ках, хуже смерти не бывать,
а одной не миновать, я уже прошел  через  кое-что, меня ничем не удивишь, не
бэ,  Фан  Фаныч,  все  будет   хэ,  но  все-таки  слабеют   мои  коленки  от
неизвестности, что же  вы  еще, проститутки,  придумали, до каких пор мучать
меня собираетесь? Вылупляется вдруг в стене  иллюминатор, вроде самолетного,
смотрю  в него  -  и  уплывает, уплывает от  меня Красная площадь,  мавзолей
становится все меньше и меньше, очень это было интересно. Вот уже вся Москва
осталась под облаками, а  я над ними,  над  ихними  сугробами, над мороженым
детства моего, вон  круглая,  щербатая желтая  вафелька, и  на  ней  буковки
"Ваня".  Луну я увидел, Коля, и сообразил, что вместо того, чтобы шмапьнуть,
решили меня  запустить для опыта к чертовой матери. Вспоминаю, имеется ли во
вселенной такое созвездие и пробую просечь, что лучше:  смерть или такой вот
полет? Решить ничего не могу, но падаю на колени и говорю:
     - Господи, не покидай! Дай мне силы быть!
     До  сих  пор,  Коля, не  могу понять, что  бы  мы  с  тобой  делали при
Советской власти без веры в Бога? Без нее жизнь твоя и моя, несмотря на наши
свободные профессии, была бы сплошным мелким и унизительным  бытовым адом. В
общем, лечу. Простился я с землей. Что я при  этом думал и чувствовал - тема
для  особого  разговора. Выполняю команды, которые мне дают по радио, слушаю
последние известия Юрия Левитана,
     сошел  с  рельс  тысячный  паровоз  ФЭДЭ...  Слушаю   музыку  советских
композиторов, хаваю,  вернее,  выдавливаю  в себя  разную пасту из  тюбиков,
живу,  короче  говоря,  как   теперь  какой-нибудь  Попович  или  Терешкова.
Погружаюсь в сон,  пробуждаюсь  раз  в сто лет по  электронному  календарю и
тогда гляжу в иллюминатор. За  ним то черным-черно, то светила виднеются, то
созвездия мельтешат.
     И  ты,  Коля,  абсолютно  прав. Я  был сохатым  и  верил,  что  лечу  в
тартарары.  Но я же  не знал тогда, что такое - состояние невесомости! Как я
мог просечь, не зная этого, лечу или не лечу? В  космосе я или в лаборатории
на Лубянке?  Тем более за  Ильичем и  Уэллсом то и  дело что-то грохочет, на
приборах лампочки мигают, стрелки всякие бесятся и так далее. Одним словом -
лечу.
     Время для меня вообще перестало существовать и  поэтому я,  слава Богу,
не  думал ни о жизни, ни о  смерти. Правда, мандражил я, что  меня шмальнули
после приговора, а этот полет - на  самом деле адская жизнь. Но и то, думаю,
не  может же она  продолжаться до бесконечности. Долина  же быть в  конце-то
концов хоть  какая-нибудь,  ну хоть махонькая остановочка, на которой бедные
бабки в  бессмертных  черных плюшевых кацавейках продают тушеную картошку  с
луком. Должна же она быть! Держись, Фан Фаныч!
     Электронный календарь, по-моему,  испортился.  Очень  уж много  времени
прошло со дня  моего отлета с Земли. А на спидометре скорость 100  000 км/с.
Хрен  с ней,  думаю. Не  все  ли мне теперь равно,  какая  скорость? Кемарю,
просыпаюсь, облетаю  какие-то  каменные серые  пространства планет,  изрытые
ямами, по-новой  кемарю, по-новой  встаю и  из-за странного устройства своей
души весело  временами посмеиваюсь. Многое мне,  Коля, в  жизни ясно. Но вот
просечь  бы,  что  означает  этот  тихий, утробный  и теплый смех  в  самые,
казалось бы, страшные минуты бытия? Чего он есть примета? Того, что теплится
в  тебе  Душа,  не  истребленная дьяволом и адским его  оружием  -  унынием?
