И кружку,  Коля,  мне не дает. Наслаждаясь,  продолжает  унижать.  Жду.
Третий звонок  в фойе. Но  пена бутылочного  пива плотная, не  такая, как  у
разливного.  Не садится  пена,  и все дела. У меня  в горле пересохло, слюни
текут, конной толкает: пошли. Я говорю;
     - Падла позорная, дай я из горлышка попью!
     -  Нет, подсудимый,  не  положено. Здеся  у нас процесс будущего, а  не
подворотня у "Хворума" . Идитя . Опосля приговора придетя.
     - А  если пиво выдохнется, -  вежливо спрашиваю, - и станет теплым, как
моча верблюда в пустыне?
     - Тогда я вам в будущем новую бутылку открою.
     - Опять, значит, ждать будущего?
     - Да, ждать. Я не  виновата, что пиво  с  пеной выпускають. В  будущем,
может, и без пены что-нибудь придумають.
     - Хорошо. Дайте мне бутылку с собой и получите за эту.
     - С собой не положено, - говорит конвой.
     - Тогда дайте хоть бутербродик  с колбаской, - тихо прошу я  и чуть  не
плачу.
     -  Бутерброды  мы  без  пива  не  даем.  С алкоголизмом боремся,говорит
гунявая Нюрка.
     Вот как закрутили душу в муку!
     Администратор Аркадий Семенович, маленький такой, юркий, уже семенит ко
мне и тоненько кричит:
     - Фаи Фаныч, дорогой, ну, где же вы?  Зал ждет! Люди топочут! - Пускай,
- говорю, - журнал без меня начинают.
     - Нет!  Нет!  Без вас не можеы. Все-таки, это ваш процесс, а не наш! На
скамью, дорогой, на скамью!
     Ты представляешь, Коля, я в некотором  роде аристократ, я не могу перед
парчушками нервничать и злиться, не могу метать икру и качать права, но и ты
войди в мое  положение:  я от  последнего  слова  отказался, для того, чтобы
побыстрей выпить перед этапом,  перед Бог знает  чем, может, последний раз в
жизни холодного пивка выпить и по жевать бутерброд с полтавской колбаской! А
эта  сучка  тухлая  пытает  меня!  Эта  мразь  надо  мной  изгиляется  перед
вынесением приговора!  Так я и ушел, не  пимши,  не емши,  его  выслушивать.
Нюрка мне вслед прошипела:
     - Баб надо было харить, а не какаду! Уродина!
     И я, Коля, сеичас предлагаю выпить зато, чтобы всем животным в зоопарке
вовремя и вволю давали есть и пить!
     Захожу в зал. Полутьма. Все уже на местах. Щелк: подключились магниты к
подошвам. Судейский стол и кресло с гербом  во время  перерыва  отодвинули в
сторону и  за ним, Коля, открылась прозрачная стена. Впервые,  опять-таки, в
истории мы могли наблюдать, как судьи выносят приговор в своей совещательной
комнате.  Председательша,  мышка-бабенка, заплетала перед зеркалом тоненькую
косицу,  держа  в  зубах  шпильки,  и слушала,  что  ей втолковывала  старая
смрадная заседательница. Я тоже с интересом слушал. Оказывается, такие люди,
как я, убили во время коллективизации ее мужа только за то, что у  него было
партийное чутье на кулацкие тайники с зерном и за  то, что после конфискации
зерна в какой-то  деревне Каменке умерли от голода все кулацкие дети, Партию
необходимо  уговорить заменить мне тюремное заключение расстрелом. Тем более
я еще в юности  плевал  /смотри лист  дела номер 10/ на энтузиазм  двадцатых
годов,  растлевал журавлей, цинично используя особенности их  конституции, и
не остановился даже перед кошкой и мерином.
