ми на экране твой двойник, но душа с
безумной и мучительной болью, для  того, чтобы не сорваться окончательно уже
в бездну,  пытается бедная  душа вспомнить свою  жизнь  в этом двойнике,  то
такие секунды, Коля, не дай тебе, Господь, испытать их, такие секунды и есть
- чистое  Время  Смерти.  И  я  утверждаю,  я  смею  утверждать при  наличии
странного  своего  опыта,  что  самоубийство - это  самая  последняя попытка
бедной и больной души, брошенной в условия смерти, обрести  жизнь.  Я, Коля,
сам не знаю, да и тебе не  надо знать, чем кончаются эти  попытки.  Пока что
давай пожелаем и виноватому человечеству и невинным животным, давай пожелаем
жизни  всему живому...  Так вот; снова чувствую -  сейчас  поеду, тем  более
стали показывать вообще страшные для меня вещи. Кидалла устроил очную ставку
между мной и  пожилым генералом.  Погон на нем, конечно, уже нет,  на кителе
темные полоски от орденских лент. Дергается  щека  и  веко. Хорошее при этом
было  у генерала лицо. Лицо,  Коля,  мужчины  и солдата.  И вместе с тем, ты
знаешь,  детское  лицо. Беспомощное. Пригласили человека поиграть в какую-то
войну,  а  на  таких  войнах он  сроду  не  бывал,  все  больше  финские  да
отечественные, и главное, тут только нападают, защищаться же не велят.
     - Гражданин Йорк, - задает мне вопрос  Кидалла, - вам передавал  бывший
генерал-лейтенант Денисов  по предварительному  сговору в  обмен  на  машину
досок и  сто листов кровельного железа  гранату-лимонку и генеральскую форму
летней одежды?
     Ты, Коля, можешь себе  представить, чтобы я ответил: "Передавал",  если
даже  на  самом  деле  генерал  Денисов передал  бы  мне  не то  что  вшивую
гранату-лимонку, а  пяток  бронетранспортеров  и пару атомных бомб и все это
при  вонючих  свидетелях  Молотове  и Кагановиче?  Не можешь ты  себе  этого
представить. А я, однако, ответил, как жалкая блядь,  что передавал, и к том
уже добавил, что генерал Денисов предлагал мне за это три мешка цемента ! он
строил по  чьей-то сценарной  версии  дачу для  любовниц/, новенькую полевую
радиостанцию и план стратегического отступления всех наших войск  до Урала в
случае войны с Югославией.
     -  Гражданин  Денисов, вы  подтверждаете  показания  гражданина  Йорка?
Генерал, глядя мимо меня и Кидаллы, спокойно ответил, что подтверждает. Я не
знаю, киношники  ли  постарались, но он минуты за две поседел, белым стал  у
всех на глазах. Это был настоящий генерал, а я - говно, и я, после того, как
почувствовал полнейшую  пустоту в  груди  на месте души,  хотел  вскочить со
скамьи и  броситься на штык конвоирского карабина. Верней, Коля, не хотел, а
уже вскочил, но  ноги  мои, словно приросли к  полу, я их просто оторвать не
мог от него.  Падлы и  этот момент предусмотрели. Я вынужден был остаться  в
живых. Я попробовал оторвать взгляд от экрана, но жуткий страх /такой иногда
тянет человека, трухающего высоты, взглянуть еще раз вниз с десятого этажа/,
жуткий  страх заставлял  отрывать руки  от  лица и смотреть, как  я  колюсь,
парчушка  позорная, как продаю  всех, о ком спрашивает Кидалла.  Разумеется,
Коля, я  понимал, что меня или  отравили, или загипнотизировали, но ведь мне
от этого было  не легче.  Всякая отвратина-то  происходила  со мной,  а не с
Хабибулиным! И  я,  как  самой  страшной пытки, ждал вопроса Кидаллы о тебе.
Кидалла не мог не  знать о кое-каких наших  делах и вообще о  том,  что мы с
тобой кирюхи, и не преминул бы, шакалина, использовать этот момент.  Но нет!
Не  спрашивает,  падаль! Уже  следствие подходит  к концу,  проведены всякие
эксперименты. Я показывал на чучеле  Джеммы, как я ее изнасиловал, показывал
скамейку, на которой подолгу сидел напротив вольера, обдумывая злодейство, а
насчет тебя, Коля, Кидалла молчит. Молчит блевотина спасителей человечества!
Почему? Мне кажется, я допер. Наверное, и в тебе, Коля, и во мне есть что-то
такое,  до чего Кидалла при всей его власти, при  всем нюхе, при  всей Аворе
шестерок не  может  докопаться.  Догадывается, несомненно, что  это  великое
"что-то" существует, но докопаться не может. Впрочем, есть еще один вариант.