Теплится и, значит, беззлобно посмеивается, веря  в свою неистребимость, над
деловою  суетой  сил зла? Так  оно  или не  так? Извини, что отвлекся, но на
какое-то время я впал-таки, позорник, в уныние.
     От нехрена делать я  решил засечь время по росту бороды и ногтей. А они
что-то не растут и не  растут. Каким было рыло  выбритым и ногти  на руках и
ногах подстрижены, такими  я  и наблюдал  их  после  каждого пробуждения. Не
растут!   Хотя  по  моим  подсчетам  и  показаниям  халтурного  электронного
календаря  летел  я уже тыщу  световых лет,  а  Земля  за  это время  успела
побывать  в  светлом будущем, в  коммунизме  и к  тому  же врезать  дуба  от
тепловой смерти. Ты, Коля, не  лови меня  на слове. Тогда я ничего не знал о
замедлении  временн  при вертуханьи  на околосветовых  скоростях.  Я  просто
занервничал. Да и любой нормальный человек  занервничал  бы на моем месте. В
чем дело? В том,  что  борода и  ногти  просто не успели отрасти?  Или  Чека
перетасовало  время  так, что день кажется  мне вечностью? Может, они  меня,
змеи, бреют каждый день  под наркозом и ногти раз в неделю стригут?  Это все
еще куда  ни  шло! Пусть обрабатывают. Но вдруг я действительно шмальнут или
каким-нибудь другим новейшим способом выведен  в расход, и ничего больше  на
мне вообще не растет. Живу я уже неземной жизнью, чтр, очевидно, равносильно
подыханию вечной  смертью и тогда - кранты, тогда - полная хана! Это в жизни
Фан Фаныч весело  шустрил,  а после смерти  шустрить не было у него никакого
желания и уменья. Как видишь,  Коля, налицо образ  унынья. Но он мне являлся
редко, слава тебе,  Господи! А все больше я  тихонько лыбился про себя, тоже
давая Творцу знак,  что  в порядке  Фан Фаныч, и вполне  может  быть  уверен
Творец в его весельи и здоровьи, несмотря  на  ужасную греховную биографию и
нелепый конец.
     Прошли, Коля, еще тыщи лет. Открываю однажды шнифты и чувствую - щиплет
на  ноге  какая-то царапина или прыщик. Щупаю.  Барахванка! Откуда  бы  она?
Боюсь  поверить догадке. Как обезьяна, задираю  левую ногу. Не выросли ногти
на ней. Обмираю и задираю  правую и вижу, смоля,  в один из самых  радостных
моментов моей жизни, впрочем, причем здесь радость, когда момент был истинно
счастливый,  что  на   мизинце   правой  ноги  отрос   здоровенный  ногтище,
здоровенный  и,  главное, необыкновенно  почему-то  красивый,  каким  я  его
никогда до этого не  видел, А может  и видел, но  красоты евоной не замечал.
Ага, думаю, значит вы, подлюки, все-таки бреете  меня и  подстригаете ногти,
изучаете мое отношенне ко времени! А про один ноготок небось забыл по пьянке
ваш сотрудничек, схалтурил, миляга, и вот теперь я в гробу вас всех видал! Я
жив  и не  скурвился перед собою и Богом! Мы  еще в детстве,  Коля, с родным
брательником держали мазу, кто из нас дотянется зубами до мизинца на ноге. И
я у него, царство  ему небесное, всю дорогу был в замазке. А тут на радостях
как-то  изогнулся, до мизинчика дотянулся и поцеловал его, милого и родного.
