х же цветов у Ленина лысина?
     Он в фуражке. А фуражка - из черных бархоток. Зэк эти клумбы сделал, за
что и скостили ему срок на 15 лет.
     Лезу в "скулу". Там справка об освобождении, билет до Москвы и фанеры -
что-то около тысячи.  Свобода, Коля,  свобода!  И  на пыльной вшивой площади
пусто и  жарко, алкаши, чуя  время,  тянутся к "Пивопродуктам",  автобусишко
зачуханную провинцию с деревянными  чемоданами  к поезду подвез  и вроде  бы
ничего за эти годы  со мной не произошло. Не было никому дела до моей тюрьмы
и казни и нет никому дела до моей, Фан Фанычевой, свободы.  Какой-никакой, а
свободы! Стою и удивляюсь, что это она меня совсем не берет? Может, все-таки
убили  во мне  мусора  жизнь? Убили, суки? Добились  своего?  Но  ты,  ведь,
знаешь,  Коля,  свобода, как довоенная водяра, как аристократический пожилой
коньяк, разбирает не сразу, не сходу, и непонятно поначалу, поддал ты или не
поддал.  Но  это  только  поначалу. До  поезда часа  полтора.  Я  уже  успел
разобраться,  что  за  слввные и новые  главы появились в  мое  отсутствие в
кратком курсе истории ВКПБЭ  в беседе со стрелочницей Зинкой, и тут заиграла
в моей кровушке СЬобода, проникло в душу ее вещество, стало свободным вокруг
меня Проклятое Время и Несчастное  Пространство: захмелел Фан Фаныч от воли,
как  петух от пьяной вишневой ягодки! Подхожу к "Пивопродуктам".  Там ханыги
приуныли,  - Привет,  -  говорю, - победителям  дракона Берии! Что скисли? -
Степаныч в долг не дает. Помираем форменно.
     - Не бойтесь, - говорю, - люди, не помрете, пока жив Фан Фаныч!  Сейчас
я вас поправлю, творцов истории!
     И  вспомнил я,  Коля,  ради  шухера и обиды  за ханыг,  что  Фан  Фаныч
гипнотизировал не таких гусей,  как  Степаныч. Рожа мне его  не понравилась.
Нахапал не один  миллион. Но сосредоточившись, пронзил я этого кровопийцу со
станции "Слободка" своим  жиганским взглядом  и  не отпускал,  пока глазки у
него  не помутнели, а плечи не обмякли. Вот тут и началось гулево!  Степаныч
лично на глазах обалделых, очухавшихся как бы в сказке ханыг  начал стрелять
шампанским,  рубить  топором на ровные  половинки консервные банки, чтобы не
терять  времени на открыванье  и,  по  моему же внушению,  на коленях поднес
каждому из ханыг по  поллитровой кружке коньяку с шампанским. Затем он выдал
им по отрезу на костюмы,  часы, зонтики, ящик "Мишек" для детишек, встав  на
прилавок  спел  "Гимн  демократической молодежи",  "Судико" и  разорвал  все
долговые  расписки, Я же с  мужичками,  истосковавшись  по нормальным людям,
трекая про  жисть,  про внутреннее  и  международное положение, надрался  до
счастья.  Напоследок внушил  Степанычу,  что он  не должен разбавлять  водой
водяру, увлажнять сахар и пить из людей кровь...
     И вот, Коля,  я  на  Ярославском вокзале,  без гроша  в  кармане, но со
справкой  об  освобождении  в "скуле".  Вид  у  меня  втнивенький, но  я  не
смущаюсь.  "А серенькие брючки, а серый кителек, а на ногах - кирзовые, а за
спиною - срок..."
     Стою  в очереди  у автомата  и  мурлыкаю. Пятнашку  зажал в ладошке для
волшебного звонка. Дамы около  меня носами поводят.  Кирза моя  их смущает и
серенькая, жалкая на плечах холстинка. Набираю номер. Не вышиб у меня его из
памяти Кидалла.
     - Здравствуй,  - говорю,  - Стальной. Все лежишь и "Мурзилку"  читаешь?
