ла  в  произведениях  так  называемого  Хэмингуэя,  что  рог
носорога делает миллионеров мужчинами. Не  здесь  ли разгадка двух выстрелов
товарища Рыбкина? Осмотрите животное.
     Осмотрели.  Всю академию  наук  на ноги  подняли.  Оказалось,  прав был
Сталин на этот раз!  Отпилили рог у носорога нензвестные бандиты прямо перед
парадом и демонстрацией! Взяли академики у  него кровь,  клизму поставилн  и
нашли во всем этом деле большую дозу сильнейшего наркотика. Парад  военный и
демонстрацию, конечно, провели,  но вожди на трибуне  были какие-то  квелые,
еле  руками махали любимым  своим и  родным  советским  людям  и  на Сталина
виновато  смотрели.  Упустили, мол,  зоопарк из  поля зрения,  извините  уж,
ошибку  исправим, партсобрание проведем  в  секции  хищных  животных, найдем
бандюг. Усилим наблюденне за площадкой молодняка... Найти бандитов, конечно,
не нашли, но  Берия  быстро  замастырил дела на бедных педерастов  из театра
оперетты, цирка, консерватории, и на целую толпу  пожилых зубных врачей. Они
на вопрос:  "Зачем вам  столько  денег  и  золота?" - не смогли  ответить, и
органы  сделали логический  вывод:  значит, для покупки носорожьего порошка.
Разумеется,  врачи  раскололись. Их бормашиной пытали. Ты спрашиваешь, Коля,
при чем здесь я? Меня обвинили как соучастника, споившего сторожа Рыбкина, с
целью  усыпления  его  бдительности и  в дальнейшем.  По  своему-то  делу  я
действительно спаивал, пока не стал своим  человеком в  зоопарке, но  насчет
соучастия в отпиливании  рога  я  решил отмазываться  до  последнего вздоха.
Принципиально. На рог я  не подписывался. Электронная  машина мне этого дела
не нагадывала, и в сценарии моем такой сценки тоже нету.
     Ну, Коля, тост  за того несчастного носорога "Поликарпа". И  вернемся к
моему процессу.
     Рассказал я сначала, где родился и где крестился.
     Старуха-заседательница: Почему, подсудимый, вы - Йорк?
     Я:  Я  полумордва, полуангличанин. И  прочитайте  начальные буквы моего
имени, отчества и фамилии.
     Старуха-заседательница: /написав и  прочитав/. Это - распад!  Это слово
на букву хэ!
     Представитель   чукчей  /из  зала/:   Ты  почему   моржиху  не  захотел
изнасиловать? /аплодисменты/.
     Я: Моржихи мне  глубоко несимпатичны и еще по одной  причине, о которой
могу сказать только при закрытых дверях.
     Прокурор: Перед тем, как включить проектор  и ознакомить присутствующих
с киноматериалами дела, я хочу сказать несколько слов о  принципиально новом
жанре  кино,  при рождении которого всем  нам  выпала присутствовать  честь.
Автором   сценария  выступил   сам   подсудимый   Х.У.Йорк.  Разумеется,   и
следователи, которым пришлось на  некоторое время стать кинодраматургами,  и
кинодраматурги,  ставшие  следователями,  внесли  некоторые   коррективы   в
основной преступный замысел подсудимого.  Не  все в нем было  гладко, не все
соответствовало зстетическим нормам ведущего направле ния в искусстве нашего
века - соцреализма. Но творческая  группа, преодолев все  трудности, выносит
сегодня  на  суд народа свое  произведение.  Имена его создателей до времени
останутся неизвестными. Всем им присуждена сталинская премия  1  степени. Да
здравствует  лучший друг важнейшего из  искусств,  мудрый продолжатель  дела
Маркса  и  Чаплина,  Энгельса  и  де Сики, Ленина  и  Всепудовкина - великий
Сталин! Смерть Голливуду!
