по  шоферскому
ремеслу, специалист греческой философии и неутомимый комментатор Аристотель,
с души воротило. Уйти от этого было нельзя; и об этих  годах  моей  жизни  у
меня осталось впечатление, что я провел  их  в  огромном  и  апокалиптически
смрадном лабиринте. Но, как это ни странно, я не прошел сквозь все  это  без
того, чтобы не связать - случайно и косвенно - свое существование с  другими
существованиями, как я прошел через фабрики, контору и университет.
     И  вот,  неожиданным  и  маловероятным  образом,  моя  жизнь  оказалась
сплетенной с тремя женщинами, Ральди, Сюзанной и Алисой. Знакомство с Ральди
возникло из ее ошибки,  может  быть,  потому,  что  ей  изменила  зрительная
память,  или  потому,  что  я  действительно  имел  незавидное  и  нелестное
достоинство  походить  на  какого-то  давно  исчезнувшего  мерзавца,   этого
злополучного Дэдэ. Но Сюзанна  и  Алиса,  обе  питали  ко  мне  нечто  вроде
непонятного доверия, которое было чрезвычайно трудно объяснить чем бы то  ни
было, кроме явного заблуждения, даже не умственного, а душевного. И хотя  ни
той, ни другой я никогда не сказал - так как мне незачем было притворяться и
быть  неискренним  -  ни  одного  даже  просто  вежливого  слова,  они   обе
рассказывали мне все, что им приходило в голову и что им казалось важным;  и
хотя я отвечал им с неизменной резкостью и ничем не мог и  не  стремился  им
помочь, они вновь, с непонятной настойчивостью,  обращались  ко  мне.  Может
быть, впрочем, частичным объяснением этой их настойчивости было то, что меня
явно не интересовала их покупная близость и что я не принадлежал к среде,  в
которой они жили. Во всяком  случае,  месяца  через  два  после  свидания  с
Алисой, уже летом, я получил от нее письмо, пересланное мне из моего гаража.
Я был сначала удивлен, так как она не знала даже моей фамилии. Все,  однако,
объяснилось просто: она заметила номер и серийные  буквы  моего  автомобиля,
спросила другого ночного шофера, откуда эта машина, получила адрес гаража  и
написала:  "шоферу  автомобиля  номер  такой-то".  Письмо  было   составлено
правильно и без орфографических ошибок, я сразу предположил, что его сочинял
ее друг, маленький педераст - так оно и оказалось.

     "Мой дорогой, - писала Алиса, - я очень хотела бы тебя видеть,  я  была
бы признательна тебе, если бы ты как-нибудь ко  мне  зашел,  -  следовал  ее
адрес, - все равно когда, днем или ночью. Я не выхожу из комнаты и  чувствую
себя довольно плохо. Я хотела бы с  тобой  поговорить.  Я  надеюсь,  что  ты
придешь ко мне, это твой маленький долг за все те неприятные  вещи,  которые
ты всегда мне говорил и за которые я тебя вовсе не  упрекаю.  Итак,  я  тебя
жду?

                                                  Сердечно твоя Алиса Фише".

     В прежнее время я не обратил бы внимания ни на это письмо,  ни  на  это
приглашение. Но после того, как Ральди умерла, значение этой  смерти,  этого
безвозвратного ее исчезновения было настолько велико, что в нем растворялись
все другие соображения, - и после этого не все ли равно, в  сущности,  было,
хорошо или не хорошо вела себя Алиса в  том  мире,  которого  больше  нет  и
который умер в  ту  самую  секунду,  когда  остановилось  сердце  Ральди?  Я
чувствовал душевную усталость, думая об этом, но во мне  уже  не  оставалось
раздражения против Алисы. Я приехал к ней в десятом часу вечера. У нее  была
небольшая квартира, чистенькая и прилично обставленная, без особенно  резких
следов дурного вкуса. Всюду стояли цветы - в  передней,  в  столовой,  в  ее
комнате. Когда я пришел, Алиса лежала в кровати.
     - Почему ты мне писала? - спросил я.
     Она не знала,  что  ответить,  и  несколько  раз  повернула  голову  на
подушке.
     - Я хотела тебе сказать... я хотела тебе сказать...
     - Что?
     - Вот... что я теперь жалею.
     - О чем ты жалеешь?
     - Что я так поступила.
     - Что ты мне написала?
     - Да нет, ты же прекрасно понимаешь. Я говорю о Ральди.
