рону мира; все-таки то, что он так любил,
заслуживало  и  отречения  и  жертв.  Зато  он  был  совершенно  чужд  общих
сожалений, характерных для таких же бывших людей, как он, которые я слышал и
читал тысячу  раз  и  которые,  главным  образом,  сводились  ко  вздохам  о
потерянном житейском благополучии самого мелкого свойства.
     В этой же мастерской, недалеко  от  меня,  работал  еще  один  русский,
которого я знал раньше, так как одно время  учился  вместе  с  ним.  Он  был
старше  меня  на  несколько  лет.  Я  никогда  не  мог   выяснить   ни   его
происхождения, ни условий, в которых он рос в России,  потому  что  рассказы
его об этом были абсолютно невероятны, - и  походили  на  описания  светской
роскоши в дешевых бульварных книжках. Я помнил только, что у  его  родителей
были  какие-то  совершенно   чудовищные,   по   его   описанию,   люстры   и
повар-француз. По-русски, однако, он говорил с  малороссийским  акцентом,  и
отвлеченные понятия никогда не фигурировали в его разговоре. За  границей  в
фабричных условиях он был как рыба в воде и совершенно не  страдал  от  них,
для него скорее университет был бы трагедией. С рабочими он легче  дружил  и
сходился, чем другие,  хотя  почти  не  говорил  по-французски.  Работал  он
хорошо, был вынослив, и то, что он делал на фабрике, его живо  интересовало.
Он отличался еще исключительной бережливостью  и  анекдотической  скупостью,
питался только бульоном, хлебом и салом, которое он купил  сразу  в  большом
количестве за ничтожную цену, потому что, - объяснял он, - оно  сверху  было
немножко испорчено, и все откладывал  деньги.  Потом  он  купил  прекрасные,
дорогие часы на руку, - но они стояли всю неделю, он  заводил  их  только  в
субботу и воскресенье, говоря, что иначе механизм  изнашивается.  Жизнь  его
была чрезвычайно проста - всю неделю  он  работал,  возвращаясь  с  фабрики,
тотчас ложился спать, в субботу же шел сначала в  баню,  затем  в  публичный
дом. Та культура, с которой ему пришлось  соприкоснуться  во  время  учения,
прошла для него совершенно бесследно; и никогда ни один  отвлеченный  вопрос
не занимал его внимания. И долгое время мне казалось, что всю его жизнь, все
его мысли, побуждения  и  чувства  можно  было  свести,  как  в  алгебре,  к
двум-трем основным формулам - остальное было  бесполезной  и  расточительной
роскошью. Я не мог предвидеть беспощадной мести, которую  ему  готовила  эта
самая ненужная культура и отвлеченные  понятия;  мне  всегда  казалось,  что
против них у него был природный и непобедимый иммунитет.
     Но он был одним из первых людей в моей жизни, о существовании которых я
мог иметь окончательное суждение, потому что  в  течение  нескольких  лет  я
встречал его время от времени,  видел  изменения,  происходившие  с  ним,  и
особенно удивительные за последние два года; и главное, все  остановилось  в
ту минуту, когда достигло  сильнейшего  напряжения.  В  нем  было  все,  что
необходимо для счастливой жизни,  и  прежде  всего  инстинктивная  и  полная
приспособляемость к тем условиям, в которых ему пришлось жить:  он  искренно
полагал, что существует очень неплохо, что та ничтожная сумма денег, которая
у него отложена - и которая каждый  месяц  увеличивается  в  той  же  убогой
пропорции - есть некоторый капитал, что два костюма особенного,  подчеркнуто
модного и тугого покроя, характерного для плохих портных из бедных кварталов
Парижа, - это значит, что он хорошо одет, что очередная прибавка жалованья -
15 или 20 сантимов в час  -  увеличивает  его  "экономический  потенциал"  -
словом, для оценки своего собственного положения он  пользовался  критериями
рабочей среды, в которой жил, а о критериях общего порядка не подозревал,  -