     Зашевелились, Коля, на окнах  черные шторы, погас свет и начался журнал
"Новости дня". Кто-то выплавил первую тонну чугуна... Какой-то колхозник сам
отказался от своих  трудодней  и весь  колхоз призвал поступить  так же... К
чабанам  в  горы  пришла  мясорубка...  Лондон рукоплескал  Улановой.  Чарли
Чаплина  затравил  сенатор  Маккарти...  Советские  евреи  дружно  не  хотят
присоединяться к Израилю, А после  журнала пошло кино, от которого стало мне
душно... Вольер  в  зоопарке,  вытоптанная животными желтая трава, кормушка,
вроде умывалки в  пионерлагере, и рядом с ней  мертвая кенгуру... Над трупом
стоят и плачут администрация зоопарка, научные сотрудницы  и юннаты... Вдруг
к вольеру с  воем сирен подъехали две  черные "Волги" и спецмашина.  Из  нее
выскочили  проводники с овчарками  и разные спецы с  приборами... Из  Волги"
вышел  в штатском Кидалла, всех стоявших у кенгуру тут  же велел взять, и их
затолкали в спецмашину...  Пошли крупные  планы... Кидалла  достает из сумки
бедной Джеммы  гранату-лимонку и  мужественно вынимает у нее взрыватель. Зал
ахнул  и  зааплодировал...  Голова  Джеммы  с  открытыми глазами...  Лапы...
Пальчики  на  них...  ногти  круглые  ... шерсть  серобурая...  ноги  задние
сильные,  стройные... Хвост... Тут я от жалости и  омерзения  закрыл шнифты.
Открываю. На экране недоеденная репа,  кулек пшеницы  и две французских  бул
ки.  Этими  гостинцами  я подманивал к  себе  в ночь  с 14  июля на 9 января
Джемму... Кидалла перевернул ее и показал четырнадцать ножевых ран в сердце.
Я снова закрыл  шнифты.  Сволочи, подонки, выродки,  потерявшие человеческий
облик!  Зачем  было  убивать невинную Джемму? Зачем  так коверкать проклятый
сценарий? Я  и без этого взял бы  на  себя  изнасилование  еще пяти кенгуру,
удава,  крокодила и даже гиены впридачу! Убийства не было  в  моем сценарии!
Зачем надо было ее убивать? Открыл. На экране - найденные улики: пуговица от
ширинки и  автобусный  билет.  Кидалла вдруг снова чего-то  достает из сумки
Джеммы.  Детеныш! Детеныш,  Коля!  Живой! Живой! Шевелится! Весь  зал  так и
грохнул овацию  и я вместе  со всеми хлопаю,  аж  ладошки заболели и рукавом
слезы  смахиваю. Живой. Майорша, которая пробы почвы брала и следы замеряла,
расстегивает  гимнастерку,   вываливает,  прелестную  совершенно,  грудь   и
кенгуреныша  -  к соску.  И улыбается, женственно улыбается на весь экран. А
Кидалла отвернулся, чтобы наш народ не видел слез чекиста.
     Неожиданно   зажгли  свет.  Это   стало  плохо,  от  всего  увиденного,
представителю Австралийской компартии. Посерел,  держится за сердце, к губам
его микрофон поднесли, и он  шепчет  на весь зал, а может,  и на  весь  мир:
"Пролетарии всех  стран,  соединяйтесь!  Учение Маркса всесильно, потому что
оно верно!" - Ему укол сделали. Оклемался. На меня  две колхозницы бросились
в бешенстве. Обе с серпами, и работяга  с  молотом. Прибили  бы, если бы  не
конвой,  Удержал их,  слава Богу, конвой.  Снова  свет потух. Арест  сторожа
Рыбкина. Наконец-то я увидел человека, которого споил и у которого купил все
его  боевые ордена на Тишинском рынке. Кемарит себе  Рыбкин, прислонившись к
тоже спящему бегемоту, Карабин лежит  в пасти у  бегемота. Там же  недопитая
"Петровская  водка"  и кулек с  закуской. Бегемоты,  Коля, как и алкоголики,
спят с открытым ртом.  Кидалла  Рыбкина разбудил пистолетом. Дулом  в ноздре
пощекотал. Зал так и грохнул от хохота. Рыбкин проморгался,  к бутылке рукой
потянулся, а Кидалла ему: "Руки вверх!" Рыбкин встает, и до него, видно,  не
доходит,  как это  так "руки вверх".  Он правую  поднял,  а  левой к бутылке
тянется. Кидалла  его  руку сапогом отбил и Рыбкина - в машину. Он, бедняга,
все оглядывался тоскливо, когда шел, на бутылку и закуску  в пасти бегемота.