     Не  выпуская  шпилек  изо  рта,  мышка  переспросила,  о   какой  такой
журавлиной  конституции  идет  речь,  если  всем  известно,  что  в  природе
существует  только одна нефиктивная конституция  - сталинская? Старую падаль
так и перекосило, но и ей было, смрадине,  ясно,  что о конституции лучше не
спорить. Тогда здоровенный детина в кирзе -  заседатель - первый раз за весь
процесс вякнул:
     - За журавля не надо бы расстреливать. Пускай в болоте журавль живет, а
не  расхаживает   по   деревне.   Сам  виноват,  что  влупили  ему!  Старуха
презрительно отошла от кирзы и повела носом, как-будто он испортил воздух. -
Я - за расстрел, - продолжала  она. - Поймите,  этого ждут все борцы за мир,
все сочувствующие нам энтузиасты.  Если  мы проявим  мягкотелость, то пример
Йорка  может  стать заразительныи. Взгляните  на  молодежь! Она уже страстно
жаждет  разложения, она ловит забрасываемые к нам  с запада миазмы  распада!
Сегодня  -  кенгуру, завтра - лошадь Пржевальского, потом - н мы  не  должны
закрывать  на это глаза -  гиббоны, гориллы, одним словом,  приматы.  Что же
даль ше? Мы, люди?
     - По мне расстреливать надо не Йорка, а сторожа зоопарка. Из-за  таких,
как он, Чапаев  погиб. Спать на  посту не положено, - сказал заседатель. - А
мерину,  может,  приятно  было  такое   человеческое  отношение.  За  мерина
расстреливать  не  будем. Остается  пегая кошка... Мышка-бабенка  остановила
симпатичного мне  Кирзу,  воткнула  в  головку  все  шпильки  и  Просветила,
наконец, своих вонючих коллег:
     - Не забывайте, товарищи,  о том, что  у нас в стране отменена смертная
казнь.  У  нас не  хватает рабочих рук, а восстанавливать народное хозяйство
надо!
     Я, Коля, первый ударил в ладоши. Уж очень было мне интересно и  весело,
и всерьез о расстреле  я думать не мог.  Ведь Сталин дернул после войны всех
членов политбюро на заседание, выпили, закусили и говорит:
     - Как ты думаешь, Вячеслав, куда я сейчас гну?
     -  К локальной и  глобальной  конфронтации с  империализмом, - отвечает
Молотов. Рыло у  него  такое плоское, Коля,  словно папенька  брал Славика в
детстве  за ноги и  колотил  головой об  стенку.  Чуял, во  что  превратится
сынуля.
     - А ты как думаешь, Лазарь, куда я гну?
     -  Ты, Иосиф,  всегда  гнешь одно:  генеральную  нашу линию:  Москва  -
коммунизм. Ха-ха-ха!
     - А что скажет Жоржик Маленков? Куда я сейчас гну?
     -  Извините,  Иосиф   Виссарионович,  я  простой,  смертный,  партийный
работник, но куда бы вы ни гнули, задание будет выполнено.
     - Хороший ответ. Догадался, Анастас, куда я все-таки гну?
     -  Не буду  кривить  душой, Иосиф,  не знаю,  куда ты  гнешь. Чувствую:
намекаешь  на  пищевую  промышленность. Заверяю  партию:  народ  будет скоро
хорошо питаться.
     - Двадцать пять  лет я  от тебя это слышу.  Но  я не слышу из никого от
вас, куда я гну?
     -  Может  быть,  имеете,  Иосиф Виссарионович,  проникновение в Африку?
Поближе к антилопе-гну.
     -  Ты,  Никита,  всегда  был  дураком,  но  делаешь большие  успехи  и,
следовательно,  становишься  идиотом  /бурный  хохот/.  Думать  надо  не  об
антилопах,  а  об  антисоветских  анекдотах, которые  гуляют по руководимому
тобой объекту, по Москве, Клим, куда я гну?
     - Водородная бомба, Иосиф, будет к твоему семидесятилетию.