Ну-ка, вставай, он же подъем, и тряси  загашничек. Буду через полчаса. Адью!
Таксист меня везти  не  хочет. Сидит на  крыльце и  изгиляется. Что  с такой
вшивоты, как я, возьмешь? Я ему сквозь зубы на ухо толкую:
     - Живо за руль, профурсет,  и на Лубянку к третьему подъезду! Операцию,
сволочь, срываешь! Сгною на самосвале!
     Этот таксист, они  же почти все подлые, мелкие и. трусливые твари - как
танкист в  люк  по боевой  тревоге,  нырнул в кабинку, вцепился в баранку  и
рванул  под  мост,  через  Домниковку и Уланский на Сретенку. -  Делай левый
поворот на красный. Сигналь четыре длинных и не дрожи, хапуга!
     Он на скорости, с визгом, перед косом  у "Аннушки" свернул на Сретенку.
Орудовец захлопал ушами,  услышав  необычные  сигналы, отдал  мне  честь  на
всякий случай, и шеф  чуть не воткнулся в подъезд с вывеской "Приемная КГБ".
Взял  я  у  него  путевку  и  написал  в ней,  что машина  использовалась  с
невключенным счетчиком  для  оперативных  нужд  и  что  водитель  обязан без
капризов  перевозить  всех:  от нищего  до  офицера  контрразведки.  Усильте
воспитательную  работу, товарищи. Не  ставьте такси над  государством. Майор
Пронин.  Прочитал шеф надпись, рот  раскрыл и  так и отвалил  от  подъезда с
открытым. А я поканал к Стальному.
     Он был моим консультантом по антиквариату, Захожу в его домашний музей.
Любуюсь  первым  делом  импрессионистами, китай  ской бронзой,  жирондолями,
секретером  Робеспьера,  затем переодеваюсь,  и все  это, заметь,  Коля, без
единого вопроса со стороны перебиравшего стариннейшие геммы Стального, затем
беру из комода работы Дюрера пятьдесят тысяч и тогда только говорю:
     -  А  вот  ответь,  Стальной,  какой  был  стул  у  Людовика  XVI после
объявления ему смертного приговора?
     Развел Стальной руками.
     -  Жидкий  был  старт,  -  сказал  я  ему,  и  он,  как  интеллигентный
авантюрист, оценил мою грустную шутку, поняв к тому же, что она имеет легкое
отношение и к моей, слава тебе, Господи, не королевской судьбе. Посидели мы,
сварили кофе в джазвешке Тамерлана,  потрекали о  состоянии не которых наших
дел, и уходить мне,  Коля, от Стального не  хотелось, очень не хотелось. Где
еще так сладко и достойно посмакуешь время жизни, как не в домашнем музее, в
теплой  компашке с деревяшками, стекляшками, холстами, тряпками и железками,
ни на  секундочку не  забывающими,  с  какой любовью их сотворили  мастера и
вывели в вещи и обеспечили почти счастливую  бесконечную старость. Простился
я со  Стальным  и пожелал вещам,  и  прекрасным, и  жалким,н е  попадат ь  н
абаррикад ы, а нам, людя м, в костоломные переделки и душегубки.
     14
     Направляюсь домой. На  улицах  все то же  самое.  "Слава  КПСС".  Слава
труду". "Печать - самое острое". "Партия и народ едины". Да здравствует наше
родное правительство!" "Вперед к коммунизму!" "Догоним и перегоним!"
     Все это,  Коля,  трудно  и невозможно  понять  нормальному  человеку. В
Англии я  ни  разу  не видел лозунга "Слава лейбористской  партии!"  или "Да
здравствует  наше родное  консервативное правительство!" И во  Франции, и  в
Амернке ничего  подобного я  не видел. Разве что  в  дни  выборов в  сенат и
прочие  шарашки.  Там уж  если  тратят денежки,  то на  рекламу,  и  денежки
окупаются. В общем, Коля, шел я по улицам, лезли в мои глаза все зти "Славы"
и "Вперед", и думал,  что в нашей стране, к сожалению, нечего рекламировать,
кроме партии, труда и вечно мсивого Ильича, а какая и кому от зтого польза и
прибыль,  совершенно неясно. Впрочем, почему неясно? Наши вожди, направляясь
кто в  Кремль,  кто на Лубянку,  кто на Старую  площадь, кнокают, небось, из
окон  своих машин  на всякие слова  и  думают: "Правильно.  Это по-деловому.
