рассказывает? - спросил полицейский.
     - Как это ни кажется невероятным, он хочет ехать на Halles, - сказал я.
     - Он бы лучше поехал на Пер-Лашез, - сердито сказал полицейский,  и  мы
расстались; светило солнце, было около семи часов утра.
     Я шел домой и все думал, зачем было нужно  этому  старому  человеку,  у
которого, наверное, давно были  взрослые  внуки,  так  бессмысленно  тратить
деньги и с такой  непонятной,  мертвой  настойчивостью  тащиться  из  одного
публичного дома в другой, хотя уже после первых двух визитов хозяйка  такого
особняка, куда мы приехали, пропустив его вперед, сказала мне с сожалением:
     - Ну, этот женщину не возьмет. Так, что-нибудь выпьет, и больше ничего.
     - Откуда ты знаешь? - спросил я.
     - Мне знать не надо, я вижу, - сказала она, - у него и так вид усталый.
Кроме того, в его возрасте, брат... Ты уж мне поверь, я всяких видала.
     Я  имел  возможность  оценить   безошибочность   ее   взгляда,   старик
действительно ограничился двумя бокалами шампанского, - о чем  мне  сообщила
горничная, - хотя, уже сидя в автомобиле, он сказал мне:
     - Вы знаете, женщины здесь ничего себе. В частности та, которую я  себе
выбрал.
     И я подумал, что он жил годами все в одном и  том  же  своем  маленьком
городке, составлял нотариальные  акты  -  все  одни  и  те  же:  "в  конторе
нотариуса...", "с законной подписью...", "тысяча девятьсот...", -  и  тайком
от семьи и близких знакомых лелеял убогую  и  наивную  иллюзию,  что  он,  в
сущности, блестящий кутила и любитель  женщин,  и  вот  ради  этой  иллюзии,
которая придавала всей его жизни  тайный  смысл,  он  уезжал  в  Париж,  "по
делам", и здесь уже не мог ни в чем отступить  от  того  поведения,  которое
было бы характерно именно для этого, нигде, кроме его  бедного  воображения,
не существующего, кутилы и развратника. А за это  он  платил  такой  дорогой
ценой.
     Я потом видел неоднократно людей, которые  после  ночного  кутежа  были
приблизительно в таком же состоянии, женщины столь же часто, как и  мужчины.
Но в бесконечном разнообразии людей, с которыми мне приходилось иметь  пело,
всегда находились неожиданные и непредвиденные  оттенки  поведения,  хотя  и
цели их поездок и развлечения  их  были  одинаковыми.  У  меня  был  клиент,
англичанин, человек очень делового и озабоченного  вида,  который  остановил
меня на Елисейских Полях и спросил по-английски - он, по-видимому, не думал,
что может быть непонятым, - знаю ли я место, где есть  красивые  женщины,  и
после моего утвердительного ответа сел в автомобиль  и  сказал  -  едем.  Мы
приехали туда, он попросил меня  подождать,  вышел  оттуда  буквально  через
десять минут и поехал в гостиницу, находящуюся  в  двух  шагах  оттуда.  Все
вместе взятое заняло не больше двадцати пяти минут. Потом он расплатился  со
мной и ушел, улыбнувшись в последнюю минуту особенной, неподвижной улыбкой и
сказав мне единственное, по-видимому, французское слово, которое он  знал  -
merci {Спасибо. (фр.).}. Был голландец, поезд которого отходил с вокзала без
десяти минут десять и который приехал в публичный дом в начале десятого часа
и попросил меня вызвать его, если он не вернется без  двадцати  десять,  так
как, сказал он, он может увлечься и пропустить поезд.  Без  двадцати  десять
его не было, я пошел его искать. В  синеватом  табачном  тумане,  освещенные
многочисленными  яркими  лампами,  ходили   и   сидели   голые   женщины   и
разнообразные  посетители;  толстая  и  очень  накрашенная  дама  в   черном
сверкающем платье быстро направилась навстречу мне - и  когда  она  шла,  то
громадное и жирное ее тело мелко тряслось на ходу. Она начала было  говорить
о том, как она рада меня видеть, но я прервал ее и объяснил, зачем я пришел,
после чего ее лицо с мгновенной быстротой  изменилось  и  потускнело  и  она
ответила:
     - Что я могу сделать? У меня тридцать  две  комнаты,  из  них  двадцать
восемь заняты. Не могу же я идти туда за твоим клиентом? А  потом,  в  конце
концов, если он пропустит свой поезд, - тебе-то что?