Кидалле  кажется, что в  нас уже растлено и прибито все, что мы - пустыни, а
не живые души, и что нету в мертвых  пустынях ни Бога, ни  друга. Это, Коля,
для нас с тобой исключительно спасительные варианты. Так кто же там, в конце
концов, на  экране? Я или не я? Спросить бы  об этом у самого Кидаллы. Я мог
тиснуть  черновик сценария  своего  дела, но генерала Денисова  я продать не
мог. Генерала  и  многого  другого вообще в  сценарии  не было, но ты, Коля,
абсолютно прав. Международный  урка Фан Фаныч не имел права приниматься даже
за черновик сценария.  Пускай  сами пишут. Пускай клепают  и  шьют  нам дела
сами! И  не пришлось бы  мне, страдая за самого себя, страдать к тому же  за
сторожа Рыбкина. Иди  знай, кто это - народный артист, для  которого тиснули
роль, или  живой сторож? Сиди теперь  на скамье и  гадай.  Уж  очень Рыбкин,
когда  его брали, по-человечески потянулся  за бу -тылкой, лежавшей в  пасти
бегемота, а другую руку поднял вверх. Артист  сам до  этого не  допер бы. Он
даже, чем гениальней,  Коля,  тем  саморазоблачительней. Артист не допер бы.
Может, режиссер наштропалил? Все может быть.
     В общем, сижу  и гадаю, а там уже интервью берут у  простых  людей и  у
сложных.  Что  бы они со мной  за кровавые  мои  грехи сдвлали? Какой бы они
вынесли мне приговор?
     Ты себе не представляешь, Коля, до  чего жестоки и тупы многие  простые
люди  доброй воли. Не сомневаясь  в моей вине, они предлагали вырвать мне из
жопы ноги. Это примерно  90% опрошенных.  Остальные придумывали оригинальные
пытки,  но  только  с тем, чтобы я подольше не  подыхал,  а исходя  болью  и
криком., мучался. До вечной же муки и пытки не додумался никто. Наверно, это
потому, что все люди поголовно завидуют любой, пускай даже мучительной форме
чужого  вечного   существования.  Сложные  же  люди,   писатели,  художники,
внешторговцы, журналисты  и прочая шобла, все  они в один  голос  предлагали
поить меня водярой с утра до  вечера и  не давать  опохмелиться, пока сердце
само собой не остановится.  Такая смерть,  действительно, страшна,  но на то
они и сложные люди, чтобы именно ее мне придумать.  А  простые, за  что я их
все-таки  и  люблю, гадов, никогда не  дадут подохнуть, непременно  поднесут
опохмелиться.  Спасибо  им,  Коля.  Долго  тянулись эти интервью. Наконец, в
который уже раз,  артист МХАТа  Трошин  пропеп;  "Объявляется,  объявляется,
объявляется, подмосковные... пе-ре-рыв!"  И после  перерыва и экспонирования
меня на Выставке Правосудия, после просмотра очередного киножурнала "Новости
дня" показали для устрашения тех,  кто укрывает  особо опасных преступников,
такой эпизодик.
     Иду  я по перрону Белорусского вокзала в генеральской  форме. Страшно я
себе понравился! Просто прелесть! Жаль, что  ты не видел, как мне идет  быть
генералом. Прихрамываю  очень красиво, с понтом  от  старой  раны. Подхожу к
спальному вагону экспресса Москва-Берлин,  и радуется мое сердце.  Все  это,
Коля, очень на меня похоже. Пожил я немного своей жизнью. Говорю проводнице:
"Здравствуйте,  ласточка, гутен морген" -  и поднимаюсь в вагон.  В  проходе
сталкиваюсь нос к косу с Зоей Федоровой. Как  я понял,  мы с ней давно  были
знакомы. Она что-то шепнула мне. Я кивнул и сверкнул глазами. Захожу в купе.
Там  сидит,  поверь  мне,   очень  красивая  дама  лет  сорока  трех  и,  не
отреагировав на мое  появление, читает журнал с козлом Валькой Ульбрихтом на
обложке. Отдаю честь. Получаю холодный кивок в ответ. Это я люблю-с! Это уже
интересно,  Коля! Сажусь напротив. Снимаю фуражку.  Незаметно  принюхиваюсь,
пахнут  ли мои ноги. Я ужасно ненавижу в купе  свои и особенно чужие запахи.
Все правильно.  Каждый жест  мой. Ни  к чему не  могу придраться.  Строго  и
холодно выхожу в проход вагона. Смотрю в окно два часа подряд, пока дама  не
начинает нервничать, почему это я не возвращаюсь.