     -  Посмотрим,  посмотрим.  А  ты,  Шверник,  почему  губы поджал? Давно
орденов никому  не  вручал? Скучно  стало? Я тебе  подыщу  другую работу!  В
министерство мелиорации пойдешь! В твоей приемной - бардак! Плачут женщины и
дети!  А  для тебя их слезы -  вода? Вот  и займешься мелиорацией. Президент
сраный! /Бурный хохот/. Скажи им, Лаврентий, куда я гну. По пенсне вижу, что
знаешь.  Скажи,  не  бойся.  -  По-моему,  ты гнешь к  тому,  чтобы отменить
смертную казнь,сказал Берия. - Верно. Гну.  Пляши, Никита, от  радости. А мы
похлопаем в ладоши. Шире круг!
     Сплясал Никита,  а  сам про  себя  думает:  "Ведь зверь,  а не человек!
Чистый  зверь, и рожа дробью помята! Ну, погоди!"  Сталин же пояснил, что он
лично никогда не забывает о людях, и пора перестать их расстреливать.
     - Расстрелять кого-либо вообще никогда не поздно. Но временно  надо зто
дело прекратить, потому что советские люди первыми в мире строят коммунизм и
с непривычки  не хотят  работать.  Опаздывают.  Прогуливают. Воруют на  всех
участках  всенародной стройки. Зачем же расстреливать  рабочую силу? Разве у
нас мало  бывших  военнопленных  и предателей с  оккупированных  территорий.
Вместо того, чтобы посылать в урановые рудники Стаханова, - сказал Сталин, -
давайте,  пошлем туда  врага. Хватит крови. Давайте  превратим кровь в труд.
Потому что коммунизм - наше  общее кровное дело! А урановая руда, новые ГЭС,
заводы,  шахты и бомбардировщики  - это  щит коммунизма. Пусть его куют наши
враги. Хватит  расстрелов. Нужно работать. Но не нужно путать расстрел и ...
пиф-паф.  Ты  меня  понял,  Лаврентий?  Данайтв  мечтать,  товарищи,  о  тех
временах, когда мы пересажаем всех врагов и начнем сажать деревья.
     В общем,  Коля, чего мне было беспокоиться, когда старая падла,  член с
1905 года, требовала  у мышки-судьи моего расстрела? Отменил Сталин расстрел
- и все дела. Но эта ехидна возьми и заяви судье с некоторой даже угрозой:
     -  По-моему,  вы  запамятовали, что  у  нас  процесс будущего.  Партия,
несомненно, рассматривает недавнюю отмену смертной казни как временную меру.
В  будущем,   когда   мы  выполним  народно-хозяйственные   планы,  расстрел
непременно  восстановят в  правах.  Ну  что  вы,  Владлена Феликсовна! И  не
сомневайтесь, голубушка! На  вас  прямо лица нет.  Давайте его  расстреляем!
Будущее надо делать сегодня!
     -  Раз  такое  колесо,  можно и расстрелять. Это нас  не лимитирует,  -
соглашается кирзовая харя.
     В зале, Коля, мертвая тишина. Да и сам я, между нами, ни жив, ни мертв.
Только частушка  одна,  от  кулака в  Казахстане  я  ее  слышал, мельтешит и
мельтешит в мозге не ко времени:
     Ты  не  плачь,  милая,  Не  рыдай,  Дурочка.  На  расстрел  меня  ведет
Диктатурочка.
     Вот, значит, какой оборот  ты мне устроил, товарищ Кидалла! Ваша берет.
Молчу. Не вертухаюсь. Ваша берет. Надеяться мне не на  что. Не войдет в этот
зал  добрый  доктор  в белой шапочке  и не скажет: Ну-с,  больные,  а теперь
извольте разойтись  по своим палатам,  Харитон  Устинович Йорк,  он  же  Фан
Фаныч, пожалте, на выписку. Хватит, батенька, играть в массовый психоз!"