     - Слишком поздно, Алиса. Ральди умерла. Она заплакала, по-детски  морща
все лицо.
     - Я бы хотела, чтобы ты ко мне приходил время от времени.
     - Откровенно говоря, зачем?
     - Не знаю. Ты понимаешь, я ведь совсем одна. У меня никого нет на  всем
свете, вот только маленький музыкант, но ведь он же не человек, он, как я.
     Она сбивчиво объясняла мне, почему она  меня  вызвала.  В  небольшом  и
бедном запасе чувств, которым она обладала, - и в котором не было ни  любви,
ни  страсти,  ни  ненависти,  ни  даже  гнева  или  сильного  сожаления,   -
существовали все-таки какие-то отдаленные намеки на интерес к тому,  что  ее
непосредственно не касалось и не задевало. Она сказала мне,  что  все,  кого
она встречала, хотели от нее, в том или ином  виде,  только  одного,  всегда
одного и того же. Природа и в этом смысле не пощадила ее, лишив  ее  всякого
темперамента.
     - Для меня спать с мужчиной, все равно с каким, это наказание. Если  бы
ты знал, как это противно! А тебя это не интересует, ты не  хочешь  со  мной
спать. И потом, когда ты меня  не  ругаешь,  ты  говоришь  вещи,  которых  я
никогда от других не слышу. Ральди мне всегда говорила, что ты не такой, как
другие шоферы. Это правда, что ты получил образование?
     Мне было неловко, и мне было жаль ее.
     - Я бы очень хотела, чтобы ты приходил. Я у тебя ничего,  кроме  этого,
не прошу. Ты будешь сидеть там, где сидишь сейчас, в этом кресле,  и  будешь
со мной разговаривать, если тебе захочется. Ты будешь  говорить,  о  чем  ты
думаешь. И ты скажешь мне, почему я  такая  дура.  Хочешь?  Прости  меня  за
беспокойство, которое я тебе причиняю.
     И вот, после этого разговора, примерно раз в месяц, я приезжал к Алисе.
Иногда я сидел и молчал, иногда рассказывал ей всякие истории, упрощая их  и
переделывая их так, как я бы их переделывал для больной девочки двенадцати -
тринадцати лет. И все-таки она многого не понимала.
     - И подумать, что Ральди читала с тобой Флобера! - говорил я.
     - Она считала, что это полезно, - ответила Алиса. - Я этого не  думала,
но не смела ей сказать.
     Она медленно поправлялась и через некоторое время уже  начала  выходить
на улицу. Но здоровье не вернулось к ней в  полной  мере;  она  ни  на  что,
собственно, не жаловалась и чувствовала себя  в  общем  неплохо,  но  быстро
уставала, ела без особенного аппетита, но очень крепко спала.
     - Ты собираешься вернуться в мюзик-холл? - спросил я ее как-то.
     - Нет, - сказала она, - это мне больше не нужно.
     И, конечно, мюзик-холл ее  тоже  никогда  не  интересовал,  он  дал  ей
возможность познакомиться с  ее  покровителем,  и  на  этом  его  роль  была
кончена. В конце  концов,  Алиса  была  довольна  своей  жизнью:  квартирой,
покровителем,  произносившим  надоевшие  ей,  но  в  его  устах   совершенно
безобидные слова об опьянении и томлении, его нетребовательностью, мелодиями
маленького педераста и тем, что могла ничего  не  делать  и  лежать  сколько
угодно. Она понемногу откладывала деньги и экономила на всем, только цветы у
нее были всегда прекрасные и в большом количестве; но, как это оказалось, их
присылал каждый день все тот же неутомимый в смысле постоянных забот о ней -
и по-своему трогательный - "друг".
     - Я знаю, что он меня не бросит, - говорила Алиса, - ты понимаешь,  ему
пятьдесят девять лет, в таком возрасте за  девками  не  бегают.  Я  за  него
спокойна.