Спасибо тебе! И опять же на радостях  вскочил я с нар, глянул в иллюминатор,
там  черная пустыня,  только  две  звездочки,  одна немного  больше  другой,
мерцают, и завошил
     -  Кидалла!  Гнойник  вонючий!  Звезды-то  заделанные!  Космос-то  твой
туфтовый! И прошли не тысячи лет, а месяца два всего вы измываетесь над моим
телом!  Ты  слышишь,  бешеная  псина?  Но я  чувствую себя  хорошо,  пульс и
давление нормальные, к дальнейшим экспериментам готов! Ну что? Пришил ты мне
заячьи  уши?  Времечко-то  по  своему  течет  и течет,  земля  не полетела в
тартарары, и я живу на ней  в смертной своей камере! И ты меня не истребишь,
мерзавец!
     Повопил  я  еще  что-то, навопился  от  пуза и начал  бацать цыганочку.
Чавелла! Ун-тарара-рара!  Чавелла! Вздрогните хоть вы, заделанные звездочки,
померцайте  плечиками, ой  да, братко,  Ганя, ты  гитару поцелуй, ты рассыпь
звон, чавелла, золотой и серебряный! Фан  Фаныч цыганочку бацать изволили во
глубине  туфтовой вселенной! Чавелла!  Ын-да, ын-да, ын-да,  ын-да-да-да-да!
Вдруг, Коля, завыл  какой-то  зуммер,  три  длинных,  два коротких, замигала
фиолетовая  лампа, на табло команда "Приготовиться к посадке!" и  из глубины
иллюминатора стала  выплывать на меня одна  из тех  двух  звездочек.  Хоть и
туфтовая  она,  а  в  паху  похолодело от туфтового же  снижения.  Все ближе
наплывает, все ближе. Стала звездочка с  луну. Застлало ее  облаками. Ничего
не видно. Сначала черные шли облака, потом фиолетовые, желтые, тые... белые,
и тыркнулись, наконец, в стекло длинные листья каких-то непонятных деревьев.
Тыркнулись, и  из-за дерева, Коля,  ящер вышел, мерзкий, направился ко мне и
тоже тычет в стекло драконовскую лапу  и длинный ужасный  язык. И видно, что
ящер  этот  не  туфтовый,  а настоящая  гадина.  И  веки у него  набрякшие и
морщинистые, как  у Кидаллы.  Смотрю: упал с орудий  самоубийства стеклянный
колпак. Бери,  Фан  Фаныч,  что хочешь!  Бери  веревку намыленную, повязывай
галстук  модным  узлом  и откидывай  копыта. Глотай  калий  цианистый,  вены
перерезай, пулю  в лоб пускай, отваливай отседа, как  знаешь! Но я  по-новой
хипежу:
     - Кидалла! Кусок вонючий!  Я не Орджоникидзе, чтоб жизни себя лишать! Я
ей  не хозяин!  Жизнь моя -  божий подарочек!  Подавись ты  сам  булавками и
каликами-моргаликами!  А я  тебе  цыганочку напоследок  сбацаю!  Чавелла!...
Ын-да-да-да-да-да-да!  Чавелла!  Я   задешеяаизнь  свою  не   отдам!  Тут  в
иллюминаторе все внезапно пропало: и ящер, и неземные деревья, и, как теперь
в самой серединке экрана телевизора, растаяла последняя звездочка.
     - Я спрашиваю: кто  вам  разрешил менять график эксперимента? - рявкнул
Кидалла. - Это вредительство! Вы - лжеученые! На пол погоны и ордена! График
был утвержден Берией и Кагановичем! Мерзавцы! Бабуинцев, вы сексот группы?
     - Так точно!
     - Почему сорван  график и посадка произведена на 40 условносветовых лет
раньше? Отвечайте или я  вас всех, не отходя  от кассы,  перестреляю, сукины
сыны! Ну?
     -  К  подопытному  неожиданно  вернулось ощущение реального времени. Мы
вынуждены  были спасать,  так  сказать, остатки  эксперимента. Нами получены
ценные данные  о  регенерации  инстинкта самосохранения  в  психике  объекта
"Йорк",  по-новому ставящие  диалектику проблемы  "Жизнь-смерть". - Молчать!
Всем  снижаю  звания докторов  наук  до  младших сержантов, кандидатов  - до
ефрейторов.  Буду  просить о расстреле!  Молчать! Почему вернулось  ощущенив
времени к Йорку? По-че-му?