Слава нам. Хорошо мы работаем. Народ зря хвалить не станет. Слава!"
     Да ну их, Коля, к лешему.
     Прихожу домой. Дверь открыта. Вонища - не продохнешь, и какая-то баба в
противогазе пульверизирует плинтуса, тахту и  тумбочки с мягкими стульями. И
все зто в общем коридоре. Кричу бабе, по всей видимости, Зойке. Не слышит. Я
нос  зажал  и  толкнул ее.  Обернулась и на  тахту  валится.  Снимаю  с  нее
противогаз. Зойка! Разжирела только слегка.
     -  Как  увидела тебя, так думаю, чокнулась  от хлорофоса или противогаз
неисправный. Вот,  клопов и  тараканов морю.  Спасенья  от  клопов  нету,  -
говорит Зойка.
     - Откуда ж клопы взялись?
     - Как ты пропал, так они и развелись постепенно, Сроду в квартире их не
было.
     Тут, Коля, я  вспомнил, как пожалел клопа и подсадил его к  Зойке перед
уходом на Лубянку. "Живи,  -  сказал я еще  тогда, -ведь жить,  тебе,  клоп,
положено  пятьсот лет". Вот он  и  нашел себе  подругу,  или она  его нашла,
расплодились, допекли Зойку. Она вот, продолжалась тут без меня жизнь.
     Достаю  из  заначки ключ. Вхожу в  свою берлогу.  Воздух чистый. Я ведь
форточку не  закрыл. "Хрен с  ней,  - подумал уходя,  -  с  шаровой молнией.
Пускай  влетает."  Воздух  чистый, но зато  стоит  в  комнате  жуткий  писк.
Залетела  в комнату  пара  воробьев  с бабочками  в  клювиках, засекли меня,
вылетели и перед окном икру мечут, влететь боятся. Смотрю: на буфете гнездо,
за моим фото "Я в  Венеции" -  другое, в моем цилиндре - третье. И в  каждом
гнезде  голодные  птенцы клювы  пораскрыли,  шеи вытягивают,  тонкие,  как у
лагерных  доходяг, весь пол  в помете,  стол  тоже,  а  на  столе  бутылочка
постаревшего на  шесть лет коньяка,  тоже задристана с ног до головы, словно
обросла  пылью веков в  подвале  герцога  Орлеанского.  Сколько же поколений
воробьев родилось тут и выросло, пока я чалился?
     - Давай их тоже выморим, как клопов, - говорит Зойка.
     -  Не  надо, -  отвечаю, - никого морить. Они  сами через пару  месяцев
улетят, а может, и раньше.
     - Как  же  ты  жить  вместе  с  воробьями будешь?  -  Проживу. С людьми
уживался, да еще с какими, а с птичками тем более уживусь.
     Подхожу, Коля,  к  окну, открываю его,  чтобы  папам и  мамам влететь с
добычей удобней было,  и  вот  - судьба  моя -  напротив  по тротуарчику,  в
туфельках-шпилечках, с сумочкой  в  булочную  спешит та  самая деточка! Я не
мог, Коля, ошибиться. Ласточке тогда лех пятнадцать было,  и я уже  прощался
со свободой, отсчитывая последнее ее время, и смотрел в окно, и зто была она
в коричневом  платьице с  белым передничком.  Коля,  я твердо сказал  своему
старому знакомому снайперу  Амуру: "Как всегда,  беру  огонь на  себя!" Амур
соответственно прошил мое сердце длинной  автоматной очередью, и я крикнул в
окно:
     - Деточка! Деточка!
     Остановилась. Думала, что оклнкнули не ее. Я еще раз позвал.