     Несмотря  на  болезнь,  ее  красота  не  потускнела,  стала  как  будто
чуть-чуть прозрачнее, и теперь сделалось еще очевиднее, что в ней совершенно
отсутствовала та живая и теплая  прелесть,  которая  возбуждает  чувственное
влечение к женщине. И было, в конце концов, понятно, что ее наиболее близким
другом стал маленький музыкант,  в  котором  так  же  отсутствовало  мужское
начало, как в ней отсутствовало женское. Я сидел как-то у нее вечером ранней
осенью, в кресле, перед открытым окном; она, как всегда, лежала  на  диване,
положив под голову руки, аппарат радио чуть слышно - она не  любила  громкой
музыки - играл какую-то невнятную  мелодию.  Во  всем,  от  этой  музыки  до
слабеющего  запаха  цветов,  до  самого  воздуха  ее  квартиры,  было  нечто
усыпляющее,  хотелось  дремать,  ослабив  все  мускулы  тела;  я   сидел   и
чувствовал,  как  то,  что  обычно  волновало  или  сильно  занимало   меня,
постепенно таяло и исчезало, и не оставалось ничего, кроме этой  непонятной,
почти болезненно-сладкой дремоты. И я вспомнил еще раз, как весной, два года
тому назад, в комнате Ральди, с этим высоким и узким окном,  я  видел  Алису
голой и прекрасное ее тело в солнечных  пятнах.  Из  этой  красавицы  Ральди
хотела сделать даму полусвета. Я понимал теперь, как  мне  казалось,  почему
она занялась подготовкой Алисы к этой своеобразной карьере и  зачем  ей  все
это  было  нужно.  Это  был  последний  мираж  Ральди  и  еще,  быть  может,
бессознательная жажда бессмертия, в которой она, конечно, не  отдавала  себе
отчета. Ее  жизнь,  ее  блистательные  возможности  -  вне  которых  она  не
представляла себе смысла своего существования - все было кончено, потому что
она состарилась и против этого не было никаких средств.  Но  весь  громадный
запас ее чувственного и душевного  богатства  -  следы  которого  оставались
только в ее огромных и нежных глазах - еще не стал  мертвым  грузом,  умерли
лишь возможности его применения. И вот это, ненужное  ей  теперь,  богатство
она хотела передать Алисе, в которой оно должно  было  продолжаться,  -  эти
слезы,  волнения,  дуэли,  объятия,  стихи  и  готовность  отдать   все   за
ослепительное счастье, которого, в конце концов, никогда не существовало.  И
то, что, несмотря на весь свой несравненный опыт, она так ошиблась в  Алисе,
доказывало только, что она  была  ослеплена  этим  своим  желанием  в  такой
степени, что не сумела увидеть самого главного  и  самого  характерного  для
Алисы, - именно того странного, неожиданного в ней отсутствия жизни, которое
было не менее непоправимо, чем возраст и морщины Ральди, и которого не могло
заменить ни знание английского языка, ни чтение Флобера, ни тысячи каких  бы
то ни было советов.
     Я сидел в кресле Алисы, почти засыпая и сравнивая сквозь одолевшую меня
дремоту, горячий и солнечный  день  нашей  первой  встречи  и  тихий  вечер,
сейчас,  теперь,  в  эту  минуту.  Между  ними  было  зыбкое   и   медленное
пространство двух лет, - как песок, беззвучно засыпающий все, - холмы и рвы,
поля и побережье. От этого моя мысль незаметно перешла к  морю,  к  лесу,  к
реке, ко всем этим бесчисленным запахам, к этим гибким раскачиваниям  веток,
к этому медленному полету листьев, - к тому, чего я так долго  был  лишен  в
Париже. Это были вещи, к отсутствию которых я никогда не мог привыкнуть, как
я не мог привыкнуть к выражению глаз у большинства  людей,  с  которыми  мне
приходилось  чаще  всего  встречаться.  Видя  лица  коммерсантов,  служащих,
чиновников и даже рабочих, я находил в них то, чего не замечал раньше, когда
был моложе, какое-то идеальное и естественное отсутствие отвлеченной  мысли,
какую-то   удивительную   и   успокаивающую   тусклость   взгляда.    Потом,
присмотревшись, я  начал  думать,  что  это  спокойное  отсутствие  мышления
объяснялось,  по-видимому,  последовательностью  нескольких  поколений,  вся
жизнь которых заключалась в почти сознательном  стремлении  к  добровольному
душевному убожеству, к "здравому смыслу"  и  неприятию  сомнений,  к  боязни
новой идеи, той боязни, которая была одинаково сильна у среднего лавочника и
у молодого университетского  профессора.  Я  никогда  не  мог  забыть  этого
выражения тяжелых и спокойных глаз - у хозяйки гостиницы, в которой я жил, в
Латинском квартале. Она рассказывала мне о благородстве двух  ее  постоянных
жильцов, старичка и старушки; они вложили свое состояние в  какие-то  акции,
которые потеряли ценность, и, узнав это, они оба застрелились.