     Но когда я спустился вниз,  голландец  уже  ждал  меня,  он  пришел  за
несколько секунд до моего возвращения.
     Каждую  ночь  мне  приходилось  сталкиваться  с  проститутками   и   их
клиентами, и я не мог к этому привыкнуть. Мне все  это  казалось  совершенно
непостижимым, хотя я прекрасно понимал, что  мои  представления  о  женщинах
этого рода существенно отличались от представлений их  клиентов,  и  разница
была в том, что я действительно их знал, так как со мной они  говорили,  как
со своим человеком, и  особенно  любили  сравнивать  свое  ремесло  с  моим.
"Занимаемся одним и тем же ремеслом" - это была их любимая фраза. Под  утро,
когда я, кончив работу, ехал в гараж, я нередко подвозил этих  женщин,  тоже
возвращавшихся домой после ночной работы, и они неизменно предлагали  всегда
одну и ту же плату за это. Я сажал их обычно в глубь автомобиля, а не  рядом
с собой, так как все они  были  очень  надушены  крепкими  дешевыми  духами,
чем-то вроде едкого раствора плохого мыла, и от их соседства у меня  во  рту
появлялся дурнотный вкус.

     Я  возвращался  домой  обычно  в  пятом  или  шестом  часу   утра,   по
неузнаваемым пустым и сонным улицам. Иногда  я  проезжал  через  Центральный
рынок - и, я помню, меня особенно поразило, когда я  впервые  увидел  людей,
запряженных в небольшие тележки, в которых они везли провизию; я смотрел  на
обветренные лица и на особенные их  глаза,  точно  подернутые  прозрачной  и
непроницаемой пленкой, характерной для людей, не привыкших мыслить, -  такие
глаза были у большинства проституток - и думал, что, наверное, то же,  вечно
непрозрачное, выражение глаз у китайских кули, такие же лица были у  римских
рабов - и в сущности, почти такие  же  условия  существования.  Вся  история
человеческой культуры для них не существовала никогда, - как не существовала
история вообще, смена политических  режимов,  кровавое  соперничество  идей,
расцвет христианства, распространение письменности. Тысячи лет тому назад их
темные предки существовали почти так же, как они, и так же работали,  и  так
же не знали истории людей, живших до них, - и все всегда было приблизительно
то же самое. И  они  все  были  приблизительно  одинаковы  -  рабочие-арабы,
познанские крестьяне, приезжающие во Францию по контрактам, - и вот эти рабы
на Центральном рынке; все великолепие культуры, сокровища музеев,  библиотек
и консерваторий, тот условный и торжественный мир, который связывает  людей,
причастных ему и живущих за десятки тысяч  километров  друг  от  друга,  эти
имена - Джордано Бруно, Галилей, Леонардо да Винчи, Микель Анджело,  Моцарт,
Толстой, Бах, Бальзак - все это были напрасные усилия человеческого гения  -
и вот прошли тысячи и сотни лет цивилизации, и снова,  на  рассвете  зимнего
или летнего дня, запряженный системой ремней тот же вечный  раб  везет  свою
повозку. После того как я прожил несколько  лет  среди  различных  категорий
таких людей, и в  частности,  после  ужасного  фабричного  стажа,  позже,  в
университете, когда я слушал лекции профессоров и читал  книги,  необходимые
для  курса  социологии,  который  я  сдавал,  меня   удивляло   глубочайшее,
неправдоподобное несоответствие их содержания с тем, о чем в них  шла  речь.