     После этого ора, Коля, заметь, была продолжительная пауза. Все, судя по
тишине, стояли как вкопанные и руки  по швам. Ходил, наверно, из угла в угол
один Кидалла, и холодно звякали по  полу  подковки шевровых  евоных пахарей.
Никто, как я понял,  не  желает колоться и брать  дело на себя.  Молчат, как
вполне нормальные люди с развитым инстинктом самосохранения. Наконец кто-то,
почуявший свой звездный час, сказал:
     - Разрешите доложить? Бывший аспирант, ныне  рядовой внутренней  службы
Подонко.
     - Докладывайте, Подонко.
     -  Пробудившись, объект  поцеловал  последнюю фалангу и  ноготь мизинца
правой  нижней конечности. Затем наносил  оскорбления органам в  вашем лице.
Разрешите продолжать?
     - Продолжайте.
     - Затем объект, обращаясь к агенту итальянского происхождения Чанелло с
шифровкой "Ой, да братко Ганя, ты гитару поцелуй, ты  рассыпь звон, Чавелло,
золотой  и  серебряный",  ногами отстукивал сообщение,  записанное  мной  на
пленку.
     - Остальное мне  ясно.  Дело  в  ногтях. Чавелла, кстати, так же  как и
Кидалла, не агенты итальянской разведки. Ха-ха-ха! Напишите, Подонко, рапорт
о готовности  N1 защитить докторскую. Назначаю тебя командиром  лаборатории.
Вступай в партию. Кто брил и стриг объект?
     - Младший  научный ефрейтор  Мурашова. Она  же по  совместительству наш
звукооператор.
     - Мурашова! Связь с камерой выключена?
     - Так точно, товарищ полковник!
     Это, Коля, стемнила женщина.  Стемнила голосом тихим и спокойным. Таким
голосом чудесно и темнить и скрывать волнение.  После этого я  больше ничего
не слышал. Наверно, она втихаря выключила связь. Тут я, как рысь, притаился,
ибо Фан Фаныч привык добром, а не подлянкой благодарить человеческую душу за
помощь и  опору  в трудный миг.  Притаился и, тоже втихую,  пробую  оторвать
руками самую дорогую тогда для меня и родную часть тела, ноготок  с мизинца.
А  он, представляешь, не отрывается, не обламывается, хоть скриплю зубами от
боли, и слезы  у меня текут  радостные, что  и среди этих  волков, простите,
волки, среди этих  акул и крыс, простите, акулы и крысы, есть невинные люди,
а такой  власти  и  силы  на  свете,  чтобы  уследить за  их  сопротивлением
бешенству  бесов  -  Нет! Никак  не  обламывается,  просто  сталактит, а  не
ноготок, хотя Кидалла вот-вот может нагрянуть! Хочу обгрызть. Но, как назло,
Коля, шкелетина  моя одеревенела и не  могу  до ноготка дотянуться. Господи,
взмолился,  не  дай погубить  моею  уликою  милую женщину  Мурашову,  согми,
Господи, на пару с Ангелом-Хранителем, раба твоего Фан Фаныча в бараний рог,
согни, Господи,  и тогда прибирай  меня  к себе, прибирай! Дошла моя мольба,
согнулся, схватил ноготок зубами и сразу не отгрызу: ослаб и полста снетовых
лет не держал в  зубах ничего твердого. Отгрыз,  слава Богу! Покатал во рту,
подержал на языке. Спасибо, родной!
     Задвижки люка  железного лязгнули, заглотнул  я ноготок,  и канул  он в
меня, карябнув горло и грудь. Тут же ввалились мусора.
