й разбирает себе, надо ли было проводить
коллективизацию и убирать  НЭП или не  надо, а я  тру, тру и тру ослепший за
временной ненадобностью третий шнифт. Вспоминай,  говорю, солнышко мое,  как
ты в  пещерах вечных ночей мне служил, вспоминай, вспоминай! И  вдруг, Коля,
отнимаю  я от  черепа  руки и  вижу в  двух шагах за собой в серой  полутьме
надзирателя  Дзюбу. Но виду, что вижу  его, не подаю. Не  то, сам понимаешь,
сразу  лишишься, как  бритвы при шмоне,  неположенного органа зрения. В этом
третьем шнифте  оказалось очень  большое удобство. Глядел он  не  вперед,  а
назад,  с  затылка, и  смотреть  по сторонам сперва  было  непривычно. Стоит
Дзюба,  никто его не видит, только я. И  лицо, прости  за выражение, Коля, у
Дзюбы  чем-то на свое  непохоже.  Что-то нормальное  в  нем  появилось, как,
скажем, в лице какого-нибудь дебила, пришедшего  со страхом  и срочной болью
вырвать зуб. Как будто ноет в дзюбином теле под портупеей и погонами больная
душа, ноет  и  не  может просечь, откуда  и за что  послана  ей  такая боль.
Покнокал я третьим шнифтом и на штурмовиков Зимнего дворца. И в ихних лицах,
в  ихних особенно  глазах  такое  же выражение быдо,  как в  лице и  шнифтах
народного надзирателя РСФСР и заслуженного надзирателя Казахской  ССР Дзюбы.
Ужас,  какое выражение, Коля! Немая, слезная,  последняя  мольба: скорее  же
вырвите  нам душу!  Вырвите!  Нам  же  больно! По  нимаете? Очень больно! Ну
сколько  это  может продолжаться? Боль,  одним  словом,  состругивает  много
лишнего с человека.
     Тут, Коля,  Фан  Фаныч не выдержал такого зрелища,  смахнул  слезинку с
третьего шнифта. Закрыл его и говорю:
     - Внимание! Жареными семечками пахнет, борщом и салом в забое!
     -  Верно!  Чуете,  гады,  чекистский  дух.  Пришел  я  вас  порадовать.
Международная реакция заточила в застенок борца за мир Никоса  Белояниса! Но
радоваться вам недолго.  Народы грудью  встанут  на  его  защиту!  Выходи на
митинг вольняшек! Стройся! И чтоб цепей не терять! Ясно, сволочи?
     - Руки прочь от Анджелы Девис! - говорит  Чернышевский. - Руки прочь от
Назыма Хикмета! Мы с тобой, Карвалан!
     -  Молчать,  циники  проклятые!  Чернышевскому  за  иронию  трое  суток
карцера! - отвечает Дзюба.
     -  О,  нет!  Мир  еще  не  был  свидетелем  такой трагедии  непонимания
единомышленников  единомышленниками!  Есть  трое  суток  карцера! Дисциплина
должна быть дисциплиной даже здесь.  Партийная дисциплина -  абсолют! -  все
это Чернышевский трекал в строю по дороге на митинг.
     А я  иду  по зоне  и  смотрю  назад, на зэков, на бараки, на  заборы  с
козырьками,  проволоку колючую и  вышки с попками. Смотрю третьим шнифтом на
все на это, и трудно ему узнавать  знакомую  лично  мне, Фан Фанычу, жизнь и
мир  вокруг.  Смотрю  на  то,  что  мы, люди,  с  ним  сделали. Чернышевский
спрашивает у меня.'
     - Зачем вы, товарищ Йорк,  голову  так  задираете? Что-то вождистское в
вас появилось. Вокруг странно смотрите.