     Подняла личико и с улыбкой спрашивает:
     - Это вы меня? Я кричу:
     - Немедленно зайдите в квартиру семь!
     Пожала  плечиками, но я серьезно машу рукой, и вот она, глазам своим не
верю,  переходит улицу... Я вышел  из  хлорофосной смердыни на площадку. Все
выше, Коля, все выше  стремим мы полет наших птиц! - Извините, - говорю, - я
человек чудовищно интуитивный, и мне на расстоянии показалось, что вы имеете
какое-то отношение к биологии.
     - Да. Я учусь на биофаке. Вы угадали, если, конечно, ничего не знали об
этом.
     - Не мог  знать,  -  говорю, - кстати, у нас  тут морят клопов.  Запах.
Зажмите, пожалуйста, нос, и зайдемте ко  мне. Я  вас порадую. Ну,  слово  за
слово...   "Заметил,   -   говорю,  -   что  вы  с  симпатией   смотрите  на
воробьев..."Хотя ничего такого не замечал.Провожу деточку, ее звали Галей, в
свое большое гнездо и  даю пояснения насчет превращения в него моей комнаты.
Деточка Галочка  ловила мух и кидала их в клювики птенцов.  Я что-то тискал,
она весело ругала  Сталина,  угрохавшего ее двух теток, двоюродного  брата и
немыслимое  число  соседей  по коммуналке,  спрашивала, читал ли  я в лагере
стихи Пастернака  и, наконец, мы раскупорили дождавшуюсятаки меня бутылочку.
Воробьи,  кстати, плюнули на опасность, не оставлять  же  детей голодными, и
стали  влетать совершенно внаглую. Я, Коля,  с  твоего позволения, для того,
чтобы двинуться дальше, забегу немного вперед. Ласточка Галочка ушла.  Через
пару  дней  забежала по-новой, притаранила птенцам  мотыля  и  умолила  меня
тиснуть  ей все то, что тискаю  теперь  тебе  я. И  вот,  когда  я  дошел до
процесса, она заплакала, поцеловала меня в щеку и говорит:
     - Для того, чтобы все  это слушать, Фан Фаныч, нужно стать  женщиной...
Извините...
     Коля! Поверь мне: мы несколько недель не вылезали из гнезда. А вылезали
на  смрадную улицу  только  для того, чтобы  купить  пожрать.  Лямур, милый,
лямур.  А  потом  улетели  птенчики-воробушки. Оперивись и  улетели.  И  мне
пришлось  сделать ремонт.  Это  я,  извини,  забежал  вперед. Ушла,  значит,
потрекав со мной,  Галочка, а  я  уже совершенно окосел  от Свободы.  Как бы
глупостей,  думаю,  не  наделать.  Закружилась  моя  голова. В самый  раз бы
прилечь на закаканный птичками  диванчик, покемарить часок,  перешибить сном
сумасшедший хмель  жизни. Но нет! Все-таки фан Фаныч -  полная  чума, Первым
делом  он очистил от помета столик  Марии  Антуанетты, за  который  Стальной
предлагал ему состояние, но в ответ слышал: "Жамэ". Очистил, полюбовался им,
потом взял бутылку в  гастрономе, захожу за угол,  подхожу к пивной и говорю
Нюрке, падле бессмертной и позорной:
     - Кружечку! -  Даю монету. Нюрка сдерживает  пиво,  оно,  как нефть  из
новой  скважины,  бьет вместе  с газом,  одна сплошная пена,  которой только
пожар  в рейхстаге  опять-таки тушить. Другой  рукой дает  мне  Нюрка сдачу.
Увидела наконец. Узнала, гадина. А рожа  ее лиловая с прописью  так заплыла,
что она хавало свое от  удивления раскрыть не может, только шнифтами хлопает
продажными, быдловыми  и  поросячьими, Вольфганг Мессинг такие  не прошибет,
попростуй он с гипнозом потребовать у Нюрки долива пива после отстоя пены. Я
же  интеллигентно,  как всегда,  жду.  И  еще пара  человек  ждет.  А  Нюрка
остолбенела, пиво, вернее, пена уже через край бежит,  и вдруг оседает Нюрка
в  белом  халате с посиневшей  харей,  тает за  стойкой, грохнулась  на пол.