я думаю, впрочем, что слово "критерий" не фигурировало в числе тех,  которые
он знал. В самое первое время в Париже, разговаривая с ним, еще  можно  было
представить себе, что этот человек чему-то учился, но уже года через два  от
этого ничего  не  осталось;  он  забыл  это  так,  казалось  бы,  глубоко  и
непоправимо, точно этого никогда не существовало.  Как  большинство  простых
людей, попавших в иностранную среду, он избегал говорить по-русски,  и  если
бы не акцент и ошибки в глаголах, временах и родах, его речь можно  было  бы
принять за речь французского крестьянина. Он ушел с завода, где мы  работали
вместе,  и  несколько  месяцев  спустя  я  видел  его  в  вагоне  метро:  на
красноватых его руках, которые я  хорошо  знал  -  с  утолщениями  к  концам
пальцев и закругляющимися ногтями, - были перчатки нежно-желтого цвета, а на
голове был котелок. Фамилия его была Федорченко, и это его  очень  огорчало,
так как, по его словам, французам было трудно ее произносить, и  всем  своим
новым знакомым он представлялся как м-р Федор. В нем  в  сильнейшей  степени
была развита та же черта, которую я неоднократно наблюдал у многих  русских,
для которых все, что существовало прежде, и что, в конце концов,  определило
их судьбу,  перестало  существовать  и  заменилось  той  убогой  иностранной
действительностью,  в  которой  они  в  силу,  чаще  всего,  плохого  знания
французского языка и отсутствия критического чувства именно по  отношению  к
этой среде видели теперь чуть ли не идеал своего  существования.  Это  было,
как мне казалось, когда я думал обо всех этих  людях,  -  среди  них  бывали
прокуроры, адвокаты,  доктора,  -  проявлением  многообразнейшего  инстинкта
самосохранения,  вызвавшего  постепенную  атрофию  некоторых   способностей,
ставших не только ненужными, но даже вредными для  той  жизни,  которую  эти
люди теперь вели, - и прежде всего, способности критического суждения и  той
известной интеллектуальной роскоши, к которой они привыкли в прежнее время и
которая в теперешних обстоятельствах  была  бы  неуместна  и  невозможна.  Я
разговаривал как-то об этом с одним из моих товарищей, и  он  вдруг  сказал,
прерывая меня:
     - Ты помнишь книгу Уэллса, которую мы читали много  лет  тому  назад  -
"Остров доктора Моро"? Ты помнишь, как животные, обращенные в  людей,  после
того как из-за какой-то катастрофы доктор Моро потерял над ними власть, - ты
помнишь, с какой быстротой они забывали человеческие слова и возвращались  к
прежнему состоянию?
     -  Это  унизительное  сравнение,  -  сказал   я,   -   это   чудовищное
преувеличение, я не могу с тобой согласиться.
     Но позже, после того как мне пришлось видеть множество  примеров  этого
душевного и умственного обнищания, я думал, что мой товарищ был, может быть,
более прав, чем мне казалось сначала.  Превращения,  которые  происходили  с
людьми под влиянием  перемены  условий,  бывали  настолько  разительны,  что
вначале я отказывался им верить. У меня получалось впечатление, что я живу в
гигантской   лаборатории,   где    происходит    экспериментирование    форм
человеческого существования, где судьба  насмешливо  превращает  красавиц  в
старух, богатых в нищих, почтенных людей в профессиональных попрошаек,  -  и
делает это с удивительным,  невероятным  совершенством.  Я  как  сквозь  сон
вспоминал и узнавал этих людей: в пьяном старике с  седыми  усами  и  мутным
взглядом,  которого  я  встретил  в  маленьком  кафе  одного  из   парижских
пригородов, куда  случайно  попал,  -  он  хлопал  своего  соседа,  пожилого
французского  рабочего,  который  особенным,  характерным  для  французского
простонародья движением открывал  вкось  рот  с  прилипшим  к  нижней  губе,