     И верно, Коля, просек  этот идиот. Ведь  у  третьего шнифта угол зрения
был совсем другой, не тот, что  у двух остальных.  Мне приходилось  задирать
голову и медленно ее поворачивать, а впереди себя  я ничего не видал, только
небо и тоскливые,  осенние,  серые тучи на небе. Тут  я и  догадался,  что в
вожди  пробиваются люди  с  немного  приоткрытым  третьим  шнифтом.  У них и
поворот головы  солидный, или же, наоборот, шея верткая, и вскидывают они то
и дело голову: пристально смотрят назад, на стадо, которое ведут, а передние
шнифты  прищуривают,  потому что  на  хрена  они нужны в  момент  управления
стадом?  Но  стаду,  Коля,  кажется,  что вождь  видит необозримые дали, что
заглянул  он,  родимый,туда,  куда не  дадено заглянуть простым смертным,  и
увидел  там  при этом такие чудеса, такую прекрасную жизнь,  что людям  свою
собственную  не жалко  положить и жизнь  своих  сыновей,  и любые  трудности
вынести, лишь бы  внукам и  правнукам  было  хорошо.  Уж  они-то,  ласточки,
воспользуются  плодами дел  наших,  снимут  урожай  с земли, политой  кровью
рабочих, крестьян, интеллигентов, военнослужащих, и загужуются от пуза.
     В  общем,  Коля,  задирают вожди свои головы, оглядывая третьим шнифтом
печальный путь, пройденный людьми, спасти их хотят. Но пропасти впереди себя
не видят.  И тут уж не до  хорошего.  Дай Бог, чтобы внукам дышать чем было,
дай  им  Бог водицы  кружку  и птюху  хлеба на  день, помоги  нам,  Господи,
прекратить  превращение одного из  бесчисленных творений твоих  - прекрасной
земли  - в  камеру смертников, где  обсасывают  перед  последней секундочкой
жизни крошку хлебушка и слизывают  с края оловянной кружки водички последний
глоток!
     Короче говоря, Коля, шел  я тогда по зоне и думал, что  если открылся у
тебя третий шнифт, и увидел ты общую муку палачей и  казнимых, и понял,  это
исключительно между нами, Коля, понял, что очень хорошо и сочувственно к ним
ко всем относишься, то ты - нормальный человек. Кстати, важно в такой миг за
несчастных помолиться. Но если, Коля,  в миг этот  страстно  захотелось тебе
всех и вся спасти, если задрожал ты от ярости и ненависти,и показалось тебе,
что   просек  ты   истинную  причину  нечеловеческих   адских  мук   и  что,
следовательно,  надо  мир  переделать  и  так  его,  милого  перелицевать  и
устроить, чтобы тот, кто был Никем,  внезапно, на обломках старой  жизни, на
баррикаде стал Всем, Всем, Всем, то -  держитесь, братцы, держитесь, голуби,
держитесь, ласточки, - ты  понесся, Коля, ля, в вожди!  .. Слушай, я же не о
тебе  лично толкую, ты никогда  не будешь вождем. Ну  зачем ты заводишься  с
полоборота?  В  общем, держитвсь,  голуби!  Держитесь ласточки,  запасайтесь
лекарствами! Сейчас  вас  начнет спасать очередной вождь. Вперед,  мерзавцы!
Вас, сук, носами  в самую цель тычут, а вы  упираетесь, пропаскудины,  и еще
хотите,  чтобы  я  вас  по  головкам гладил??  Не  дождетесь! Брысь  вперед,
негодяи! Кыш, лоботрясы, в светлое будущее! Руки прочь от Карвалана!
     Вывели нас за зону, значит. Поставили сбоку от вольняшек. Предупредили,
конечно,  что  в  случае побега  шмальнут  на месте.  Речуги начали  кидать.
Сначала шоферюга на трибуну вылез, пьяный, на ногах не стоит.
     - Если  бы, -  говорит, - был на  самом деле  железный занавес, то и не
узнали бы мы, что  повязали  греческие мусора Белояниса Никоса.  Занавес-то,
он,  господа  поджигатели  борцов за  мир, с  вашей стороны  железный,  а  с
нашей-то  он  завсегда,  бля,  прозрачный!  Накось-выкуси! Правда,  господа,
путешествует  без  путевых  листов,  повашему  без   виз,  и  лучше  давайте
подобру-поздорову  руки  прочь от  греческого  народа  и  его  старшего сына
Никоса, не то я две смены зэков на погруз-разгруз возить буду. Заебу-у-у-у!
