборачиваясь, говорил: "Вот  идет
Ничерта". Но однажды я застал ее в разговоре  с  каким-то  мертвецки  пьяным
оборванцем, который крепко держался двумя руками за  стойку  и  покачивался.
Она говорила ему - такими  неожиданными  в  ее  устах  -  словами:  "Я  тебе
клянусь, Роже,  что  это  правда.  Я  тебя  любила.  Но  когда  ты  в  таком
состоянии..." И потом, прервав этот монолог, она снова закричала: ни  черта!
Затем она исчезла в один прекрасный день, в последний  раз  прокричав  -  ни
черта!  -  и  больше  никогда  не  появлялась;  несколько  месяцев   спустя,
заинтересовавшись ее отсутствием, я узнал, что она умерла.
     Раза два в неделю в это кафе  являлся  человек  в  берете,  с  трубкой,
которого называли м-р Мартини, потому что он всегда заказывал  мартини,  это
происходило обычно в одиннадцатом часу вечера. Но в два часа ночи он был уже
совершенно пьян, поил всех, кто хотел, и  в  три  часа,  истратив  деньги  -
обычно около двухсот франков, - он начинал просить хозяйку отпустить ему еще
один мартини в кредит. Тогда его обычно выводили из  кафе.  Он  возвращался,
его снова выводили, и потом гарсоны просто не пускали  его.  Он  возмущался,
пожимал покатыми плечами и говорил:
     - Я нахожу, что это смешно. Смешно. Смешно. Все, что я могу сказать.
     Он был преподавателем греческого, латинского, немецкого,  испанского  и
английского языков, жил за городом, у него была жена и шесть  душ  детей.  В
два часа  ночи  он  излагал  философские  теории  своим  слушателям,  обычно
сутенерам или бродягам, и ожесточенно с ними спорил; они смеялись  над  ним,
помню, что они особенно хохотали, когда он наизусть  читал  им  шиллеровскую
"Перчатку" по-немецки, их забавляло, конечно, не содержание, о  котором  они
не могли догадаться, а то, как смешно звучит немецкий язык. Я несколько  раз
отводил его  в  сторону  и  предлагал  ему  ехать  домой,  но  он  неизменно
отказывался, и все мои доводы не оказывали на  него  никакого  действия;  он
был, в сущности, доволен собой и, к моему удивлению, очень горд, что у  него
шесть человек детей. Однажды, когда он был еще наполовину трезв, у меня  был
с ним разговор; он упрекал меня в буржуазной  морали,  и  я,  рассердившись,
закричал ему:
     - Разве вы не понимаете, черт возьми, что вы кончите больничной  койкой
и белой горячкой и ничто вас от этого уже не может удержать?
     - Вы не постигаете сущности галльской философии, - отвечал он.
     - Что? - сказал я с изумлением.
     - Да, - повторил он, набивая трубку, - жизнь дана для удовольствия.
     Только тогда я заметил, что он  пьянее,  чем  мне  показалось  сначала;
оказалось, что в этот день он явился часом раньше, чем всегда, чего я не мог
учесть.
     С годами его сопротивляемость алкоголю уменьшилась,  так  же,  как  его
ресурсы, его вообще перестали пускать в кафе; и в последний раз, когда я его
видел, гарсоны и сутенеры стравливали  его  с  каким-то  бродягой,  стремясь
вызвать между ними драку, потом их толкнули обоих, они упали, и м-р  Мартини
покатился по тротуару, затем на мостовую, где  и  остался  лежать  некоторое
время, - под зимним дождем, в жидкой ледяной грязи.
     - Это, если мне не изменяет память, вы называете галльской  философией,
- сказал я, поднимая его.
     - Смешно. Смешно. Очень смешно - все, что я могу  сказать,  -  повторил
он, как попугай.
     Я усадил его за столик.
     - У него нет денег, - сказал мне гарсон.
     - Если бы только это! - ответил я.
     М-р Мартини вдруг протрезвился.
     - В каждом случае алкоголизма есть  какое-то  основание,  -  сказал  он
неожиданно.
     - Может быть, может быть, - рассеянно ответил я.  -  Но  вы,  например,
отчего вы пьете?
     - От огорчения, - сказал он. - Моя жена  презирает  меня,  она  научила
моих детей презирать меня, и единственный смысл моего существования для  них
это, что я даю им деньги. Я не могу этого вынести и вечером ухожу из дому. Я
знаю, что все потеряно.
     Я смотрел на его залитый грязью костюм, ссадины  на  лице,  сиротливые,
маленькие глаза под беретом.
     - Я думаю, что уже ничего нельзя сделать, - сказал я.
     Я знал в этом кафе всех женщин, проводивших там долгие часы. Среди  них
бывали самые разнообразные типы,  но  они  сохраняли  свою  индивидуальность
только в начале карьеры, затем, через несколько месяцев,  усвоив  профессию,
становились  совершенно  похожими  на  всех  других.  Большинство  б