насквозь промокшим коротким окурком, - и говорил, с сильным акцентом: мы  их
надули! - и потом вдруг выпрямлялся и умолкал, и мутный его  взгляд  начинал
внезапно грустить, и он говорил - еще стакан белого,  -  и  из  разговора  я
понял наконец, что было предметом и этого восторга и этой выпивки: их группе
рабочих удалось сдать бракованный материал и получить за него  деньги;  -  в
этом человеке я  узнал  свирепого,  усатого  генерала,  которого  помнил  по
России, высокомерного и  жестокого  начальника.  Его  собутыльник  ушел,  он
остался один, заказал себе неуверенным голосом и размашистым жестом и  потом
уставился на меня, время от времени вздрагивая и дергая головой. - Что вы на
меня смотрите? - закричал он мне с раздражением. - Не пожалела  вас  судьба,
однако, - сказал я по-русски. Он рассердился, заплатил и в  пьяном  и  немом
бешенстве вышел из кафе, не взглянув в мою сторону. Потом я  узнал  от  моих
знакомых, что, по их сведениям, генерал  этот  получил  какое-то  прекрасное
место не то в Аргентине, не то в Бразилии и  уехал  туда  уже  очень  давно;
кажется, он преподает баллистику или еще  что-то  в  этом  роде  в  тамошней
военной академии. Мне сказали, что он уехал лет восемь тому  назад,  что  он
оттуда никому не пишет. Этот отъезд, однако, он  обставил  с  исключительной
расточительностью, устроил банкет, все пили шампанское и  поздравили  его  с
тем, что вот, наконец, он получил место по заслугам и что в будущей  России,
конечно... - Это он себе похороны устраивал, - сказал я, -  вот  почему  эта
поминальная роскошь. Бразилия, Аргентина! а  в  самом  деле,  сырая  рабочая
гостиница в шести километрах от  Парижа,  заводская  сирена,  красное  вино,
ежедневное хождение на фабрику, боль в ревматических суставах,  перерождение
печени, - по счастливому  медицинскому  выражению,  -  и  никакой  Бразилии,
никакой Аргентины, никакой, конечно, будущей России и ни одного  утешения  с
той самой минуты, когда дымным осенним вечером нагруженный до отказа пароход
вышел в бурное море, оставляя навсегда берега побежденного Крыма. И  в  силу
непонятной для меня ассоциации, каждый раз, когда я думал об этом  генерале,
я вспоминал застывшую в моем воображении маленькую нищую старушку, которую я
видел в Севастополе и которая пела слабым  голосом  невнятную  мелодию;  она
стояла всегда на одном и том же углу, и я хорошо ее знал и привык к  ней.  Я
остановился  однажды,  чтобы  разобрать  наконец,  что  она   поет.   Слабым
старческим голосом она тянула нараспев:

                           Мой миленький дружок,
                           Любезный пастушок...

     Это было на Приморском бульваре, была прекрасная погода, под вечер,  за
морем садилось солнце, на рейде стоял английский крейсер  "Мальборо".  Я  на
секунду закрыл глаза и  быстро  пошел  дальше.  Никакая  прочитанная  книга,
никакой результат длительного изучения не могли бы  обладать  такой  ужасной
убедительностью, как этот жалобный, умирающий в солнечном и юном великолепии
отклик давно умолкнувшей и исчезнувшей эпохи. И мое воображение рисовало мне
картины, относящиеся к молодости этой женщины, создало вокруг нее целый мир,
неверный, расплывчатый, но бесконечно очаровательный и от которого теперь не
осталось ничего, кроме этой наивной мелодии,  похожей  на  тихую  музыку  из
могилы, на кладбище, в летний день, в тишине,  прерываемой  только  звенящим
жужжанием насекомых.

     Мне было тогда шестнадцать лет, но уже в те  времена  я  знал  чувство,
которое потом неоднократно стесняло меня, -  как  если  бы  мне  становилось
трудно дышать, - стыд за то, что я молод, здоров и сыт, а они стары,  больны
и голодны, и в этом невольном сопоставлении есть нечто бесконечно тягостное.