     Тут шоферюгу  баба  с трибуны сволокла и по  харе, по харе  его - бамс,
бамс.
     -  Где, - говорит,  -  таперича  получку евоную  мне искать?  Помогите,
прогрессивные  люди  добрые, с окаянным Пашкой управиться. Фары опять  залил
бесстыицае! Руки прочь от жены и детейl Шуганули их обоих. Чернышевский  мне
шепчет:
     - Теперь вы представляете, Йорк, какой у нас объем работы, и снаружи, и
внутри?
     Я ответил, что хорошо представляю и все передам Галлахеру. За шоферюгой
кинул  речугу  молоденький начальник  нашей  каторги.  Этот  замандражил  от
возмущения на поступки классового врага, голос срывается:
     -  Где, - говорит,  -  ваша  совесть и честь  Эллады, вспомните Гомера,
господа,  Байрон кровь за  вас проливал!  Как вам не стыдно, как рука у  вас
поднялась посадить Никоса Белояниса с гвоздикой в петлице, посадить в Тауэр?
Опомнитесь! Вот что такое ваша хваленая демократия и свобода! Свобода кидать
за решетку лучших сынов народа! Услышь нас,  товарищ...  -  тут, Коля, Дзюба
что-то промаячил Начальнику и смутил  его. Все же Белоянис, хоть и грек,  но
зэк . Смутил, и начальник  начал  сбиваться: то назовет Белояниса товарищем,
то гражданином, как посоветовал ему, наверно, Дзюба, то по-новой товарищем и
все историей стыдит греческое МГБ.
     - Постесняйтесь  Зевса!  Призовите  на  помощь  всю свою  Афродиту!  Не
позорьте родины  огня,  пощадите  больную  печень  Прометея, руки  прочь  от
Манолиса Девис!
     Зэки мои бедные  вопят вместе с вольняшками и вохрой: "Руки прочь! Руки
прочь от  Эллады!"  Потом  вылезла  на трибуну,  Коля,  начальница  бабского
лагеря,  тоже,  вроде  Дзюбы,   бывшая  исполнительница   кровавых  романсов
Дзержинского и Ежова, и говорит:
     - Дорогие  товарищи  и вовсе  не дорогие  никому  из нас граждане враги
народа! Вот смотрю я на  Анну Иванну  Ашкину в первых рядах, на председателя
райисполкома  и  думаю,  в   какой  еще  стране  кухарка   может  руководить
государством? В Англии?  Нет! Во в США? Нет! Али в Гватемале? Нет! Или взять
меня.  Муж  мой погиб  в  39-ом  году  на  боевом  посту. Нагремшись  шибко,
взорвался в  его руках наган, которым он вывел из строя лучших наших матерых
врагов народа. Похоронила я  Семен  Семеныча  и  заступила  на  его место. И
товарищи не  подъялдыкивали меня поначалу. Поддержали советами, к мушке глаз
приучили. Пошло  тогда  у меня  дело. Пошло!  А что было бы тогда  со мной и
детишками в Америке? Было бы! Подохла бы я под статуей Свободы без работы, и
никто там женщине не доверил бы не  то что электрических стульев, товарищи и
граждане, а и револьвера плохонького не доверил бы. Присоединяю свой голос к
протесту.  Мы с  тобой, Никось Белоянись!!  Слезла падла  смрадная, слезы ее
душат. "И  кто же ему,  родненькому, передачку  принесет?" -  вопит на  весь
митинг. Махнул Дзюба рукой Чернышевскому. Тот и взлетел, гремя кандалами, на
трибуну. Горло ему сначала тоже сдавило. И повело, повело, повело. - Реакция
наглеет,  пора взять ее за кадык...  В какой еще отдельно  взятой стране  мы
могли бы - надзор и  заключенные  - стоять вот так, плечом к плечу, и голоса
наши сливаются в гневном хоре: "Руки прочь от  Белояниса!" В какой, скажите,
стране?  Мы  просим послать месячный  паек  сахарного  песка  в  африканские
Бутырки и начать  всенародный сбор  средств на птюху и инструмент для побега
Белояниса в Советский Союз!