Все, без исключения, теоретики социальных и экономических систем -  мне  это
казалось очевидным - имели очень особенное представление  о  так  называемом
пролетариате, который был предметом их изучения; они все рассуждали так, как
если бы они сами - с их привычкой к культурной жизни, с их  интеллигентскими
требованиями - ставили  себя  в  положение  рабочего;  и  путь  пролетариата
представлялся им неизбежно чем-то вроде обратного их пути к самим  себе.  Но
мои разговоры по этому поводу обычно не приводили ни к чему - и убедили меня
лишний раз, что большинство людей не способно к  тому  титаническому  усилию
над собой, которое  необходимо,  чтобы  постараться  понять  человека  чужой
среды, чужого происхождения и которого мозг устроен иначе, чем они  привыкли
себе его представлять. К тому же я  заметил,  что  люди  очень  определенных
профессий,  и  в  частности  ученые  и  профессора,  привыкшие  десятки  лет
оперировать  одними  и  теми  же  условными   понятиями,   которые   нередко
существовали только в их воображении, допускали какие-то  изменения  лишь  в
пределах этого круга понятий и органически не выносили мысли,  что  к  этому
может прибавиться - и все изменить -  нечто  новое,  непредвиденное  или  не
замеченное ими. Я знал одного старичка экономиста, сторонника классических и
архаических  концепций;  он  был  милый  человек,  часами  играл  со  своими
маленькими внуками, очень хорошо относился к  молодежи,  но  был  совершенно
непримирим в понимании экономической структуры общества,  которая,  как  ему
казалось, управлялась всегда одними и теми же основными  законами  и  в  его
изложении отдаленно напоминала грамматику какого-то  несуществующего  языка.
Одним из этих законов  был,  по  его  мнению,  злополучный  закон  спроса  и
предложения; и сколько я ни приводил ему  примеров  бесчисленного  нарушения
его, старик никак не хотел признать,  что  этот  закон  может  подвергнуться
сомнению - и наконец сказал мне с совершенным отчаянием и чуть ли не слезами
в голосе:
     - Поймите, мой юный друг, что я не могу  с  этим  согласиться.  Это  бы
значило зачеркнуть сорок лет моей научной работы.
     В  других   случаях   упорство   в   защите   и   проповедовании   явно
несостоятельных идей объяснялось  более  сложными,  хотя,  я  полагаю,  тоже
соображениями  чаще  всего  личного   самолюбия   и   непогрешимости;   хотя
беспристрастному человеку становилось с самого  начала  очевидно,  что  речь
может идти только о  печальном  недоразумении,  труды  такого-то  продолжали
считаться заслуживающими внимания и что-то помогающими понять в той или иной
области науки, несмотря на явную их абсурдность и искусственность  или  даже
признаки начинающегося безумия, как в книгах Огюста Конта или Штирнера и еще
нескольких людей, писателей, мыслителей, поэтов, - и  почти  всегда  в  этих
вспышках  безумия  было  нечто   похожее   на   иные   формы   человеческого
представления, наверное, соответствующие какой-то в самом деле  существующей
действительности, о которой мы просто не догадывались.
     Мне приходилось сталкиваться и с другими случаями, отчасти похожими  на
эти, только несколько менее трагическими, но почти столь же досадными, по их
несомненной нелепости. В зимние месяцы, обычно глубокой осенью,  в  субботу,
когда я останавливался на Av. de Versailles против моста Гренель, я в тишине
этих безмолвных часов слышал  издалека  торопливые  шаги  и  стук  палки  по
тротуару - и когда человек, производивший этот шум, проходил  под  ближайшим
фонарем, я сразу узнавал его. Он возвращался к себе  -  он  жил  несколькими
домами ниже - после партии в бридж. Если он бывал  в  выигрыше,  он  напевал
тихим и фальшивым голосом старинную русскую песню, всегда одну и  ту  же,  и
шляпа его была немного сдвинута на затылок; если он проигрывал, то шел молча
и шляпа прямо сидела на его голове. Этого  человека  много  лет  тому  назад
знала вся Россия, судьба которой формально находилась в его  руках,  -  и  я
повсюду видел его бессчисленные портреты; десятки тысяч  людей  слушали  его
речи, и каждое слово его повторялось, как если бы возвещало  какую-то  новую
евангельскую истину. Теперь он жил, как и другие, в эмиграции, в  Париже.  Я
встречался с ним  несколько  раз;  это  был  почти  культурный  человек,  не
лишенный чувства  юмора,  но  награжденный  болезненным  непониманием  самых
элементарных политических истин; в этом смысле  он  напоминал  тех  особенно
неудачных учеников, которые есть в каждом классе любого учебного заведения и
для  которых  простейшая   алгебраическая   задача   представляется   чем-то
совершенно неразрешимым, в силу их врожденной  неспособности  к  математике.