Пришлось Фан Фанычу дверь с замком вырывать, вытащить Нюрку за синие ноги на
свежий воздух, пивом в рыло плеснуть  и сказать  на ухо: "ОБХС! ОБХС! ОБХС!"
Будь уверен, Коля, тут же очухалась, а я отпустил пива, долив его тютелька в
тютельку хипежившим алкашам, сам выпил пару кружек, бубличек соленый пожевал
и сказал Нюрке:
     -  Советую  тебе сесть на  годик, тогда похудеешь и не врежешь дуба  от
удара,  а  во-вторых  -  раньше  сядешь,  раньше  выйдешь. Нюрку  я  покинул
задумавшейся, хотя, Коля, следов мысли на ее роже не  взял бы даже  Ингус  -
верный друг пограничника Карацюпы. Так. Затем Фан Фаныч берет шефа.
     - На Лубянку. Подождите меня у приемной,
     Подъезжаем. Шеф спрашивает: долго ли ждать? Отвечаю внушительно, что от
двадцати  минут до десяти лет.  Главное, спокойствие!  Подхожу к окошечку. -
Мне, - говорю с английским акцентом, - очень надо бы повидать, очевидно, уже
полковника, следователя по особо важным делам товарища Кидаллу.
     Попросили подождать. Минут  через пять  выходит в приемную гриф средних
лет в штатском.
     - Здравствуйте. Документы у вас при себе?
     - Вот справочка об освобождении. Она же ксива.
     Завел он  меня в какую-то комнатушку. Рядом с Лениным темный квадрат от
снятого Сталина. На столе  бронзовый железный Феликс. Я разъяснил, что желаю
узнать о состоянии здоровья своего  следователя Кидаллы. Можно  по телефону,
но и не возражаю  против свиданки.  Это не для  эксцессов, жиганской  мести,
либеральных воплей и  так  далее.  Просто я  испытываю  душевно-историческую
необходимость услышать  или увидеть  товарища  Кидаллу, чтобы  поблагодарить
его, кроме всего прочего, за то, что свела нас чудесная во многих отношениях
моя  судьба,  а  если  бы  не  свела,  то и не познакомился  бы  я сегодня с
прекрасной, с  лучшей  из  ласточек,  которая бежала, деточка, в  коричневом
платьице с белым передничком в черный день моего  пленения, в булочную. Могу
я  увидеть  или  услышать  товарища  Кидаллу?  Отпускать мне  такси  или  не
отпускать?
     - Вы немного  выпили  и возбуждены, но такси не отпускайте,  потому что
некоего Кидаллу вы  не сможете ни услышать, ни увидеть! - Чехты ему? Верней,
кранты?  То-есть,  пошарили  вы  его  из  органов?  -  спрашиваю  в  крайнем
удивлении.
     Гражданин по фамилии  Кидалла  в  органах  не  работает  и  никогда  не
работал, - отвечает гриф в штатском.
     - Ну, миляга, начальничек, вы  мне чернуху не раскидывайте. Взгляните в
мое  досье  и поймите, что перед  вами  не парчушка, а Фан Фаныч, державший,
несмотря на мягкость характера, тюрьмы Старого и Нового света.  Кидалла  вел
мое дело и состряпал  процесс будущего. Я  - Харитон Устинович йорк, зверски
изнасиловавший и убивший в ночь  с 14 июля  1789 годв на 9 января  1905 года
кенгуру Джемму! Я срок отволок, а вы мне чернуху лепите,  "не работает  и не
работал". -  Вам необходимо  встать на учет  в психодиспансер, Фан  Фаныч  и
подлечиться. Дело ваше  вел не какой-то Кидалла, а  бывший  майор  Мохнатов.