     Тут Дзюба громко разъяснил, что зэки не имеют права  называть Белояниса
и его гвоздику в петлице товарищами. Для нас, мол, он гражданин.
     - Мы с тобой, гражданин Никос, ты  не одинок! Мы  все с тобой  в  твоей
тюрьме! - заявил Чернышевский.  - И вновь перед нами  со всей беспощадностью
встает  вопрос:  "Что делать?"  Бороться!  Бороться  за урожай,  бороться за
снижение человеко-побегов из наших  лагерей  и  соответственно за  повышение
человеко-побегов из  застенков  реакции. Бороться за единство  наших  рядов,
бороться  с крысами всех мастей и с  желанием поставить  себя в сторонке  от
исторической  необходимости. Да здравствует... - тут, Коля, Дзюба  дернул за
цепь Чернышевского.  -  Да  здравствует  гражданин Сталин  - светоч в  нашей
борьбе. Руки прочь от Арисменди Анджелы Белоянис!  Свободу Корвалану! Смерть
Солженицыну  и  академику-врагу  Сахарову! Позор  убийцам!  -  Ну  а теперь,
друзья-товарищи и граждане-враги, - говорит Дзюба,  -  нехай выступает перед
нами самая что ни на есть реакционная шкура мракобесья, которая  шеф-поваром
у  Максима Горького  работала и в  суп  евоный, а также во второе  и  в кофе
каждый  день  плевала. Плевала и плевала из-за  угла, а, может, и еще чего в
смысле мочи и  кала  делала,  но признанья  не  вырвали  у нее  органы. Иди,
Марыськин,  и  отвечай  товарищу  Белоянису.  Признавайся  хоть  перед  ним,
раскалывайся в  злодействе и кто вложил в  твою руку  бешеную слюну! Выходи,
гадина, на высокую нашу трибуну! Живо, не то прикладом подгонят!
     Смотрю, Коля, вышел  из наших рядов чвловечишко. Первый раз я его тогда
увидел,  поскольку  особа в  высшей  степени  неприметная,  из тех,  которые
стараются каждую секунду  скрыться с чьихлибо глаз или же провалиться сквозь
землю. Худенький человечишко, особенно какой-то жалкий, просто возненавидеть
можно  такого человечишку за одну  только жалость, что чувствуешь  к нему. И
серый  весь,  как бушлат. Безнадега серая  и на лице. Нету жизни вроде бы  в
человечишке, и цепи даже  на  нем ни разу не звякнули, пока шел и поднимался
он  на высокую нашу  трибуну.  Долго  кашлял,  потом отхаркивался,  а  Дзюба
приказал не сметь с  трибуны никуда плевать, ибо тут ему не уха для Горького
с растегаями  и на  второе котлета по-киевски. Плюнул  Марыськин  в рукав  и
делает, Коля, совершенно для меня неожиданно, следующее заявление:
     -  Люди!  Жить  мне  осталось  недолго.  Я  -  прекрасный,  к  чему  уж
скромничать, кулинар. Мои прадед, и дед, и отец были кулинарами. Я не служил
у  Горького, а работал  шеф-поваром  в  "Иртыше", рядом с НКВД.  И какому-то
следователю  в  макароны-по  флотски  попал  черный  шнурок  с  неизвестного
ботинка. Я был взят и сознался под пытками, у меня отбиты легкие, что плевал
в  блюда  Максима Горького. Не пле-вал! Не плевал! Я -  кулинар,  люди!  И я
желаю звучать гордо! Руки  прочь от Марыськина!  Свободу  Марыськину! У меня
семья в Москве... жена... детишки...