     Возвращаюсь.  Молча  открываю  чемодан. Достаю коньяк  "Ереван",  икру,
лимон, раскладываю все это с  ее позволения  на столе и спрашиваю по-немецки
не  сделает  ли она мне  милость  и честь, не  выпьет ли  она  со  мной и не
откушает ли,  чего  Бог  послал.  "Странно слышать, когда  военные говорят о
Боге", - отвечает дама и, к некоторому моему сожалению, жестом  старой бляди
сходу берет стакан  в руку. Выпили. Представились. Я  что-то  сказал и вдруг
чихнул. А я, ведь, Коля, ни разу в жизни не чихал. Вот так, не удивляйся. Не
чихал - и все, и не знаю почему. Не приставай,  пожалуйста, с расспросами. У
меня и  так  комплекс.  Я  завидую всем  чихающим людям, и даже  любил  одну
ласточку  только   за  то,   что  она  чихала   по  семнадцать  раз  подряд.
Неспособность  чихать  - моя основная особая  примета. И Кидалла про  нее не
знал. Не знал,  потому что и  ему, и всем властям  мира совершенно наплевать
умею я чихать или нет.  Способность чихнуть, как  и испортить воздух, как бы
подразумевается .  На этом как  раз и напоролс Кидала. И  надо  же, Коля,  я
просек, наконец, что это не я на экране,  в  самом интересном и приятном для
себя  месте, и испытал  настоящую  муку. Потому что  смотреть, как  какой-то
туфтовый Фан Фаныч садится рядом с  дамой, расстегивает постепенно  пуговицы
на генеральском мундире и  при торможении хватается как-будто за ее коленку,
совершенно  невыносимо.  И  возможно,  Коля,  впервые   в  истории  мирового
правосудия у  меня на скамье  подсудимых  произошла поллюция.  Я кончил  как
гимназист, втрескавшийся  в учительницу ботаники,  когда  брал у нее частные
уроки  по поводу  пестика и тычинки. Мы сидели рядом  и  я чувствовал теплый
локоть  училки, но сообразить от похоти, где  пестик, а где тычинка никак не
мог...
     Надо же  узнать не себя в самом интересном месте! Вот как они научились
издеваться  над   человеческим   "Я",  падлы!   Вдруг   Козловский  заблеял:
"Предлага-а-а-ется переры-ы-ы-ы-в!" Меня дернули в камеру и сменили трусики.
Суки позорные по приборам определили, что со мной произошло.
     А потом мне уже не интересно было глядеть, как генерал Фан Фаныч жил на
квартире  у охмуренной жены старого коммуниста-подпольщика, как  она повезла
его  и Зою в пограничную  родную  свою  деревню,  как  убита  была,  верней,
отравлена в лесу цианистым калием  и, умирая, успела на трех языках сказать:
"Люди! Будьте же бдительны!" Все это  уже было  неинтересно. Это была к тому
же  бездарная   неправда,   и   суд,   Коля,  приступил   к  моему   допросу
представителями союзных республик.
     Грузин: Скажи, кацо, тебя мама родила?
     Я: Мама. Лидия Андреевна.
     Украинец: Тебе что, баб мало?
     Я:  Пока   существует  империализм,   будут  существовать   и   половые
извращения, дорогие товарищи!
     Эстонец: Каких вы еще имели домашних животных?
     Я: Индюшку, журавля, кошку "Пэгги" и мерина "Грыжу".
     Прокурор: Прошу занести в протокол, что журавль - животное не домашнее,
а "Грыжа "- имя кобылье.
     Русская:  Неужели вам  не было жалко  Джемму,  когда после  сношения вы
клали гранату в ее авоську, то есть, в сумку?
     Я:   Мне   необходимо   было   уничтожить  все  улики.  Секс  и  мораль
несовместимы. Армянин: Кому ты посвятил свое преступление?
     Я: Трумену, Чан-Кай-Ши. Черчиллю и маршалу Тито.
     Узбек: Ты угощал кенгуру пловом?
     Я: Нет, я его не умею готовить.
     Защитник: Прошу занести  в протокол это смягчающее вину обстоятельство.
Прокурор: Как фамилия человека или имя животного, впервые пробудившего в вас
половое чувство?
     Я: Сталин Иосиф Виссарионович.