Бывший,  потому  что, восстанавливая  ленинские нормы соцзаконности,  партия
очистила  органы  от  мохнатовых  и  им  подобных.  И  бросьте  вы  на  себя
наговаривать. Никого  вы  не изнасиловали  и не  убили.  Вас  арестовали  по
ложному  обвинению в  попытке покушеыия  на Кагановича  и Берию.  Вы  будете
реабилитированы  и  получите бесплатную  путевку в дом  творчества писателей
Переделкино. До свидания.
     - А на хрена мне, пардон, в дом творчества ехать? - тупо спрашиваю, ибо
одурел от услышанного.
     - Многие, не  пережившие того, что вы, писатели, остро нуждаются сейчас
в лагерных сюжетах. Вот вы и подкиньте им  за столом, в  биллиардной,  и так
далее,  парочку  бериевских  ужасов.  Пусть  пишут.  Нам  это  нужно. Ну, до
свидания.
     -  До  свиданья. Передайте,  начальник,  председателю  вашего  комитета
генералу Серову, что я в любом случае уважаю глухую несознанку. Привет также
Кидалле, если вы его не  замочили, заметая следы.  И еще скажите Серову, что
Фан Фаныч не  фраер и на учете в  дурдоме состоять  не  намерен. Адью. В дом
творчества поезжайте сами. Ну  что  ты скажешь, Коля? Чисто сработано? А мне
после  всего, что я испытал, видите ли,  подлечиться надо! Ну, падлюки!  Ну,
наглые мусора!  Действительно, какая-то новая порода людей. Тьфу, сучий  ваш
мир! А шеф  мой, бедняга, издергался начисто.  Увидев меня, хвостом завилял,
визжит от радости, того и гляди в нос лизнет.
     - Куда, - говорит, - хозяин, едем?
     -  В  зоопарк,  Вася,  в зоопарк. Тебе  известно,  что преступник любит
возвращаться на место своего преступления?
     - Это вы насчет амнистированных и реабилитированных?
     - Вот именно, - говорю, - догадливый ты парень, Вася.
     15
     Попросил я его высаднть меня  на Больших Грузинах у  служебного  входа.
Отблагодарил за нервотрепку стоянки у КГБ. Повторяю затем все свои действия,
как в кино  на родном процессе. Воровато оглядываюсь и  хочу  шмыгнуть через
служебный вход, хотя сам не понимаю, зачем мне зто сейчас нужно.
     - Гражданин!  Гражданин! Пропуск! - окликнул  меня, как говорят  плохие
писатели, до боли  знакомый голос.  Иду,  с понтом не  слышу.  -  Стой, тебе
толкуют!
     Оборачиваюсь, Коля, и вижу натуральнейшего, слегка постаревшего сторожа
Рыбкина, с медалью "За оборону Сталинграда" на стареньком пиджачишке.
     А!  Это ты,  артист! Здорово!  -  буднично  говорит Рыбкин.  Я  к  нему
бросаюсь,  обнимаю, трясу  за плечи,  целую, и у  него, алкаша старого,  нос
напудрен для маскировки багровости от дирекции, разит, разумеется, пивом изо
рта и портвейном, но я чую почему-то родство с этим человеком.
     - Здорово, Рыбкин, здорово, кирюха!
     - Не дадут  тебе народного. Опять с утра надираешься, - говорит Рыбкин.
Я и то терплю. У сменшика вчера двух соболей ляпнули и большого бобра. А это
знаешь,сколько на валюту? Идем в помещение, - говорит Рыбкин,  а сам кнокает
на мою оттопыренную скулу".
     Поддали, И  веришь,  Коля,  сколько  я ему  не  вдалбливал, что я  тоже
натуральнейший Фан Фаныч, а никакой не  артист, он только лыбился и говорил,
что  мне  по-новой надо ложиться  на  улицу  Радио антабус принимать,  не то
скож~чусь от белой  6орячки, как  один негр  из африканского  посольства. Он
приехал  ночью на  кремовом "форде", перелез через забор, и  поутрянке негра
нашла служительница в крокодиловом  бассейне. Негр сидел в  воде и плакал, а
крокодил  забился  от  страха куда-то  в  угол.  В  органах он,  протрез