     - Подумайте только, мсье, - говорила она, - они были настолько добры  и
любезны по отношению ко мне, что они это сделали - то есть покончили с собой
- не у меня в гостинице, а здесь, за углом, у моего соседа. Они не хотели ни
пачкать комнат кровью - ведь я недавно положила  новый  ковер,  мсье,  -  вы
знаете, сколько теперь стоят новые ковры? - совершенно новый,  мне  его  как
раз накануне доставили, ни причинять мне неприятности с полицией. И вот  они
умерли так же, как они жили, благородно, мсье, да,  благородно.  -  И  слезы
струились из ее глаз. И я подумал, как  страшна  была  эта  двойная  смерть,
оказавшаяся,  однако,  бессильной  перед  любовью  к  порядку  и  нежеланием
доставить неприятность своей хозяйке и одновременно сделать ей действительно
последнее  одолжение,  повредив  репутации  ее  конкурента.  Я  не  мог  еще
привыкнуть к тому, что  все  вокруг  меня  судорожно  цеплялось  за  деньги,
которые они откладывали даже не для достижения какой-нибудь цели,  а  просто
потому, что так вообще было нужно. И эта наивная, нищенская психология  была
одинаково сильна в самых разных людях. Даже  сутенеры  и  проститутки,  даже
профессиональные воры, даже самые отчаянные из них и близкие к сумасшествию,
даже коммунисты и анархисты, которых  мне  приходилось  видеть,  никогда  не
сомневались ни на минуту в том, что право собственности есть священнейшее из
прав.
     - Бедный Прудон! - сказал как-то Платон, когда я поделился с ним своими
мыслями. Он в последнее время еще как-то  сдал,  еще  ниже  опускал  усталую
голову над стойкой, еще запачканнее стал его плащ, еще  быстрее  он  пьянел,
еще чаще он погружался в мертвое молчание, из которого его  ничто  не  могло
вывести. Он изредка разговаривал только  со  мной,  с  трудом  узнавая  меня
сквозь постоянный и почти непрозрачный  туман,  который,  казалось,  окружал
его.  И  по  мере  того  как  углублялось  это  его  состояние  и  неизбежно
приближался тот день, когда его длительная трагедия должна была  закончиться
какой-то развязкой, мир в его глазах - и прежде всего Франция - разваливался
и погибал и ритм этого крушения почти в точности соответствовал, я  полагаю,
быстроте собственной  гибели  Платона,  стремительной  кривой  его  падения.
Каждый раз, за то время, в течение которого  я  с  ним  не  разговаривал,  в
промежутках многодневных  или  многонедельных  пауз,  происходила  очередная
катастрофа в его суждениях: то исчезала философия, то живопись,  то  поэзия,
то скульптура. "Карпо был, в сущности, довольно жалкий человек. Паскаль  был
просто больной, вы это знаете так же хорошо, как я; и что  значит,  скажите,
пожалуйста, весь этот бред об Иисусе Христе? и что значит эта  фраза,  почти
страшная по своей банальности, вы знаете, знаменитая  фраза  -  мы  умрем  в
одиночестве? А стул на краю  бездны,  который  он  видел?  А  это  глупейшее
"вечное безмолвие бесконечных пространств"?  что  нам  до  этого  безмолвия,
скажите на милость? Клинический случай? - да. Материал для анализа в области
буйных помешательств? - да. Но только не философия и  не  наука,  будем  же,
наконец, говорить серьезно. И последним  исчезновением,  совпавшим  с  этими
днями, днями Алисы, предшествовавшими новому несчастью, которого  мне  опять
пришлось стать свидетели, - было исчезновение музыки. - Но, мой бедный друг,
у нас никогда не было музыки. Да и что бы мы с ней стали делать?  Мы  ее  не
слышим, она нам так же не  нужна,  как  пещерному  человеку  не  были  нужны
картины Ренессанса. У нас есть Тино Росси, вот наша музыка!
     Мне было тяжело слушать  то,  что  говорил  Платон;  он  был  одним  из
немногих людей, судьба которых мне не была  безразлична.  Я  поэтому  иногда
эгоистически уклонялся от разговоров с ним и ограничивался поклоном.  Каждый
раз я следил за всеми его движениями с тягостным вниманием. Он  отвечал  мне
со своей постоянной вежливостью и произносил несколько слов;  во  всем  моем
ночном Париже  он  был  единственным  человеком,  говорившим  на  прекрасном
французском языке, - он и Ральди. Но Ральди уже умерла, а он еще был жив.
