отом. Но по мере того, как выяснялась полная  невозможность  для
него найти ответ на эти сомнения, необходимость этого ответа становилась все
повелительнее. Он не был способен ни к  какому  компромиссу  или  построению
иллюзорной и утешительной теории, которая  позволила  бы  ему  считать,  что
ответ найден, он не мог ее создать. Вместе с тем  она  была  нужна  ему  как
воздух и он смутно понимал, что с той минуты, когда у него  возникла  первые
сомнения, перед ним появилась угроза его личной безопасности. Он  был  похож
на человека с завязанными глазами, который идет по узкой  доске  без  перил,
соединяющей крыши двух многоэтажных домов, идет спокойно, не думая ни о чем,
- и вдруг повязка спадает с его глаз и он  видит  рядом  с  собой  чуть-чуть
голубоватое, качающееся пространство  и  едва  ощутимое  стремление  вниз  -
справа и слева, - как две воздушных реки по бокам.
     Через несколько дней я получил от него  письменное  приглашение  прийти
обедать, и  хотя  я  понимал  ненужность  этого  визита,  я  все  же  пошел,
подчинившись обычному моему любопытству ко всему, что меня не касалось.  Они
сидели за столом - Васильев и  Федорченко.  Сюзанна  отворила  мне  дверь  и
встретила меня с такой неожиданной радостью, что я не  удержался  и  спросил
ее, пока мы были в передней:
     - Что с тобой? Ты, может быть, принимаешь меня за клиента?
     - Кто-то, кого я знаю, - бормотала она, не слушая меня, - и который  не
сумасшедший, какое счастье!
     В столовой на камине стояли часы, вделанные  в  мрамор  и  показывавшие
половину десятого, хотя было восемь,  и  рядом  с  часами  лежала  мраморная
пантера густо-зеленого цвета; над ней, на стене, в золоченой раме -  большая
фотография, изображающая Федорченко и Сюзанну в день свадьбы; они  стояли  в
середине снимка, окруженные закругляющимися контурами  ретуши,  похожими  на
края фотографических облаков. Большой стол был  утвержден  на  одной  ножке,
сделанной в форме опрокинутого и усеченного конуса,  -  что  очень  стесняло
Васильева, который прятал своя длинные ноги под стул.  На  стенах  было  еще
несколько олеографий с голыми красавицами розово-белого цвета.
     Васильев поздоровался со мной,  сохраняя  свой  значительный  вид.  Мой
приход прервал на минуту его речь, но он тотчас же ее возобновил. Иногда  он
закидывал голову назад, и тогда становились видны желтоватые белки его глаз,
закатывающиеся как у мертвеца. Он рассказывал об очередном  заговоре  против
какого-то правительства в Сибири, во время революции,  сообщая  по  привычке
точнейшие данные _ капитан Рязанского полка, высокий  блондин,  красавец,  с
незапятнанным послужным списком; его отец, происходивший из духовной  среды,
Орловской губернии,  преподаватель  математики  в  старших  классах  сначала
такого-то реального училища, потом... и т. д. Рассказав  это  по-русски,  он
тотчас же переводил все на французский язык для Сюзанны, которая  никогда  в
жизни не слышала ни о существовании Рязанского  полка,  ни  о  преподавателе
математики, ни об Орловской губернии, ни о  каком  бы  то  ни  было  русском
правительстве в Сибири. Васильев говорил,  точно  читал  по  книге,  и  даже
сохранял повествовательный стиль, характерный  для  исторических  романов  с
большим тиражом:
     -  Заговорщики  собрались  в  условленном  месте.  Ровно  без  четверти
одиннадцать раздался стук в дверь и в комнату быстрыми шагами вошел  капитан
Р. "Господа, - сказал он, - время действия наступило. Наши люди готовы".
     И сейчас же переводил это для Сюзанны.
     - Раздался шум отодвигаемых стульев...
     Я внимательно смотрел на этого сумасшедшего человека. Он  то  закрывал,
то открывал глаза и  рассказывал  монотонным  голосом,  изменявшимся  в  тех
местах, где была вводная речь. По-французски он говорил очень чисто и точно,
с небольшим акцентом, с некоторой излишней медлительностью интонаций, и  вел
рассказ обычно в прошедшем совершенном. Федорченко  напряженно  слушал  его.