     Тут Дзюба ему в зубы - тык,  тык, а человечишка,  Коля, кровь сплюнул и
по-новой кричит:
     - Руки прочь от Марыськина! Руки прочь! Свободу невинному человеку!
     Что  тут  началось!  Чернышевский,  гумозник,  возмущается  неслыханной
наглостью двурушника,  поставившего свои  интересы  выше  интересов  партии.
Дзюба вопит, чтобы призывал Марыськин руки прочь не от себя, а от Белояниса,
не  то  он ему все зубы выбьет и  уксуса в рот нальет,  чтоб больнее было. А
Марыськин заладил одно: - Руки прочь от Марыськина!
     Вольняшки и мусора  сволокли его  с трибуны,  и самосуд  пошел. Ногами,
ногами  в  рот метят,  в рот,  в губы,  чтобы  забить  сапомаищами  в глотку
нормальную  просьбу невинного  человека отстать от него к чертовой матери  и
отпустить  на свободу.  Ногами, ногами, Коля, а сами хрипят при этом, звери,
ой, нет, не звери, люди хрипят: - Руки прочь от Белояниса Корвалана! Свободу
Димитрову и Тельману!
     А человечишко, с грязью осенней смешанный, отвечает им чистым  и  ясным
голосом, откуда только силы у него брались:
     - Руки прочь от Марыськина! Свободу Марыськину!
     Дзюба нам орет:
     - В зону, падлы! Цепей не терять!
     На  губах Марыськина  пузыри  кровавые, лицо  он,  Коля,  в коленки все
пытался уткнуть, чтобы уйти  из жизни скрючившись, как в животе материнском,
в  цепях,  бедный,запутался, но хипежит свое:  -  Руки прочь от  Марыськина!
Свободу Марыськину!
     §Ты уж к зоне подходили, а  я, поскольку оборачиваться на  ходу нельзя,
все кнокал и кнокал третьим шнифтом  на тело, которое месили ногами мусора и
вольняшки, и  стервенели от  того,  что  никак  не  удавалось им  загубить в
Марыськине  свободную  жизнь.  И  текли  из  третьего  моего  шнифта,  Коля,
счастливые  слезы,  ибо,  пусть меня  схавают с  последними потрохами, пусть
вынут душу мою, если темню, не встречал Фан Фаныч ни в одной из стран мира и
ни в  одной  из  его  паршивых  тюрем такого  самостоятельного человека, как
подохший в осенней грязи Марыськин. Вечная ему слава и вечный ему огонь!
     Вот  такой,  Коля,  компот и  такие  пироги,  как  любят говорить  наши
внешние, а также внутренние враги...
     12
     А со  шнифтом  моим  третьим стало мне  жить  в  забое крысином намного
легче. Привел  нас туда Дзюба по  утрянке на следующий после митинга день  и
говорит, чтобы норма была перевыполнена на пять крыс, не то будем работать и
в воскресенье. Беру я  обушок от кайла, замечаю все крысиные ходы  и выходы,
баррикадирую их, паскудин, и как покажется где мерзкая крысиная  рожа,  я ей
обушком промеж рог  и  врезаю, и крысе - кранты. Чернышевский  присвоил  мне
звание ударника  коммунистического труда  и  велел выполнить  сходу  годовое
задание, а Дзюба  увеличит дневную норму  убийства крыс, и все мы в глубокой
попке.  Да  и  крыс таким  образом можно по-быстрому  ликвидировать  и тогда
неизвестно, с какими  тварями нам  придется  бороться, ибо я очень  мандражу
летучих мышей, пауков, мокриц  и  прочей  пакости. Ни в  чем, впрочем, перед
нами  не  виноватой. Или муравьев нам  Дзюба  подкинет,  а  с  ними бороться
потрудней, чем с крысами.