Было непостижимо, однако, зачем он с таким непонятным ожесточением и нередко
рискуя собственной жизнью, занимался деятельностью, к  которой  был  так  же
неспособен, как неспособен человек, вовсе лишенный музыкального слуха,  быть
скрипачом или композитором. Но он посвятил этому все свое  существование;  и
хотя его политическое прошлое не заключало в себе  ничего,  кроме  чудовищно
непоправимых  ошибок,  вдобавок  идеально  очевидных,  ничто  не  могло  его
заставить сойти с этой дороги; и лишенный каких бы то ни  было  возможностей
действовать теперь, он все же занимался чем-то вроде  судорожного  суррогата
политики и издавал небольшой журнал, в котором писали его прежние сотрудники
по давно умершей партии, -  столь  же  убежденные  защитники  архаических  и
несоответствующих никакой действительности теорий.
     И все-таки этот  человек  был  счастливее  других;  в  том  огромном  и
безотрадном мире,  который  составляли  его  соотечественники,  долгие  годы
влачившие все одну и ту же непоправимую печаль, всюду, куда их забросила  их
нелегкая и трагическая судьба, -  на  парижских  или  лондонских  улицах,  в
провинциальных городах Болгарии или Сербии, на набережных Сан-Франциско  или
Мельбурна, в Индии, Китае или  Норвегии  -  он,  один  из  немногих,  жил  в
счастливом  неведении  о  том,  что  все,  ради  чего  он  столько  лет  вел
бескорыстное существование, почти отказавшись от  личной  жизни,  и  что  он
неправильно понимал и прежде, много лет тому назад, - так же давно перестало
существовать, как народный гнев  после  реформ  Петра  или  упрямое  безумие
русских раскольников; и он продолжал хранить свою верность тем  воображаемым
и вздорным идеям, в которых было убеждено  несколько  сот  человек  из  двух
миллиардов людей, населяющих земной шар. Я слышал несколько  раз  его  речи;
меня поражало в них  соединение  беззащитной  политической  поэзии  и  очень
торжественного  архаизма,  не  лишенного  некоторой,   чисто   фонетической,
убедительности.
     В  силу   удивительного   стечения   разнообразных   обстоятельств,   я
одновременно вынужден был вести несколько различных жизней и  встречаться  с
людьми, резко отличавшимися друг от друга, во всем, начиная  от  языков,  на
которых они говорили, и кончая непроходимой разницей в том,  что  составляло
смысл их существования; с одной стороны,  это  были  мои  ночные  клиенты  и
клиентки, с другой - те, кого Платон, несомненно, причислил бы  к  приличным
людям. Иногда - это происходило чаще всего после того, как я слушал  музыку,
- у меня, как прежде, в далекие российские времена, все смешивалось  в  моем
представлении и в  беззвучном  пространстве,  наполнявшем  мое  воображение,
сквозь  немые  мотивы  и  длинную  галерею  человеческих  лиц,  похожую   на
двигающиеся и исчезающие  лица  бесконечно  струящегося  экрана,  в  котором
появлялись и пропадали  то  высохшая  и  сморщенная  физиономия  старухи  на
инвалидной тележке, то наполовину мертвое лицо Ральди с нежными глазами,  то
спокойно-печальное  выражение  Платона,  то  пьяная  уродливость   субботних
посетителей кафе,  то  эта  непрозрачная  пленка  под  густыми  и  длинными,
коричнево-черными ресницами проституток, то, наконец,  красновато-лоснящийся
облик Федорченко, с которым судьба меня сводила чаще, чем я этого хотел  бы,
и заставила меня быть свидетелем всей  истории  его  жизни,  недолгой  и,  в
сущности, исключительно жестокой.
     После того как я отвез его к  невесте,  я  встретил  его  через  месяц.