Это же чувство охватывало меня,  когда  видел  калек,  горбунов,  больных  и
нищих.  Но  я  испытывал  подлинные  страдания,  когда  они   кривлялись   и
паясничали, чтобы рассмешить народ и  заработать  еще  несколько  копеек.  И
только в Париже, на ночных его улицах, я увидел нищих, которые  не  вызывали
сожаления; и сколько я ни старался себе  внушить,  что  нельзя  же  это  так
оставить и нельзя дойти до такой степени очерствения, что их вид у  тебя  не
вызывает ничего, кроме отвращения, - я не мог ничего  с  собой  поделать.  Я
никогда не мог забыть, как однажды поздно  ночью  ко  мне  подошла  женщина,
одетая  в  черные  лохмотья,  с  грязно-седыми,  нечесаными  волосами;   она
приблизилась вплотную ко мне, так, что я почувствовал тот сложный и  тяжелый
запах, который исходил от нее, и что-то пробормотала, чего я не разобрал;  я
вынул монету ей, но она отказалась и  продолжала  бормотать.  "Что  же  тебе
нужно?" - сказал я. "Ты идешь со мной?" - спросила она, собираясь взять меня
под руку. "Что? - сказал я с изумлением. - Ты с ума сошла?" Она отступила на
шаг и более отчетливо  ответила,  что  найдутся  другие,  лучше  меня,  -  и
исчезла. Был туман в ту зимнюю ночь, я проходил мимо Центрального рынка, где
гремели грузовики, ржали лошади и где над всем плыл запах гниющих  овощей  и
особого оттенка нечистотных миазмов, который характерен для  этого  квартала
Парижа.  Меня  неоднократно  охватывало  отчаяние,  -  как,  в  силу   какой
социальной несправедливости, было  возможно  существование  этих  людей?  Но
потом я убедился, что это была целая общественная категория, такой же закон-
но существующий класс, как класс коммерсантов, как сословие  адвокатов,  как
корпорация служащих.  Их  принадлежность  к  этому  миру  далеко  не  всегда
определялась возрастом, среди них были молодые люди; и там была своеобразная
иерархия и переходы от одной степени бедности к другой; и  на  моих  глазах,
например, еще не старая, но очень некрасивая женщина,  бродившая  обычно  по
пустынным улицам ночного Passy, постепенно сделала  непредвиденную  карьеру,
объяснявшуюся,  однако,  одним  неожиданным  случаем,  который  она   охотно
рассказывала: это была болезнь печени, доктор ей запретил пить, и она с  тех
пор вела действительно трезвый образ жизни; и в трезвом состоянии она  вдруг
поняла, что, вместо нищенства, она может заняться проституцией. До  тех  пор
эта мысль никогда  не  приходила  ей  в  голову.  Но  это  было  неожиданное
озарение, громадной, исключительной  для  нее  важности,  нечто  вроде  того
счастливого стечения  обстоятельств  и  случайности,  которому  человечество
обязано, быть может, возникновением нескольких религий,  многих  философских
систем и изобретений. И я видел, как она стала все лучше и лучше  одеваться,
и в день ее окончательного апофеоза она ехала ночью в такси, тесно обнявшись
с каким-то молодым человеком чрезвычайно  приличного  вида;  и  в  ту  часть
секунды, когда  их  автомобиль  проезжал  мимо  фонаря  и  внутренность  его
осветилась, я успел заметить котелок молодого человека, лежавший на сиденье,
и  лисий  мех  вокруг  шеи  этой  женщины,  и  ее  напудренное  лицо  с   не
изменявшимся, по-видимому, ни в каких  обстоятельствах  выражением  холодной
тупости, которое я давно знал. Я успел это все увидеть  потому,  что  долгие
годы  шоферского  ночного  ремесла,   требующего   постоянного   зрительного
напряжения и быстроты взгляда, необходимых для того, чтобы  не  налететь  на
другую машину или успеть заметить автомобиль,  неожиданно  выезжающий  из-за
угла, - развил эту быстроту зрительного впечатления во мне, так  же  как  во
всех моих товарищах по работе, до размеров необычных для среднего человека и
характерных для гонщиков, боксеров, лыжников, акробатов и спортсменов.  Этот
зрительный рефлекс действовал иногда с механической и бездушной точностью  и
был  совершенно  бессознателен:  мне  случалось   ехать   довольно   быстро,
задумавшись о чем-нибудь и не глядя по  сторонам;  потом,  без  того,  чтобы
что-либо произошло, я сильно нажимал на тормоз, машина останавливалась  -  и
тогда, перерезывая ей путь, быстро проезжал другой  автомобиль,  который  я,
оказывается, видел, не отдавая себе в этом отчета, не  думая  об  этом  и  в
сущности не зная, что я его вижу. Совершенно так же, повернув голову  вправо
или влево, - если приходилось пересекать большую улицу, - я сбоку видел, что
делают клиенты, и однажды, я помню, ощутил неприятный холод в спине,  потому
что мой пассажир, сильно выпивший человек,  типа  рабочего,  в  растерзанном
костюме, сидя сзади меня, все  перекладывал  из  одной  руки  в  другую  два
крупнокалиберных револьвера, которые,  однако,  как  это  выяснилось  позже,
предназначались не для меня, так как он нормальнейшим образом расплатился  и
ушел неверной походкой. Я был совершенно  убежден,  что  вез  убийцу,  и  на
следующий день с любопытством искал в вечерних  газетах  сообщения  о  новом
преступлении, - но не  нашел;  по-видимому,  он  отложил  его.  Но  я  почти
убежден, что он совершил его; есть люди,  у  которых  на  лице  написана  их
судьба, и его лицо было именно таким. Совершенно так же, в лице  Федорченко,
на  толстой   лоснящейся   и   красноватой   физиономии,   лишенной   всякой
одухотворенности, было что-то страшное, в чем я никогда  не  мог  дать  себе
отчета; но мне всегда  бывало  неуютно,  когда  я  находился  рядом  с  этим
человеком, хотя мне лично с его стороны ничего не могло грозить ни  в  какой
степени. И все-таки, каждый раз, когда я его видел, мне  становилось  не  по
себе, это было похоже на то чувство, которое  я  испытывал  бы,  глядя,  как
человек срывается с крыши и летит вниз или падает в решетку лифта.