     Убедил я  товарищей, хотя был заклеймен, как тредъюнионист,  прагматик,
кулак, мещанин и  белогвардейская дрянь.  Я, видишь ли, отказался установить
мировой  рекорд  исстребления  крыс   политкаторжанами.  Глушу   я,  значит,
потихонечку каждую смену крыс, только вот ихний  вождь, почему-то прозванный
Жаном-Полем-Сартром, все не попадается со своим бельмом  на глазу  и длинным
холодным хвостом. Наверно, он подзуживал крысиные массы к атаке и последнему
решительному бою, а сам наблюдал  из своей норы или из  щели какой-нибудь за
нашими сражениями.
     Глушу,  Коля, крыс, потому что,  если  их  не  глушить, то они все ноги
обглодают, и  просто потому, что противно.  Я глушу,  а  товарищи рады.  Фан
Фаныч работает, они же, благодаря ему, трекают целую смену о расстановке сил
на международной арене, трагедии  Португалии, Испании, Югославии, скромности
и простоте Ильича, нежном сердце Дзержинского, железной логике Сталина и что
при коммунизме всех сразу освободят. Чернышевский также разработал в деталях
ультиматум Англии. Ей предлагалось в недельный срок выкопать шкелетину Кырлы
Мырлы с Хайгетского кладбища и переправить  самолетом для перезахоронения на
истинной  родине  социализма, на Красной площади, и положить, одев костюм  с
бородой, рядом  с лучшим учеником в мавзолее. Если  же  Англия, сука  такая,
откажется выдать гениальную шкелетину,  то с ней надо немедленно порвать все
дипломатические  отношения, а штат посольства держать  как заложников до тех
пор, пока английский народ не скажет  своего гневного "Нет!" королеве  и  ее
послушному  рабу  -  парламенту.  Ультиматум этот решили вручить  Дзюбе  для
передачи  Черчиллю,  Если  тот откажется передавать,  сославшись на то,  что
нынче  в  огороде дел  много, а баба беременна, тогда Чернышевский предложил
вырвать из челюстей всех товарищей золотые фиксы и подкупить шоферюгу Пашку.
Тот  бросит конверт в  ящик, и останется  только ждать,  когда  палата общин
вцепится в глотку папаты лордов. И все дела.
     И еще  Чернышевскому всю дорогу было  интересно, как это я так метко  и
неожиданным поворотом на 180 поражаю обушком о крыс.
     - Как вам это, Йорк, удается? Я говорю, что мне это удается потому, что
я  смотрю  не вперед,  как некоторые,  а  назад  и  хорошо вижу в абсолютной
темноте,
     - Английские товарищи могут вами гордиться, Йорк!
     Тут  я,  Коля,  немного  пошухерил. Без шуток  Фан Фаныч  будет  лежать
исключительно в сырой земле, в деревянной дубленке  и в последним шлепанцах,
а пока жив Фан Фаныч, он, несмотря ни на какие удары рока, намерен восхищать
свою бедную и  несчастную душу  волшебным смехом!  Я что  сделал?  Нацарапал
острым камушком на породе слова, сдул крошки, с понтом  этим словам лет сто,
и говорю коллегам по каторге:
     -  Обнаружена  надпись на камне. Необходимо ее  разобрать. Кто  сможет?
Начал Чернышевский читать наощупь, шепчет, слышу, слезы глотает и говорит:
     -   Товарищи!   Трудно  в  это   поверить!   Это  кажется  осязательной
галлюцинацией! Слушайте же! Здесь написано дореволюционным русским языком:
     РАНЬШЕ СЯДЕШЬ - РАНЬШЕ ВЫЙДЕШЬ. КЮХЕЛЬБЕКЕР 1829 год.
     -  Товарищи! мы  сделали не  просто  историческое  или палеографическое
открытие! Оно смело выходит за целый ряд замечательных рамок!  Оно говорит о
том,  что обрусевший ум  великого  декабриста  в условиях  царской  каторги,
объективно  являвшейся,  как мы  теперь видим,  катализатором  мыслительного
процесса, оставил далеко позади себя громоздкую и многотомную диалектическую
систему  идеалиста  Гегеля. Диалектика Кюхельбекера,  этого  духовного вождя
политкаторжан, предельно проста: раньше сел - раньше вышел.