Так и не  дошло до него происходящее.  Очень я переживал  тогда.  Затем  был
лично  мной сочиненный веселый детектив, как искали  Фан Фаныча по крохотным
уликам:  пуговице от  ширинки  и  автобусному билету  с  тремя  оторванными,
оказывается, цифрами... Опросы кондукторов, водителей автобусов, пассажиров,
продавщиц   брюк  и  костюмов,  продавцов   "Петровской   водки"...   Допрос
расколовшегося Рыбкина, который категорически отказался отвечать на вопросы,
пока  ему  не  дали опохмелиться. Молодец!  Я один  аплодировал этому факту.
Председательница-мышка  предупредила, что выведет  меня  из  зала, если буду
мешать простым людям доброй воли  смотреть картину и не посмотрит на то, что
я автор сценария...
     Кольцо   вокруг  меня  все  сжималось  и  сжималось.  Восемь  миллионов
москвичей  уже  искали  Фан  Фаныча  по  словесному портрету,  нарисованному
Рыбкиным  под  диктовку,  разумеется,  Кидаллы. Восемь  миллионов москвичей,
Коля, одних только москвичей, с утра до  вечера страстно вглядывались в лица
друг другу, искали в них мои черты,  мои  особые приметы.  Горькие складки у
губ. Добрые серо-синие глаза, мужественная морщинка на переносице. Красивые,
темнорусые брови. Лысоват. Череп благороден. На левой скуле - пулевой след и
голубые  пороховые  отметинкн.  Нормальный и  временами обаятельный  мужчина
неопределенного возраста...
     Студенты прочесывают леса от Москвы до  Владивостока.  На станциях и  в
аэропортах проверяют ксивы военные патрули...
     Сторожа Рыбкина публично  лишили  трех  нашивок  за  тяжелые ранения, а
медаль "За оборону Сталинграда" оставили по распоряжению самого Гуталина.
     Тревожно,   через  каждые   четыре   часа  гудят   заводы  и   фабрики,
перевыполнившие полугодовые задания.
     Кольцо все  сжимается и сжимается, но захомутать меня, однако, никак на
могут.
     Поисками руководит Кидалла. Он носится в машинах, вертолетах и "мигах",
собирает  сотрудников,  думает,  в кабинете  ест, спит,  вернее,  дремлет  с
открытыми  глазами  и  по  часу,  не отрываясь  от  микроскопа,  анализирует
пуговицу  от  моей ширинки. Потом докладывает что-то  Берии, а  тот отдирает
листки от календаря и думает.
     А когда, Коля, показали, как на лафете в аэропорт везли убитую Джемму и
вслед ей махали австралийскими и советскими флажками трудящиеся  Москвы, как
внесли Джемму на  носилках по трапу в лайенер, как летел самолет в Австралию
и простые люди  доброй  воли  смотрели ему  вслед  гневно  и грустно,  когда
показали  похороны  Джеммы в Мельбурне и речь нашего посла нвд ее могилой, а
потом  открытие  мемориального  комплекса  работы  Вучетича, тогда весь  зал
судебного  заседания  зарыдал,  наконец,  Коля,  и я  расстроился  тоже.  Я,
действительно,переживал  эту  трагедию  по-настоящему.  Не  может быть,  был
единственным человеком в зале так ее переживавшим, но вот что заметил, милый
мой  Коля. Я заметил,  что начинаю во  время  картины  болеть  за  чекистов.