     С тех пор когда я работал вместе с ним на заводе, я на некоторое  время
потерял его из виду. Но однажды,  в  морозный  февральский  вечер,  поставив
автомобиль  на  стоянке  и  собираясь  слезть,  чтобы  идти  в  кафе  -  это
происходило на бульваре Pasteur, - я увидел его;  он  шел,  оборачиваясь  по
сторонам  и  неся  в  руке  маленький  черный  чемоданчик.   Он   был   одет
по-праздничному, на голове его был котелок, но ВИД у него  был  растерянный.
Увидя меня, он почему-то обрадовался и сказал, что у него ко мне дело, потом
не удержался и спросил, как я нахожу его костюм и пальто.
     - Очень хорошо, -  сказал  я,  -  прекрасно.  Только  галстук  не  надо
завязывать таким маленьким узелком, это так бабушки в России носовые  платки
завязывают, чтобы не забыть, и потом, не следует носить, по-моему,  туфли  с
лакированными носками. А в общем, конечно, великолепно. В чем дело?
     Он рассказал  мне,  что  возвращается  с  Монпарнаса  и  огорчен  своей
неудачей. Оказывается, он давно уже  заметил  там  -  в  определенные  часы,
вечером, - какую-то даму в мехах, приходившую в кафе с прекрасным  ангорским
котом. Сам Федорченко был к  кошкам  равнодушен;  но  его  невеста,  как  он
сказал, очень любила эту породу, и он думал, что доставит  ей  удовольствие,
если принесет в подарок ангорского кота. Он решил его украсть. С этой  целью
он отправился в кафе, захватил с  собой  чемоданчик,  который  он  продолжал
держать в руке, рассказывая мне все это,  -  воспользовался  минутой:  когда
дама вышла на короткое время, посадил кота в чемодан и ушел. Он потратил  на
подготовку этого плана много дней, все ходил в кафе, смотрел  на  часы,  пил
пиво и выжидал случая, когда дама  выйдет  и  на  террасе  не  будет  других
посетителей. Дама,  к  счастью,  всегда  предпочитала  террасу;  и  хотя  за
стеклянными ширмами стояла  печка  и  было  тепло,  большинство  посетителей
сидело обычно внутри; однако несколько человек всегда оставалось на террасе.
Сегодняшний  вечер  был  особенно  удачным,  так  как  там,  кроме  дамы   и
Федорченко, сидела только одна пара влюбленных; влюбленные целовались  и  не
обращали внимания на то, что происходило вокруг. Таким  образом,  выполнение
плана прошло очень хорошо. К несчастью, по дороге чемоданчик расстегнулся, -
как он сказал, - и кот, который до этого все  держался  внутри,  выскочил  и
бросился  бежать  с  необыкновенной,  по   словам   Федорченко,   быстротой.
Федорченко долго ловил его, но не мог поймать.  "Удрал-таки,  сукин  сын,  -
сказал он с внезапным озлоблением, - что вы скажете?"
     - Кот, конечно, дрянь, - сказал я, - но вот я не очень  уверен,  стоило
ли его воровать? Вы могли попасть в грязную историю.
     Федорченко махнул рукой и потом сказал с отчаянием в голосе,  что  ради
своей невесты он готов на все и что другого способа достать  кота  не  было;
кот стоит бешеных денег,  а  он,  Федорченко,  не  миллионер.  Дело  же  его
заключалось в то