Сюзанна  ерзала  на  стуле  и  смотрела  на  меня  отчаянными  глазами.  Она
воспользовалась  минутой,  когда  Васильев  повернулся  к  ее  мужу,   чтобы
прошептать мне:
     - Я больше не могу! не могу!
     Но остановить Васильева было невозможно. Я несколько раз прерывал его и
начинал разговор о другом; он умолкал, но пользовался первой  паузой,  чтобы
возобновить свой бесконечный рассказ, который должен  был  кончиться  с  его
смертью. Я ушел поздно вечером. Мы вышли вместе с Васильевым, который поднял
воротник пальто и надвинул шляпу на лоб. Я не мог не улыбнуться:
     - В таком виде вы похожи на героя из романа плаща и шпаги, -  сказал  я
ему.
     - Вы бы не шутили, - ответил он, - если бы  знали,  какой  опасности  я
подвергаюсь ежедневно.
     Я знал эту фразу. Я знал, что никакие убеждения на  этого  человека  не
подействуют, но все-таки сказал, что, по-моему, его опасения напрасны,  что,
не причиняя никому вреда,  не  занимаясь  политической  деятельностью  и  не
будучи видным революционером или контрреволюционером,  он  вряд  ли  рискует
больше, чем всякий другой смертный. Он терпеливо выслушал меня. Мы уже дошли
до гостиницы, в которой он жил. Начинал накрапывать дождь.
     - Эмиссары, - сказал он, - которые...
     И я  ощутил  непреодолимую  тоску.  Я  стоял  недалеко  от  освещенного
подъезда его гостиницы и смотрел на беспрерывно теперь струившийся дождь,  а
он держал меня за рукав и все  говорил  об  эмиссарах,  о  контрразведке,  о
смерти какого-то великого князя в Москве, об одном из помощников  Савинкова,
о преследовавшем его,  Васильева,  левантинце,  смуглом  человеке  с  черной
бородой,  которого  он  последовательно  видел  в  Москве,  Орле,   Ростове,
Севастополе, Константинополе, Афинах, Вене, Базеле, Женеве и Париже. Наконец
мне удалось поймать его влажную от постоянной внутренней дрожи руку,  пожать
ее и, извинившись, уйти, - и я дал себе слово в дальнейшем избегать встреч с
ним и с Федорченко и забыть, если возможно, об их существовании.
     Но через две недели после этого, утром, когда  я  еще  был  в  постели,
раздался резкий звонок. Я надел купальный халат и  туфли  и  пошел  отворять
дверь. Я думал, что это один из обычных стрелков, которые  приходят  просить
деньги, ссылаясь на безработицу и расстроенное здоровье, и  уходят,  получив
два франка; я знал, что мой адрес и моя фамилия  фигурировали  на  одном  из
последних мест того таинственного списка неотказывающих,  который  ходил  по
рукам большинства стрелков. Он существовал во множестве вариантов; некоторые
адреса, преимущественно богатых и щедрых людей, стоили очень дорого,  другие
дешевле, иные просто сообщались, в виде  дружеской  услуги.  О  том,  что  я
занимал одно из последних мест, я узнал от  старого,  добродушного  пьяницы,
который становился словоохотлив после первого стакана вина.
     - Вас недорого можно купить, - сказал он мне с оттенком снисхождения  в
голосе, - ну, франков за пять, а под пьяную руку и вовсе за три.  Мы,  милый
человек, знаем, что у вас самих денег нет. И зачем вы этой сволочи их даете?
- Я ответил ему, пожав плечами, что два франка, которые я обычно  даю,  меня
не разорят и что если человек идет просить милостыню, то надо полагать,  что
он это делает не для удовольствия. - Какое же  удовольствие,  это  верно,  -
сказал он, - а все-таки всем без разбору давать - это не  дело.  Молоды  вы,
милый человек, вот что. - И он ушел, взяв у меня два франка.
     Натыкаясь со сна на стены - я лег, как всегда,  в  седьмом  часу  утра,
теперь же было не больше девяти, - я подошел  к  двери,  приготовил  монету,
отворил и увидел Сюзанну.
     - Ты один? - спросила она, не здороваясь. - Я хочу с тобой поговорить.
     Она вошла в комнату, осмотрела ее,  потом  села  в  кресло  и  закурила
папиросу.
     - Чей это портрет? - спросила она. - Это твоя любовница? Красивая.
     Мне хотелось спать.
     - Ты пришла, чтоб меня расспрашивать о портрете? - сказал я.