     6
     Коля,  ну  их  на хрен,  эти вопросы.  Перейдем к  слушанию  сторон. На
следующий  день  после лекции о международном положении выступил прокурор: -
Дорогие  товарищи  судьи!  Дорогие  товарищи!  Дорогой  подсудимый!  Вот уже
несколько дней нам с  вами трудно переоценить все, что  здесь происходит. Мы
присутствуем  на  процессе  будущего.  Мы  судим  гражданина Йорка  Х.У.  за
преступление,  впервые в судебной практике человечества, смоделированное ЭВМ
на   основании  всех   данных  о   параметрах  априорно-преступной  личности
подсудимого. Мы судим гражданина Йорка за предсказанное машиной, совершенное
человеком  и  раскрытое  нашими  славными  чекистами  преступление.  /Бурная
овация, Все встают./
     - Творчески  развивая  учение  Маркса  о  праве,  мы  высвободили  свои
карающие руки из кандалов,  образно выражаясь, процессуальных  закорючек. Мы
сделали предварительное  следствие  весомым,  грубым, а главное, как  сказал
поэт,  зримым.  Зримым  и,  следовательно,  понятным  народу.  Сколько  лет,
товарищи,  киноискусство,  это,  по  словам Ильича,  важнейшее  из искусств,
находилось,  по сути дела,  в  стороне от очищения общества от потенциальных
врагов всех  мастей?  Много  лет. Сегодня все  вы  -  свидетели  величайшего
историко-правового  акта конвергенции  жизни  и  искусства социалистического
реализма. Мы  докладываем нашей родной партии, родному правительству и лично
родному Сталину, что нами еще до вынесения приговора успешно решена проблема
преступления и  наказания. Мы счастливы также, что все  прогрессивно-простые
люди доброй воли, стонущие под  игом капитала, рукоплещут нашим достижениям.
Они с надеждой  ждут  того часа, когда и в их странах  пролетариат,  взявший
власть в  свои  руки, заложит фундамент новой жизни. Жизни, в которой уже не
будет места преступлениям, где восторжествует, товарищи, наказание с большой
буквы! /Бурные овации.  Все садятся. / Особенно отрадно видеть  в этом  зале
чудесные,   окрыленные   надеждой  лица   представителей  компартий   и   на
родно-освободительных  движений всего мира. Ведь мы и для них, не  щадя сил,
не  жалея времени,  создавали  новую  прекрасную,  можно  сказать, идеальную
правовую модель, товарищи!  ! Общий крик:  "Мир!  Дружба!" / Кроме того,  мы
докладываем партии и народу о том, что в ходе судебного  заседания нами были
проведены психофизиологические  эксперименты. Мы получили важнейшие данные о
ритмике восприятия  подсудимым  обвинительного  заключения,  о  реакциях  на
вопросы  представителей  союзных  республик,  т.е.,  по  сути  дела,   всего
советского  народа. Советские  юристы, в содружестве  с  инженерами, учеными
разных  отраслей  наук,  с подсудимым и  конвоем,  открыли целый  ряд  новых
биотоков, возникающих в мозгу, и особенно в верхних конечностях преступника,
впавшего в состояние агрессивной ненависти к следствию, суду и обвинению. Мы
исследовали  элементы  сексуальной  расхлябанности, душевной подавленности и
беспричинного веселья. Нами  успешно испытан после ликвидации  аварии  РРР -
регистратор реактивного  раскаяния. Можно смело утверждать, что под влиянием
увиденного и услышанного, под влиянием всего  юридического, эстетического  и
политического комплекса  средств, воздействующих  на психику  подсудимого, в
ней зарегистрированы импульсы раскаяния и рассасывания структур рецидивизма.
По нашему представлению Х.У. Йорк за добросовестнов  участие в  эксперименте
награжден значком "Отличник советской юстиции"!!
     Конечно,  Коля, прокурор с желто-черными зубами раскинул чернуху насчет
раскаяния. После того, как я оторвал датчик РРР с проводами, его присобачили
снова, но  раскаялся-то  я не  в убийстве и изнасиловании  кенгуру, а в том,
что, рванина, сочинял в третьей  комфортабельной, от нехера делать, сценарий
процесса. Не мог я себе этого простить, старая проказа! Прокурор же дерьмо и
вообще мертвый труп. А защитничек  довел меня своим выступлением до  смеха и
бурных аплодисментов.
     - Товарищи!  В  стране, уже вплотную подошедшей  к коммунизму, институт
адвокатуры  давно  должен  стать одним из орудий  борьбы с  преступностью. В
понимании Маркса-Ленина-Сталина защищать это значит  нападать! Свершилось! У
защиты нет  слов. Я с омерзением  вспоминаю ряд догм,  мрачно сковывавших  в
течение сорока  лет  мою  адвокатскую  деятельность. Теперь все это  позади!