     И помимо всего, в его судьбе было нечто поучительное для меня лично - в
той мере, в какой вообще судьба одного человека может заключать в себе нечто
полезное для другого, некоторые данные абсурдной на первый взгляд  и,  может
быть, действительно иллюзорной аналогии.  Со  времени  наших  первых  с  ним
разговоров - сколько вещей изменилось или исчезло в том  ограниченном  мире,
где проходила моя жизнь?  И  тогда  же  я  вспомнил  давнее  свое  опасение,
основанное на длительном и печальном опыте, и сущность которого сводилась  к
мысли,  что,  быть  может,  этот  зловещий  и  убогий  Париж,   пересеченный
бесконечными  ночными  дорогами,  был  только   продолжением   моего   почти
всегдашнего полубредового состояния, куда странным и непонятным образом были
вкраплены действительно живые  и  существующие  куски,  окруженные,  однако,
мертвой архитектурой во тьме, музыкой,  глохнущей  в  диком  и  непрозрачном
пространстве,  и  теми  человеческими  масками,  неверность  и  призрачность
которых была, наверное, очевидна всем, кроме меня. Соответственно  этому,  я
невольно вел двойное существование; когда я ехал  по  знакомым  улицам,  мне
достаточно было на секунду  ослабить  внимание,  как  передо  мной  начинали
возвышаться неведомые дома, неизвестные углы и их резкие каменные  повороты,
и вдруг становилось ясно, что я пересекаю  мертвый  ночной  город,  которого
никогда не видел.  И  только  в  следующую  секунду,  когда  внимание  вновь
схватывало  ускользающую  и  колеблющуюся,  как  тряпка  на  ветру,   полосу
сознания, - я замечал, что нахожусь на бульваре Распай  и  въезжаю  в  улицу
Ренн, где знаю все магазины, все дома и, кажется, всех  людей,  которые  там
живут. И так же абсурдно, так же двойственно было то, что я сидел  за  рулем
автомобиля, в серой кепке, с папиросой в углу рта и разговаривал на арго  со
всевозможной  ночной  сволочью,  среди  которой  у  меня   были   друзья   и
собеседники, о клиентах, о трудных делах,  о  хозяевах,  о  профессиональных
интересах,  или  с  пьяными  пассажирами   или   сомнительными   субъектами,
перевозившими в моей машине  явно  краденые  вещи,  -  и  вернувшись  домой,
автоматически и мгновенно начинал жить в ином мире, где не было ни одного из
тех представлений, из которых  состояла  моя  ненастоящая,  ночная  и  чужая
жизнь.
     Каждый  раз,  когда  мне  удавалось  сосредоточить  мое   внимание   на
каком-либо вопросе, интересовавшем меня в данное время, я  замечал  странную
вещь: чем дольше это продолжалось, тем больше я погружался  в  нечто,  вроде
смертельного спокойствия или медленной и воображаемой агонии. Я  думаю,  так
должны  себя  чувствовать  умирающие  в  те  предпоследние   минуты,   когда
физические их страдания почему-либо прекратились, но внешний  мир  со  всеми
его интересами, вопросами и ощущениями уже перестал  существовать  для  них.
Мне кажется, что именно тогда их глаза приобретают ту  особенную,  свинцовую
непрозрачность, в значении которой нельзя ошибиться и которую я видел  много
раз; может быть, это происходит потому, что  их  тускнеющие  зрачки  уже  не
отражают ничего живого, как внезапно потемневшее, ослепшее зеркало.  Обычно,
когда я бывал в таком состоянии, я лежал в своей комнате, на диване;  и  мне
казалось, что если бы произошел пожар, я бы не двинулся с  места.  Это  было
тем удивительнее, что ни малейшее  физическое  недомогание  не  сопровождало
это, я вообще не знал никаких болезней;  но  я  думаю,  что,  когда  я  буду
умирать, - если я буду в сознании, - я вряд ли узнаю что-нибудь новое, и уже
теперь, мне кажется,  я  мог  бы  описать  свою  смерть  -  этот  постепенно
стихающий шум жизни, это медленное исчезновение цветов,  красок,  запахов  и
представлений, это холодное и неумолимое отчуждение всего,  что  я  любил  и
чего больше не люблю и не знаю. И оттого, что это  со