     Вот,  значит, какой  оборот,  вот,  значит,  как  кончается  на  глазах
омерзительной шоблы моя жизнь. Кто  бы думал,  Коля, кто бы думал... А мышка
бегает по совещательной комнате, переговаривается с кирзой и старухой. О чем
-  не  слышно, потому что зал хлопает в ладоши и, не переставая, скандирует:
"Рас-стре-лять! Рас-стре-лять!" Вот въехал электрокар, а на нем куча писем и
телеграмм суду  с  личными  и  коллективными  просьбами стереть меня  с лица
земли.  Втолкнули тележку  в  совещаловку, смрадная старуха просьбы  читает,
плача от  счастья и родства с народом, с  партией, с комсомолом, с деятелями
литературы и искусства. И кирза читает, и тычут они оба письмами в  мышку. А
я сижу и гадаю теперь уже о том,  каким способом  меня  уделают, отравят или
шмальнут?  Думаю: менее  хлопотно, если отравят. Затем решаю, что они же  не
сделают  это из гуманных соображений,  незаметно. Схавал миску  перловки - и
кранты. Они же обязательно  напоследок вымотают тело  и  душу.  Пускай Мучше
шмаляют,  как в старые добрые  времена. Только интересно,  сижу и соображаю,
что я раньше почувствую, "пиф-паф" или удар в затылок?  Соображаю и стараюсь
убить  в себе нерв жизни, чтобы ничего не вспоминать, не сопливиться,  чтобы
ни о чем не  жалеть, никого не хаять и никого не любить. Скорей  бы душа моя
улетела  из этого  грязного,  зловонного  общежития... На третий день  будет
первая у нее остановка. Попьет душа чайку на полустанке  с  мягким бубликом,
погрызет сахарную  помадку. Никого,  ни одной души,  кроме  моей, не будет в
буфете.  А  на девятый  день ты,  моя  милая, одиноко  пообедаешь в холодном
кабаке, но борщ будет  горячим, и баранина  с гречневой кашей, как при царе.
Ешь, деточка,  грейся, лететь  тебе еще больше  месяца, без единой остановки
сорок ден, так что ешь  и грейся, киселя попей,  и закури  на дорожку. А вот
когда прилетишь на сороковой день, душа моя, неизвестно куда, тогда.....
     -  Су-у-уд и-и-и-дет!  - пропел Максим  Дормидонтыч Михайлов, и  все мы
вскочили  на  ноги.  Приговор,  Коля!  Но  читала  его  не  мышка   Владлена
Феликсовна, она с  падлой и кирзой  просто стояли за столом, а Юрий  Левитан
читал:
     - Работают все радиостанции Советского Союза! -  Я  весь треп мимо ушей
пропустил. - В том, что он...  руководствуясь... не-ви-новен...  отпиливании
рога  носорога....  освободить из-под стражи... дело направить на дальнейшее
рассмотрение  в   городах-героях...  В  преступлении...  в  ночь...  зверски
изнасиловал  и  убил...  граната-лимонка... материалами дела  и  показаниями
свидетелей...  полностью изобличен.  Двадцать пять  лет  лишения  свободы...
учитывая многочисленные просьбы трудящихся,  руководствуясь революционностью
советского  уголовного  права...  Йорка Харитона Устиновича,  родившегося...
высшая мера наказания: расстрел!
     Расстрел,  Коля,  расстрел.  Только  не надо, дорогой,  делать  круглые
шнифты,  не надо  удивляться  и  хрипло  доказывать мне, что  закон не имеет
обратной  силы. Не надо. Это буржуазные законы не имеют обратной силы, А для
нас закон - не догма, а руководство к действию. И все дела.
     - Подсудимый Йорк! Вам ясен приговор суда?