     - Нет, нет, - ответила она, и голос ее  вдруг  изменился.  -  Я  пришла
просить совета у тебя. Я не могу больше выдержать.
     - Мне нет дела до этого, - сказал я. - Меня это не касается,  и,  кроме
того, я хочу спать. Приходи вечером.
     - Нет, нет, - сказала она с испугом, - Ты меня  так  давно  знаешь,  ты
должен меня выслушать.
     - Знаю я тебя давно, конечно, -  сказал  я.  -  Знаю  и  ценю  за  твою
добродетель.
     - Выслушай меня, - повторила  Сюзанна,  и  впервые  за  все  время  мне
послышалась в ее голосе какая-то человеческая интонация. - Ты знаешь, что  я
была счастлива.
     - Не рассказывай мне твою жизнь, я без этого обойдусь.
     - Послушай, ты знаешь, что  я  только  бедная  женщина,  не  получившая
образования, такого, как  этот  старый  сумасшедший,  которого  я,  в  конце
концов, убью и который разбил мое счастье.
     - Если тебя беспокоит его образованность, тут ничего не поделаешь.
     - Нет, слушай, я тебе расскажу. - И она начала  рассказывать  мне,  как
все произошло, точно. Я прерывал ее несколько раз  в  тех  местах,  где  она
говорила умиленным и слегка дребезжащим  голосом  о  своем  счастье  -  были
счастливы, устроены,  своя  квартира,  своя  мебель  -  я  вспомнил  зеленую
мраморную пантеру и розовых красавиц на стенах. Все шло, по словам  Сюзанны,
как нельзя лучше, на материальное положение тоже нельзя было жаловаться, тем
более что она, тайком от мужа, работала два вечера в  неделю,  но,  конечно,
далеко и от своего района и от тех мест, где ее знали раньше. Муж ее обожал,
она обожала мужа. "Ладно, ладно", - сказал я. Так было до тех пор,  пока  не
появился Васильев. Он пришел однажды вечером в гости, поужинал и принялся за
свой обычный монолог, который продолжался до поздней ночи. С тех пор он стал
приходить каждый день. Сначала это раздражало Сюзанну только потому, что был
лишний человек за столом.
     -  Пропустишь  лишнего  клиента,  -  сказал  я,  пожав  плечами,  -   и
наверстаешь расход.
     Сюзанна ничего не  понимала  в  его  рассказах,  которые  он  неумолимо
переводил ей на французский язык. "Убийства без  конца,  -  говорила  она  с
отчаянием, - потом имена, которых я не знаю, и разные идеи".
     Из ее рассказа было видно, что бесконечные убийства, о  которых  всегда
говорил  Васильев,  были  не  единственной  темой  его  речей,  он  приводил
всевозможные рассуждения и цитаты из Ницше, фамилию  которого  Сюзанна  даже
запомнила; она спросила меня, слышал ли я о человеке, которого зовут  "Ниш",
кажется, это какой-то немец. Я кивнул головой. Она долго терпела  все,  и  в
частности то, что теперь внимание ее мужа было всецело поглощено  Васильевым
и его рассуждениями, а о ней, Сюзанне, он совсем перестал думать.  "Он  даже
больше не спит со мной", -  сказала  она.  Когда  она,  наконец,  попыталась
заговорить с ним об этом, он пришел в необыкновенную ярость и стал  кричать,
что она ничего не понимает, что есть вещи, которые важнее для него,  чем  ее
любовь и личное счастье. Тогда она испугалась.
     Это продолжалось уже несколько месяцев и стало совершенно невыносимо  с
недавнего времени, после того - Сюзанна была взволнована,  говоря  об  этом,
глаза ее расширились от ужаса - как украли какого-то русского генерала.  "Ты
читал об этом? Зачем его украли?" Я ответил, что не знаю. Оказывается, после
этого Федорченко и Васильев  купили  себе  револьверы,  -  ты  понимаешь,  -
сказала Сюзанна, - это же, конечно, я  за  шпалеры  заплатила,  -  почти  не
выходили из дому и все пили красное вино и разговаривали.