Безумный,  уродливый  и  сильнейший  эффект  важнейшего из  искусств  -  так
извращенно пудрить мозги человека! Да! Да! Да! Я начал именно болеть, именно
желать и метать икру, чтобы Фан Фаныча скорей, падлу такую, схватили и чтобы
не ушел он, паразитина, от возмездия!
     Я взволнованно  привстаю,  когда  берут в  ресторане "Арагви"  прямо из
танго, из объятий партнерши  человека, но это опять, к сожалению, оказываюсь
не я. А перед тем, другим, извиняется молоденький лейтенант и просит оркестр
сыграть танго сначала.
     Потом пошли кадры, как на Лубянке выстроилась очередь мужчин, у которых
на ширинках не  хватало пуговиц. Довольно много оказалось в Москве  одиноких
идиотов и  мужей невнимательных женщин, что, Коля,  на  мой взгляд одно и то
же.
     Вот  показалась  на  экране  одна  ласточка! Плачет  от страха,  отдает
Кидалле  мой  галстук, на красном фоне золотые короны,  и чешет  в микрофон,
какой  я  был зверь и сексуальный маньяк, любивший играть по ночам в длинном
коридоре ласточкиной коммуналки в чехарду. Это, Коля, любимая игра кенгуру и
французских политиков до прихода к власти де Голля.
     А  вот еще одна ласточка! Как я ее любил! Как я  был  нежен и щедр! Она
продала  меня серьезно и деловито,  гневно  возвратила органам бриллиантовое
кольцо,  норковое  манто  и  книжку стихов Симонова  "Друзья  и враги".  Все
ласточки меня продали. Продали меня  также  со всеми потрохами и родословной
до пятого  колена две моих тетки, кое-кто из барыг, валютчиков, антикваров и
консультантов.  И я всецело  по ходу  просмотра был на  их стороне. Про себя
самого  я совсем  забыл  и  окончательно  перепутал,  что сочинил  я,  а что
лауреаты Сталинской  премии. Сижу, смотрю, топочу ногами,  аплодирую,  ногти
кусаю, где  же ты, Фан Фаныч, скрываешься в конце-то концов! Вот уже Кидалла
допросил прямо на улице Нюрку-суку, которая у нас за  углом пивом торгует. И
ты  веришь, эта гадина показала, что я каждый раз издевался  над ней, требуя
долива пива после отстоя пены!  Я ни разу этого не требовал, Коля! Наоборот,
я всегда вежливо говорил: "Пожалуйста, если можно, одной пены". Это и бесило
мандавошку. Но тогда я на Нюрку не злился. Тогда я кивал головой, мол, верно
ты толкуешь, советский ты, Нюрка,  человек, родная  ты моя.  И знаешь, Коля,
кто меня вывел на  время из этого состояния? Ты, мой милый! Ты! Если я, даст
Бог, буду помирать нормальной  смертью и хватит  у  меня  сил оглянуться,  я
вспомню, как  ты, посмотрев  на фото,  подсунутое Кидаллой,  пожал плечами и
твердо, с  некоторым даже  презрением  к  мусорам, свысока,  как  и подобает
уважающим себя  и  своих  друзей  благородным людям,  ответил:  "Эту сволочь
первый раз вижу!"
     Я  вспомню,  помирая,  твой  смех,  Коля,  когда,  припертый  к  стенке
фотокарточкой /мы с тобой в "Савойе" улыбаемся  официанту, несущему на блюде
бутылку "Столицы" и запеченных карпов/, когда, припертый к стене, ты  сказал
Кидалле  и  его псам, взбешенным и не  имеющим права отбить тебе на  съемках
закрытого фильма печень  и почки: - Мало ли, граждане начальнички, с  кем  я
сидел в кабаках? Всех не упомнишь !