     - Ах  вы,  красавчики мои, - говорю, - здравия желаю! Как прикажете вас
называть?  Рад, что похожи  вы на меня, человека. Я прибыл на  нашу чудесную
пданету с миссией доброй воли. Привет вам от народа - строителя коммунизма и
лично от товарища Сталина! Правде  не  страшны никакие расстояния! -  Говорю
все зто с понтом,  что принял мусоров за инопланетян, радостно и приветливо,
и  на   орудия  самоубийства   показываю.  -   Товарищ   Берия  прислал  вам
замечательные достижения нашей цивилизации. Мы, советские люди  - хорошие, а
капиталисты - говно. По-вашински как будет - говно? - мусора не  обращают на
слова мои внимания, перевернули камеру  вверх дном, потом за меня взялись. Я
понтярить продолжаю, хляю за космонавта.
     - Ой,  не щекочите! Ой, не  шмонайте! Не притыривал я вымпела с  гербом
СССР и барельеф великого Ленина!  Так вы, падлы, принимаете жителя с планеты
Земля? Мусора! Чтоб у  вас  на пятках по  члену  выросло  и  пусть горит под
вашими ногами ваша вонючая Альфа  Центавра!  Прокуроры,  где вы?  Они  меня,
Коля, волокут, молотят по бокам, по  бокам, и рукиноги осматривают, а я себе
хипежу всякую хреновину и веселюсь. Попадает, конечно, но это  уже похоже на
жизнь,  это уже - общение с живыми людьми, зто -  не тухлый полет в туфтовом
космосе!
     - Где ноготь, чума? Колись, не то печенки отобьем!
     - Отбивайте, господа! Печенки мне уже не нужны.
     - Где ноготь, тварь?
     - Какой Ноготь? Жора или Кока? Если Жора, то умер в Лондоне и захоронен
на  Хайгетском кладбище, а  если сам Кока, то Кока тоже навек завязал, но он
покоится на Ваганьковском.
     Тут  мне  врезали  в  скулу,  я  слегка поплыл, и  слышу,  Кидалла  при
казынает:
     - Хватит  с  ним волындаться. Приводите приговор  в  исполнение! Добро!
Мурашову - под следствие!
     Притаранили  шмутки,  в  которых  я судился,  одеваюсь,  не  тороплюсь,
торопиться  некуда...  Торопиться  некуда...  Торопиться  некуда...  Ширинку
застегнул... зачем?... бедная, думаю, Мурашова, аркан ей из-за меня... Но ты
не колись... не  колись до конца... ноготок-то в Фан Фаныче, а Фан  Фанычу -
кранты, чехты, более  того,  Фан  Фанычу,  до  вскрытия  он  копыто  ослиное
переварит,  не  то, что с мизинчика ноготок. Не  колись,  деточка,  а  то  я
мучиться буду на том свете!
     Ведут меня, Коля,  куда-то... коридоры... двери... лифты... лестницы...
полы...  перила...  пороги... дерево...  железо... бетон...  бронза...  и  я
прощаюса с веществом,  сотворенным Богом для  человеческой  радости,  и  так
глупо  и гнусно употребленным бесами  в казни... Ты,  ведь,  дьявол, сволота
такая, -  иду и думаю,  -  за  всю  свою  жизнь, вернее,  смерть,  ни  одной
молекулы, падаль, не сотворил,  ни злектрончика миру  от себя  не  прибавил,
только изводишь и человека, и  вещество в вечной злобе и неутолимой зависти,
но всего и всех, сучье твое рыло, не изведешь. Жаль мне тебя, дьявол. Жаль!"
     Вот  открыли,  Коля,  очередную  дверь. Невзрачная  такая дверь, краска
облуплена, на соплях держится. Я почуял почему-то, что вот оно, и не ошибся.
Уперся взглядом в железный пол с желобком  посредине и  начал вдыхать в себя
воздух, вдыхать, вдыхать, в груди - сила, ни одного выдоха не сделал, а ноги
слабеют, смерть начала меня заполнять... шмаляйте что ли! Шмаляйте!