     - Замечательный приговор. Я такого не ожидал. Прошу суд ходатайствовать
перед Сталиным о  смертной казни через развешивание меня  в столицах союзных
республик, а  также в городах  героях.  Спасибо вам  всем,  дорогие товарищи
неподсудимые! До  встречи  в  эфире!  Брякнул, Коля, я все  это, а они  тихо
зааплодировали.  Только два  хмыря,  режиссеры,  бегали  по  рядам и сердито
заменяли улыбочки и  ухмылочки  скорбными выражениями лиц. Дети  преподнесли
мне роскошное  издание "Ленин  и Сталин о праве".  Затем въехали  в  зал два
злектрокара, до верху  нагруженные  памятными папками красночерного  цвета с
молниями наискосок. Их  роздали зрителям, и заиграла веселая музыка, попурри
из произведеный Дунаевского. Нам ли  стоять  на  месте?  В  своих  дерзаниях
всегда мы  правы!  Вся эта  херня, Коля, страшней,  вернее,  не страшней,  а
омерзительней смерти!
     Увел  меня конвой в камеру-лабораторию. Я  отказался от стакана спирта,
Не стал обедать. Расписался в журнале опытов и дал подписку о неразглашении.
- Кому же, - говорю, - мне там разглашать?
     - Ну, мало ли что бывает. Такое правило.
     Поставил  я подписи еще в каких-то ведомостях и актах о выходе из строя
нескольких  приборов.  По  просьбе   лаборантов  написал  докладную  записку
министру  среднего мащиностроения о том,  что,  желая  напоследок  подгадить
стране,  хватанул  стальным бруском  по бутыли спирта. Списали  ее тут же  и
выжрали.
     7
     Снова я вдруг поплыл, поплыл, даже не успев подумать, врезаю я дуба или
не  врезаю,  и прочухался  в камере смертников. И  вот, Коля, очухался  я  в
камере  смертников,  причем,  голенький,  но от холода не  мандражу,  Шнифты
открывать не желаю и думаю: на хрена меня пробуждать? Врезал бы дуба и -  до
свидания, Никаких хлопот  ни вам, ни  мне,  а  общество писает кипятком выше
кремлевских звезд от удовольствия, что избавилось  от урода,  мешавшего  ему
двигаться вперед к  сияющим вершинам. Лежу, значиу,  не шевелюсь  и, веришь,
Коля, стараюсь не  захохотать, потому что странно я устроен. Я представил на
секунду,  как  общество  подкандехало  совсем   близко  к   вершинам,   так,
действительно,  сияющим, что  многие люди теперь уже ослепли начисто  от  их
нестерпимого блеска,  а те,  кто  поумней,  опять-таки уже  теперь, чтобы не
ослепнуть,  ходят  в темных очках. Подкандехало общество  и тут растревожило
нервные склоны гор. Пошли обвалы, заносы, лавины, ледник  имени  Ленина всей
своей  холодной  мощью двинулся на  общество,  а за ним  и  другие  ледники,
поменьше: Кырлы Мырлы,  Буденного,  Дзержинского,  Станиславского и  Валерия
Карцера. Вот-вот столкнется поток тупой, ослепшей человечины с потревоженной
стихией, которой, слава Богу, неведомо, какими тухлыми именами человечина ее
окрестила. Растерянно переглянулись вожди с рабами, и нот эта их беспомощная
растерянность и развеселила  меня, Коля, но,  клянусь  тебе, не потоеау, что
картиной  безжалостного  возмездия  заглушал  в  себе  страх идущего ко  мне
последнего часа. Нет, не был мстительным беззвучный мой смех, да и  не такой
я дурак,  чтобы верить, что все будет так, как  я ни с  того, ни с сего себе
представил.  Просто  беспомощность  и растерянность  на  одну  только минуту
обратили в моих глазах скотов в людей, скорее даже в детей, которым до конца
времен суждено осатаневать от гордыни, проклинать себя за нее в страшный миг
и открывать  на слабых  губах  чистую  улыбку  мольбы  о  спасении. Господи,
подумал я  тогда, насколько же я старше, стоя  на вершине  своего настоящего
времени, и тех, кто уже сгинул, и тех,  кто придет и тоже сгинет в свой час.