Потому, что у него никогда не  было  друзей,  и  оттого,  что  он  испытывал
потребность рассказать кому-нибудь о своих чувствах и мыслях,  он  пригласил
меня в кафе, заказал кофе и, без того чтобы я задал ему какой-нибудь вопрос,
стал рассказывать о своей любви. В  это  время  он  переживал  самый  бурный
период своего романа. Он не умел рассказывать о своих чувствах, и,  несмотря
на  несомненную  искренность  всего,  что  он  говорил,  это  звучало  почти
фальшиво. Я заметил, что это происходило оттого, что он употреблял все время
одни и те же жалко-торжественные выражения - "я  люблю,  и  я  любим",  "мое
сердце бьется в груди, как птица" и так далее. Он произносил все  эти  фразы
вдобавок со своим обычным украинским акцентом и время от  времени  переходил
на ломаный французский язык, особенно если передавал разговоры с невестой. И
все же, несмотря на это, в том, что он говорил,  была  какая-то,  отнюдь  не
смешная, беззащитность. Было очевидно, что,  если  бы  женщина,  которую  он
описывал в очень преувеличенных тонах, захотела бы его обмануть, ей это было
бы нетрудно сделать. Степень его  влюбленности  можно  было  предполагать  и
тогда, когда он решился украсть для нее  кота;  но  теперь  это  становилось
совершенно очевидно. В этом не  было  ничего  возвышенного,  за  исключением
выражений, которые он употреблял; но было несомненно, что  страсть  охватила
его сильнее, чем можно было думать. Я считал его  неспособным  на  это;  это
была моя первая ошибка по  отношению  к  нему;  во  второй  своей  ошибке  я
убедился значительно позже, несколько лет спустя, в  тот  день,  когда  стал
свидетелем его неожиданного и необыкновенного конца.
     Он познакомился со своей невестой два месяца тому назад,  в  кафе;  она
произвела на него такое сильное впечатление, что он  весь  вечер  чувствовал
себя нехорошо - что казалось  особенно  удивительным  при  его  несокрушимом
здоровье, - и вокруг себя слышал точно отдаленный звон, как он сказал, и все
плыло перед ним, как в тумане. Он много говорил - он  сам  не  понимал,  что
именно, - потом проводил ее домой и условился с ней  о  свидании  через  три
дня. Утром, начав работать на своей машине, в мастерской, где он служил,  он
вдруг увидел перед собой ее черные глаза, засмотрелся и сильно поранил  себе
руку. Свидание было назначено в Булонском лесу. Был  декабрь,  дул  холодный
ветер; он гулял с ней два часа, по  твердому  окаменевшему  песку  пустынных
аллей, среди обнаженных и черных деревьев, вдоль леденеющих берегов озер,  -
пока, наконец, она не пожаловалась, что ей холодно, - и тогда он повел ее  в
кинематограф на Елисейских Полях, где они видели  фильм,  который  он  плохо
помнил, так как все время держал ее руку. Выйдя оттуда, они сначала пошли  в
кафе, затем в гостиницу. Он плохо видел все,  что  происходило,  он  говорил
только, что ее глаза в эти минуты были  еще  чернее  и  необыкновеннее,  чем
всегда.
     Я слушал его рассказ и время от времени  взглядывал  на  него.  Иногда,
когда он делал короткие паузы - ему  все  было  жарко,  он  пил  третий  или
четвертый стакан пива, - в его собственных, маленьких  и  всегда  казавшихся
чуть-чуть  опухших  глазах  было  особенное,  тревожно-туманное   выражение,
которого я до сих пор никогда не замечал, точно с ним  случилось  что-то,  к
чему он совершенно не был подготовлен и против чего не было никаких  средств
защиты. Потом он  вдруг  сказал,  с  простодушной  откровенностью,  что  эта
женщина  жила  на  средства  двух  или  трех  довольно  богатых  и   пожилых
покровителей, но что теперь, после того как она стала его невестой,  с  этим
покончено, - и вот, совсем недавно, она  поступила  горничной;  в  ближайшее
время, тотчас же после свадьбы, они поселятся вместе; у  него  есть  немного
денег, у нее есть немного денег, он будет  работать,  она  будет  заниматься
хозяйством, и тогда начнется новая жизнь. Он сказал, что  готов  принести  в
жертву, как он выразился, этой любви все, что до сих пор казалось ему важным
в его жизни: своих друзей, свою семью, свою  родину.  Самое  страшное  было,
однако, то, что ни о какой жертве не могло быть речи, так как друзей у  него
не было, о своей семье он давно забыл, а слово "родипа" я впервые услышал от
него только теперь; он никогда о ней не говорил и, я полагаю, не  думал.  Но
даже и ему, как оказалось, было ну