     Иногда  они  оба  исчезали  куда-то  глубокой   ночью,   и   Федорченко
возвращался поздно утром, с мутными глазами и желтым  лицом.  Но  о  главном
Сюзанна не могла рассказать сколько-нибудь связно. Из ее слов и по тому, как
она оборачивалась по сторонам, когда говорила об этом - сидя в моей комнате,
где мы были вдвоем и где никто не мог нас слышать, - было очевидно, что  она
жила в состоянии непонятного, животного страха все  эти  последние  дни.  Не
понимая ничего в этой  зловещей  метафизике  террора  и  смерти,  о  которой
рассуждал Васильев, она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу, и
нечто, почти похожее на предсмертное томление, не оставляло ее.
     - Я задыхаюсь в этом, - говорила она, - я схожу с ума.
     Она сидела в кресле, губа ее дрожала над золотым зубом, слезы стояли на
глазах, - она вытирала уголки глаз, открывая рот и оттягивая нижнюю челюсть.
Я подумал о том, что ее существование проходило теперь в этой  действительно
невыносимой атмосфере, в этой философии убийства  и  смерти  с  цитатами  из
Ницше и историей террористических заговоров, посмотрел на ее ровный  и  юный
лоб без морщин и на заплаканные глаза -  и  вдруг  ощутил  к  ней  внезапную
жалость.
     - Было бы, может быть, лучше, чтобы ты не оставляла стойки твоего  кафе
и чтобы ты ничего не знала ни о русском генерале, ни о  "Ниш",  как  ты  его
называешь, хотя его имя произносится иначе. Но теперь что же ты хочешь, что-
бы я сделал?
     Она стала просить меня, чтобы я попытался воздействовать на Федорченко,
сказал бы ему, что так  жить  нельзя,  и  объяснил,  что  она,  Сюзанна,  не
получила образования и не может  ответить  на  те  вопросы,  которые  он  ей
постоянно задает - зачем мы живем? что такое завтра? почему люди  занимаются
искусством? что такое музыка? Только на последний вопрос она как-то ответила
- музыка, это когда играют, - и после этого он  рассердился  и  два  дня  не
разговаривал с ней и ходил обедать в русский ресторан,  где  она  тоже  была
несколько раз и где никто не разговаривал по-французски.  То,  что  какие-то
люди вообще говорят на  других  языках,  было  для  Сюзанны  не  то  что  бы
непостижимо, но так неестественно, что она никак не могла свыкнуться с  этой
мыслью, ей все казалось, что это чуть  ли  не  притворство.  Она  совершенно
серьезно сомневалась  в  том,  что  на  Других  языках  можно  действительно
выразить все решительно. "Ну, что можно сказать друг  другу  по-русски?"  Не
говори глупостей; это еще сложнее, чем генералы, которых похищают.
     Это происходило через несколько недель после того, как в  Париже  исчез
известный русский генерал, занимавший во  время  гражданской  войны  крупную
должность в белой армии, на юге России,  и  стоявший  во  главе  тех  людей,
разбросанных по  всему  миру,  которые  представляли  из  себя  разрозненные
остатки этой армии. Большинство их зарабатывало на жизнь тяжелым  физическим
трудом, они были объединены в союз,  начальником  которого  был  исчезнувший
генерал. Газеты приводили самые неправдоподобные и противоречивые рассказы о
том, как именно произошло похищение; левая пресса излагала версию,  согласно
которой  генерал  был  схвачен  и  увезен  членами  правой  террористической
организации,  правая  обвиняла  коммунистов,  один  из  полупорнографических
журналов предположил даже,  что  это  неожиданное  исчезновение  объяснялось
причинами  сентиментального  порядка;  полиция  печатала   многозначительные
сообщения обо всем, и из этого количества и этого  разнообразия  полицейских
сведений было нетрудно вывести заключение, что похитителей генерала ей найти
не удастся. Как обыкновенно бывает, в связи  с  этой  сенсационной  историей
появилось множество разоблачений и обвинений, начались  доносы  и  письма  в
редакцию, на страницах газет и журналов разные  люди  излагали  свои  личные
соображения по поводу генерала, причем  некоторые  пользовались  неожиданной
возможностью  печатного  высказывания,  чтобы  сообщать   автобиографические
признания, нередко мемуарного характера, - и во всем этом  не  было  никакой
возможности разобраться.