И  как  хорошо,  что  я  помираю не  в  толпе,  как  хорошо, Господи, что  я
один-одинешенек! От помилования я откажусь, кассаций тискать не буду, ничего
не  желаю, мне бы вот так лежать и лежать, пока не дернут с вещами, и сделаю
я свои последние шаги по земле,  она же железобетон, она же  красный кафель,
она   же  пустота...  Она  же  пустота,  Коля.  Как  хорошо,  что  я  сейчас
одинодинешенек! Но не тут-то быдо! Марш  заиграл. Мы покоряем пространство и
время!
     - Подъем, Йорк!  Вставай, змей, и  реагируй на интерьер.  Все, думаешь,
шуточки  с тобой шутят? - говорит Кидалла. - Думаешь, нам неизвестно, что ты
проснулся? Подъем, тварь Я из-за тебя выговор по партийной линии получил! Ты
почему,  гадина,  последнего  слова  не  сказал?  -  А  мы  насчет  него  не
договаривались, - отвечаю и встаю.  Смотрю на стены. Там  за стеклом  орудия
самоубийства  выставлены.  Веревки мыльные, яды, бритвы,  финки, пистолеты и
снотворные  каликиморгалики.  Они,  значит, хотят, чтобы  я, желая сократить
часы, а может, и дни предсмертного страха, реагировал  на симпатичный сердцу
приговоренного   к  высшей  мере   интерьер?  Пожалуйста!  Извольте!  Я  ищу
что-нибудь острое, но в камере угла нет  ни одного, не то, что ложки, как  у
графа Монте-Кристо. Только приборы какие-то под стеклами.  Знаю, что за мной
кнокают, изучают для правосудия будущего  мою психику, и пробую  отколупнуть
ногтем стекло стенда.  Бегаю мимо  него как волк, слюнки глотаю,  словно мне
сейчас необходим хотя бы гвоздь. Вбил бы его в сердце - и  все дела. Тут они
стали тасовать Время. Снова  марш заиграл. Ложусь на нары. Пусть думают, что
я поверил в вечер. Пусть думают. Они  за  зто  денежку получают, диссертации
пишут,  а  сам-то  я  знаю,  что  еще  день,  часа два всего  прошло, как  я
проснулся. Сам-то я знаю  зто точно. К  вечеру у меня  левая пятка  начинает
чесаться и хочется чаю с сухариками и черносмородиновым вареньем. Захрапел я
сладко-сладко, для пущего понта, и слышу голос Берии:
     - Ваши  опыты, товарищи, имеют  для нас  огромное значение. Недалек тот
час, сказал  Сталин, мы вчера с ним  ели шашлык, когда наша страна полетит к
звездам.  А лететь до  ближайшей  звезды, указал  он, подольше, чем двадцать
пять  лет  с  поражением  в  правах.  Нужно  уже  сейчас научиться  изменять
биологическое  время  организма  так,  как того требуют  условия длительного
полета.  Биологическое   время  человеческих  организмов,  подчеркнул  Иосиф
Виссарионович, тоже относительно и целиком  зависит от воли партии, от  воли
народа...  В общем,  запускайте этого мерзавца, слишком  долго гулявшего  по
земле,  куда--нибудь  к чертовой матери! - велел Берия. Снова, Коля, заиграл
марш "Мы покоряем  пространство и время". Встаю, потягиваюсь,  сладко зеваю,
помочился в парашный клапан, говорю:
     -  Кормить,  меня,  псы, думаете? Или в вашем светлом  будущем подыхать
велено натощак?
     Молчание. Все так  же  висят за стеклом  недоступные  для  меня  орудия
самоубийства. Нары вдвинулись в стену. На ихнем месте появилось стерео-фото.
Подперев скулу ладошкой, смотрит Ильич  на господина фантаста Уэллса. Шнифты
прищурил и говорит:
     - Ох, Уэллс! Ох, Уэллс!
     Вдруг часы где-то громко затикали. Так-так, тик-так. И табло загорелось
у  меня перед носом. Секунды  на нем мелькают. 60...  59.. 40... 36... 20...
10... 3... 1... Пуск!
     Слышу, Коля, отдаленный рев, держу себя в ру