     Вывел ты меня, значит, на время из состояния, когда я сам болел  против
себя, но ведь кино потому и важнейшее из  искусств  для большевиков, что оно
все может поставить раком.
     И  опять  я жду, когда сожмется вокруг  меня кольцо.  Окружили мой дом,
пожарная команда  приехала, сетку натянули под окнами, чтобы я не выбросился
с шестого этажа, и Кидалла сказал в мегафон:
     -  Выходите,  Харитон  Устинович  Йорк!  Вы  проиграли.   Сопротивление
бесполезно!
     А на площадке около двери мусоров шесть с  автоматами, готовыми прошить
меня в случае  сопротивления. Выходит на звонок  соседка  Зойка,  которой я,
уходя на Лубянку, клопа подсунул в комнату, и сходу, конечно, продает, как я
два  дня назад  куда-то  собирался,  вынул из бачка  в  сортире пачку денег,
связку колец,  пригрозил Зойке изнасиловать ее и убить, если проболтается, и
скрылся.  И  финку вынесла Зойка окровавленную,которую нашла в своей калоше.
Волосенки  серобурые  к  лезвию  прилипли.  Хорошо,   что  комнату   мою  не
раскурочили.  Просто зубы у  меня зачасались от любопытства,  куда  же это я
запропастился,  куда слинял, где  я, нехороший  человек, заныкался, наконец?
Показали,  как Сталин  и  Молотов  приняли посла  Австралии  и для  утешения
подарили ему изумруды покойной императрицы Александры Федоровны. Не обошлось
также и без митинга. Убийцу - к ответу! Австралия, мы с тобой! Руки прочь от
фауны дружественного континента!  Вдруг, ни  с  того,  ни с сего, показывают
лужок, ромашки на  нем, колокольчики,  кашка розовая, бабочки летают,  пчелы
жужжат, жаворонок над лужком звенит, такая прелесть и покой под ясным небом.
И по лужку, неподалеку от речушки, корова пегая ходит, травку  щиплет. Трава
высокая-высокая. Щиплет себе и щиплет, тихо к речке идет  корова. Не идет, а
плывет, незаметно, как ногами переступает. "Марта! Марта! - зовет эту корову
и  что-то кричит по  немецки здоровая  баба, танком  только подминать такую.
Ведро  в руках у бабы. "Марта! Марта!"  - корова быстрей к речке пошла. Баба
ее  догнала.  За рог схватила.  По шее дала. Корова встала, а  баба присела.
Ведро  подставила.  Доить  собралась.  Берет  по  соску  в  руки, рот  глупо
раскрывает  и что-то соображает. Потом как  заорет:  "Ганс! Ганс!  Зольдатн!
Шнель! Шнель!"
     Смотрю: корова падает и из пуза ее, представь себе,  Коля, показывается
моя родная харя! Тютелька в тютельку моя! Тут я подумал,  что Кидалла вполне
мог внушить  мне под уколами  проделать всю эту хреновину, и стал болеть сам
за себя, хотя совершенно не мог  вспомнить, как я  попал  в корову Марту. Ее
ведь тоже надо  было  "замочить", мастерски содрать шкуру, оставив  голову и
хвост, и партнера к тому же найти для задних ног. Помогаю я ему выбраться из
Марты,  а это оказывается не мужик, а  киноактриса Зоя  Федорова, посаженная
Берией,  и  мы оба, подминая высокую траву,  бежим к реке, к границе, как  я
понял, ГДР с ФРГ. Быстрей, Фан Фаныч, быстрей! Не отставай, Зоя Федорова! По
нам уже  шмаляют, пули свистят  над  головой, косят очереди автоматные траву
вокруг. Овчарки лают все ближе и ближе. Вот она речка перед глазами, нырнуть
в нее и вынырнуть в Мюнхене,  в пивной, за  столиком,  уставленным  кружками
пива,  долитого после отстоя пены без всякого унизительного для меня и тебя,
Коля,  требования.  Пригнись,  друг-Зоя,  пригнись,  дура,  а  она  возьми и
споткнись  об  нарытую  кротом кучу  земли. Упала, встала,  трава кончилась,
метров  десять  голой  зоны  до речки. Тут очередью автоматной  полоснули по
пяткам, и я сдался, неохота было помирать. А Зоя Федорова по горлышко успела
в речку войти и подняла тоже руки вверх! К ней  две овчарки подплыли. Бедная
Зоя завизжала от  ужаса:  все. таки это не "музыкальная история"  и  главная
роль в  кинофильме "На  границе".  Обшмонали меня  и Зою  восточногерманские
пограничники  и вдруг,  представляешь, подбегает ко мне эта бабиша и тоже по
кумполу моему ведром -  бамс, все  у  меня поплыло  перед шнифтами, и голова
загудела, как царь-колокол. Я упал, а зал прямо взорвался от хохота. Гы-ы-ы!