     По словам  Сюзанны,  Васильев  необыкновенно  интересовался  всем,  что
касалось исчезновения генерала,  он  сидел  часами  у  окна  ее  квартиры  и
записывал в маленькую тетрадку  номера  проезжавших  автомобилей;  он  читал
множество газет, где статьи о генерале были обведены красным  карандашом,  а
на полях и в середине текста стояли вопросительные и восклицательные  знаки,
после каждой статьи было написано  "ложь",  а  перед  фамилией  автора  были
нарисованы две или  три  звездочки.  Наконец,  однажды  вечером,  он  сказал
Сюзанне, затворив дверь и приблизившись к ней вплотную, что он  знает  тайну
исчезновения генерала, на что эта тайна  умрет  вместе  с  ним  и  что  если
Сюзанна будет иметь неосторожность заикнуться кому-нибудь об  этом,  то  он,
Васильев, не ручается за ее жизнь.
     - У нас как-никак республика, - сказала Сюзанна, потому что  она  часто
слышала эту фразу, когда речь шла о политике. Но Васильев ответил,  что  это
не играет роли, и привел пример генерала. -  Он  тоже  думал,  что  живет  в
республике.
     Она  с  ужасом  рассказала  это  мужу,  и  он   подтвердил,   что   все
действительно так и что он с этим примирился.
     Исчезнувший генерал и то, что находилось в связи с ним,  -  подозрения,
доносы, статьи, полицейское следствие и  все  более  явственное  присутствие
чьей-то незримой  смерти,  здесь,  среди  этой  мебели,  рядом  с  мраморной
пантерой и голыми красавицами, граничило с началом общего безумия; и призрак
генерала стал преследовать Сюзанну.
     - Убийства, убийства, убийства, - я только это и слышу, ты понимаешь, -
говорила она. И вместе с тем она не могла и не хотела уйти  оттуда,  бросить
свое дело и оставить мужа. - Что делать, что делать? - повторяла она.
     - Скажи, что ты больна, и уезжай в деревню на месяц.
     - Я не могу оставить дело.
     - Тогда не задавай мне вопросов и не спрашивай, что делать.
     Она сидела в моем кресле и хрустела пальцами.
     - Если ты уедешь, - сказал я, - то у тебя есть шансы дожить до старости
и умереть от артериосклероза, к которому у тебя есть склонность.
     - Не говори мне о смерти! - закричала она. Крик ее перешел в  вопль,  я
зажал ей рот. Она захватила зубами свою руку, быстро сползла с кресла -  при
этом юбка ее поднялась почти до  пояса  -  и  стала  кататься  по  полу,  не
переставая кричать; и крики ее прерывались всхлипываниями.  Я  поднял  ее  и
положил на диван; она потеряла сознание, я вынужден был выплеснуть ей в лицо
целый стакан холодной воды. Тогда она пришла в себя  и  посмотрела  на  меня
дикими глазами.
     - Ты меня извинишь? -  сказала  она  робким  голосом.  -  Я  постараюсь
последовать твоему совету. Но  до  этого  ты  можешь  прийти  к  нам,  чтобы
поговорить с моим мужем?
     Я категорически  отказался.  Я  испытывал  нечто  вроде  непонятного  и
острого любопытства ко всему этому нелепому и трагическому недоразумению, но
одновременно с любопытством во мне поднималось столь же непонятное  и  столь
же необоснованное отвращение, так, точно я должен  был  войти  в  помещение,
воздух которого отравлен невыносимым запахом тления. Сюзанна, наконец, ушла,
сказав, что постарается уехать в деревню, но не знает, удастся ли это ей.
     - Не рассчитывай на меня, - сказал я ей на прощанье.
     Но в течение некоторого  времени  я  не  мог  от  нее  избавиться.  Она
приходила ко мне в самые  неожиданные  часы  и  подолгу  оставалась  в  моей
комнате, иногда даже не разговаривая, просто для того, чтобы провести  время
с нормальным человеком. Я никогда не мог добиться от нее, почему она выбрала
именно меня. Однажды она пришла и рассказала мне о долгом разговоре, который
у нее был с Васильевым. Он ей сообщил, что уже много недель  тому  назад  он
знал, что за ним ведется слежка.  Он  ссылался  на  не  оставляющие  никаких
сомнений статьи в газетах, на некоторые  признаки,  которые  могло  заметить
только его изощренное внимание - поведение углового полицейского, непонятные
и ежедневные отлучки булочницы, находившейся в постоянной телефонной связи с
лицами, которых он не мог назвать, и т. д. Он прибавил,  что  имеет  дело  с
очень могущественней организацией, которая не жалеет денег и которая все это
время нащупывала его присутствие,