Прокуратура  и  адвокатура, дружно  взявшись  за руки,  выходят  на  большую
дорогу! Зеленого им света! Я  кончил! Эта фраерюга упала,  Коля,  в кресло и
затряслась от  рыданий, а я хохотал, пока начальник конвоя  не приказал  мне
выжрать флакон валерьянки. Но все равно  Фан Фанычу  было радостно и весело,
потому  что  я знал, что  я  - это я, а  процесс  -  всего  навсего  процесс
будущего. А  как действительно  будет в будущем,  нам  знать,  опять-таки, и
нельзя и не надо.
     - Подсудимый Йорк ! Вам предоставляется последнее слово!
     Я  встал.  Облокотился  о  барьер  из  карельской  березы,  взглянул  в
симпатичные  карие  глаза отполированных сучков, вспомнил благородный разрез
глаз одной  своей  любимой  ласточки,  которая  меня тоже  продала,  причем,
продала так, что не подкопаешься, и внезапно почувствовал,  Коля, ужасно, до
того,  что  скулы  свело от охотки, захотелось пивка.  Захотелось  пивка  и,
вместе с тем, я задумался  почему-то над смыслом предоставленного мне  права
сказать последнее слово.  Собственно, почему последнее? И кому  его сказать,
последнее слово? Вам? Унтам?  Косовороткам? Папахам?  Черкесскам?  Ширинкам?
Халатам и кинжалам? Тебе, черно-желтые  зубы?  Тебе, фраегрюга-защитничек  с
большой   дороги?   Мышке,   шуршащей   страницами   пришитого   мне   дела?
Представителям  стран народной демократии и  братских компартий? Может быть,
конвою и  Кидалле?  Или  политбюро  во  главе  со Сталиным? Так кому же  мне
сказать  свое  последнее слово? Хуй вам всем в горло, чтобы у каждого из вас
голова  не качалась!  Я, Коля, разумеется, этого  не сказал, ибо это само по
себе было  бы тоже моим  произнесенным словом,  а я тогда из-за  нормального
чувства достоинства, брезговал сказать  не то что  слово, а одну малюсенькую
буквочку, да же запятую брезговал сказать.
     Если  здорово повезет, последние  слова  говорят, умирая,  маме,  папе,
детям, жене, подруге,  кирюхе  или дедушке-священнослужителю.  Даже  в глаза
палачу-работяге  вполне  допустимо  сказать  свое  последнее   прекрасное  и
великое, независимо от того, какое именно, одно--единственное слово, и слово
в тот самый миг будет -  жизнь.  Но сказать  последнее  свое  слово им? Нет,
Коля! Это - совершенно невозможно.  Жаме! Я  сказал сам себе: "Ты  виновен в
том, что сочинил  от смертной скуки  черновик сценария  процесса. Получай по
заслугам, рванина!" Затем я покачал головой в знак  того, что болтовня ни  к
чему,  все и  так  ясно, а  сам слюнки  глотаю: скорей бы в  буфет!  Помотал
головой  и  сел на скамью.  Овацию мне  устроили и  даже  встали. Встали  и,
обскакивая друг  друга, рванули в буфет. Это рванули несознательные зрители.
А  весь  состав  суда,  вонючие  стороны,  журналисты, гусатели,  академики,
генералы  жмут  друг другу  руки,  целуются, и  какой--то  репортер,  как на
хоккее, вопит в микрофон: "Побе-е-е-дааа!! Вел репортаж с судебного процесса
будущего Николай Озеров. До новых встреч в эфире, товарищи!"
     Мы, то есть я и  конвой, когда отключили мои подошвы от электромагнита,
вышли через спецдверь в спецбуфет. Буфет, Коля! И кто бы ты думал,  торговал
в том буфете? Да! Проститутка Нюрка! Подвел меня  к буфету конвой, бухгалтер
процесса  Нина Петровна  выдала  по ведомости металлический рубль  с папаней
государства на решке, и я говорю Нюрке:
     - Бутылку Рижского и бутербродик с колбаской.
     Нюрка делает вид, что  меня не узнает и  веждиво подъябывает -  С собой
будете пить или здесь?
     - Здесь. -  Тогда она достает кружку, гадина, чтобы я посуду не хапнул,
выливает в кружку пиво из  бутылки, но пиво из-за пены не вмещается и  Нюрка
говорит:
     - Ждите отстоя.
     Я говорю, что могу и это сначала выпить, а она  потом  дольет. Но Нюрка
говорит:
     - Кружка,  подсудимый,  должна  быть  кружкой.  А  то  вы эту выпьете и
скажете:  почему  неполная кружка? А  я  доказывай ОБХС, что к чему. Так что
ждите.