     Тут последовала,  Коля,  уже не в  первый раз, полная  отключка, она же
туфтовая  смерть.  Ты не задавай, пожалуйста, дурацких вопросов. Опыт  моего
пребывания в отключке не  имеет никакого отношения к опыту настоящей смерти,
потому что дуба я не врезал, и теснить, даже тиская роман, не собираюсь. Вот
врежу  дуба,  тогда и  потолкуем,  что  к чему, с большими  подробностями, а
теперь давай выпьем. Ты обратил внимание,  как  давно мы не  пили? Выпьем за
моих  покойных  родителей.  Царство  им  небесное!  Они не  то,  что  я. Они
действительно скончались.
     8
     Простить  я  себе, Коля,  не  могу, что,  когда  обговаривал с Кидаллой
условия, попросил отправить меня в лагерь с особоопасными врагаьвю Советской
власти, бравшими  Зимний,  и  с  соратниками  Ильича,  которых  подловили  в
тридцать седьмом.
     Отошел я  от наркоза  в кузове  трехтонки.  Катаюсь по кузову в  черном
бушлате, на ногах кирза, на грапках брезентовые руковички, на  стриженой, на
бедной моей голове солдатская, фронтовая еще, ушаночка с дыркой на лбу и  за
ухом. Ветер в этой дырке свистит. Сентябрь. Тоска на земле. Даже выглядывать
из  кузова неохота. Знаю: на воле, по черным полям поземка метет, белая, как
глаза у Кидаллы, и вдалеке несчастные огоньки на вахтах мерцают.
     В   сорок   восьмом  я   как-то  летел  в   Хабаровск   на   встречу  с
Томом-контрабандистом, так веришь, Коля, самолеты тогда низко  летали, ночью
вся  земля под крылом желтыми  квадратиками  была  расчерчена,  одни больше,
другие меньше: на освещение предупредительных зон в лагерях току не  жалели.
К тому же много строилось новых ГЭС и  электрификация всей страны шла как по
маслу. Сердце  у  меня  кровью  в том  полете обливалось: лагерь на  лагере,
лагерь на лагере, Ты-то ведь сверху ни разу на это безобразие не кнокал, а я
тогда нагляделся.  Где-то  тут, думаю,  и  твой  лагерек, дорогой Фан Фаныч.
Приехали.  Растрясло  меня  на  колдобинах.  Печенка - в  одном углу кузова,
мочевой пузырь -  в другом, в остальных - руки, ноги. Вылезаю. Отдолдонил Он
же, он же, он же,  он  же  Харитон Устиныч Йорк... пятьдесят восьмая,  через
скотоложество с  подрывом валютного состояния Родины... по рукам, по  рогам,
по ногам  и  тэ дэ". Вышел поглядеть  на меня сам Кум - здоровенный хохол. Я
ему сходу  раскинул чернуху, что числюсь за самим  Берией и пусть сделает из
этого выводы, так как,  - говорю,-  ваша псарня создана для моей охраны, ибо
меня официально хотят выкрасть пять разведок мира.
     - Прошу, - говорю, - нары в правом дальнем углу и в теплом бараке.
     Тут кум меня спрашивает:
     - Упираться, чума, будешь? Говори сразу!
     - Всегда, - говорю, - готов, но надо суток трое оклематься после общего
наркоза. А потом гудите громче гудками и  бейте,  господа, морожеными своими
яйцами по заиндевеаой рельсе. На общие, кстати, работы, я сроду  не выходил,
поскольку,  -  поясняю, -  номенклатура, а  вот  полное  собрание  зеркальца
революции нашего ясного, Льва Николаевича девяносто  томов  согласен начисто
переписать ровно за двадцать четыре года и шесть месяцев. Полгода, извините,
господа, пропало  у меня на  предварительное тюремное  заключение. И если, -
добавляю,   -  можно,  то   пожалуйста,   держите  из  Иркутского   централа
какую-нибудь завалящую Софью Андреевну мне в помощницы.
     Короче,  Коля,  так я  истосковался  в своей третьей комфортабельной по
отвратительным человеческим лицам,  что  растрекался неимоверно.  К  тому же
отогрелся на вахте. Кум  на всякий случай кое-что из моего треканья записал.
И пришел я в барак веселый оттого, что  я живой, руки-ноги  кукарекают, небо
сияет  по-пр