Мне стало жалко, что кино кончилось, но это был на самом деле  еще не конец,
хотя здесь мой сценарий обрывался.
     Пошли допросы. Два дня мы их  смотрели с перерывами на обед и в сортир.
И на каждом допросе я отпирался,  изворачивался, лгут, отрекался от пуговицы
на  ширинке, говорил,  что езжу в транспорте без билетов  для  экономической
диверсии, умолял  выдать  меня эквадорской и швейцарской полициям, но  все ж
таки обессилел от терпеливой логики Кидаллы, от финки, найденной в  Зойкиной
калоше  и  раскололся. А  старая  задница - заседательница  снова завопила с
места на весь зал: "Это полный распад!"
     Но я  опять-таки, Коля, хоть убей, не могу  вспомнить ни  допро сов, ни
лиц многочисленных свидетелей и ласточек, проливавших свет на то, как я, все
усложняя  и усложняя  свои  сексуальные  претензии,  докатился постепенно до
кровавого  преступления.  Между  прочим, мне  очень мешали и  щекотали сосок
сиськи  провода  датчика,  прикрепленного к  груди. Специалист, который  его
прикреплял,  говорил, что для меня  это  самый важный датчик, но я по-тихому
взял,  да  и  оторвал  и  датчнк  и  провода.  Спокойней стало. Вдруг  между
допросами показали нам встречу  Вальтера Ульбрихта - козла с Гертой Бромбах,
которая нас с Зоей засекла, тварь, в корове Марте.
     - Как вам, Герта, это удалось сделать?
     - Что  ж особенного? Дотронулась я до вымени, а оно  холодное. Нас ведь
еще  на курсах учили Канту и  практическому разуму.  Вымя необходимо  должно
быть теплым.  А оно было холодное в себе. Я  закричала от такой апперцепции.
Ну, и врезала ведром по голове. Каждая немка поступила бы так на моем месте.
Маршал Тито - капут! Израиль - к ответу!
     - Спасибо, Герта. Вы - хорошая немка! - сказал козел Ульбрихт. Хорошая,
действительно, внешне баба. В общем, Коля, я так был в  кино  похож на себя,
верней, не то, чтобы похож, а просто тени сомнения  не  было во мне, что я -
это не я, или, что не я - я, прости, все снова вбашке перепуталось, и вместе
с  тем в памяти моей не осталось ни  крохи, ни грамма  из  увиденного, что я
снова  начал  чокаться. Снова  душа  оборвалась, бессильная, из-за  неимения
опоры и дьявольской путаницы, разобраться, где ее истинное  существование, а
где туфтовое.  От  этого страшно.  Не может быть в человеке большего страха,
чем этот страх. Помнишь,  я, как последний в  жизни хлебушек,  ел  последние
секунды  жизни на свободе? И эти секундочки были Временем Жизни. А на скамье
подсудимых, когда  даже тело не чувствует за  собой опоры,  когда за  свиной
пустота, вокруг чернь тьмы и перед глаза