времен? Где
там! Сию же  секунду Геринг по пьянке толкнул Гитлера, и тот смахнул на меня
локтем яичницу с салом и кружку пива вылил.
     - Ничего, - говорит, - скоро ты у нас форму оденешь. Она на тебе сидеть
будет хорошо. Не то, что это дерьмо!
     - Нет, -  отвечаю, - форма  урке ни к чему. Я же не фашист. Вдруг вижу,
за окном по  улице процессия канает. Впереди людей катафалк. Восемь лошадей,
и все  идут тихо, головы опустив, и  о  чем-то  думают, думают и  думают. На
катафалке  гроб. Провожающих -  человек  десять,  и среди них, Коля, вижу  я
своих кирюх, Розу Люксембург и Кырлу Либкнехта. Плачут оба. Я ору из окна:
     - Люксембург! Либкнехт! Роза! Карл!
     Гитлер говорит:
     - Где они? Где они? К оружию, граждане!  Кружки - в руки!  Если бы я не
объяснил фашистам, что Роза и Карл не коммунисты,  а просто  у них кликухи и
они мои кирюхи, то им бы тогда попало.  Кликухи же  Курт  и  Магда  получили
такие  за  то, что  молотили виллы  и  квартиры  хозяев  фабрик  и  заводов.
Экспроприировали таким честным образом прибавочную стоимость.
     Тут  Гитлер  челкастый с усиками хватился,  наконец, своего  партийного
лопатника, залез на стол и кинул речугу:
     - Нация,  крадущая  бумажник у своего фюрера, далеко пойдет! Я заставлю
худшую  часть  Германии   харкать  кровью!  Надоело!  Пора,  урки,  рейхстаг
поджигать!  Пущай  попылает  синим  пламечком  колыбель  еврейско-болгарских
ублюдков! Все на баррикады!
     Я говорю: "Без меня, господа, без меня!"  - и линяю.  Догоняю катафалк,
лечу, как на  крыльях,  откуда  только силы взялись, и чувствую всей  кожей:
дрожат  на мне  костюм  и пальто  сладкой  дрожью последней агонии. "Кого, -
говорю,  -  Роза, хороните?"  Представь себе,  Коля,  хоронили они  портного
Соломона. Он  не  мог  примириться  с массой  заказов на переделку  одежды и
повесился.
     Снял я  с  себя  на ходу  пальто,  потом  пиджак с брюками, и  в  одних
трусиках остался.  Положил все  вещи в  гроб, рядом с  тем телом, которое их
перелицевало,  и на сердце у меня - печаль покоя. Я выполнил свой долг перед
обиженными и униженными вещами.
     И не надо, Коля, никогда ничего перелуцовывать. Пускай живут и помирают
в  свой  законный  час,  или  же  от нормального  несчастья  леса,  пиджаки,
государства, полуботинки, литература, палто, горы, кошки, мышки,  галстуки и
люди. А вообще человечеству невдомек, что не  тяпни я тогда из гитлеровского
плаща  лопатник с фанерой, и возможно, не стал бы фюрер поджигать  рейхстаг.
Не  надо, Коля, ничего перелицовывать. И я не желаю идти с  Кырлой Мырлой на
страшном суде по  одному делу за  переделку  мира.  Не хочу  -  и все!  Мир,
ей-Богу, не прощает человеку перелицовки. Он нам уже и в паху,  вроде  брюк,
жмет, и грудь давит, дышать нечем. И  мы  приписываем ему  свои  собственные
грехи страстно и отвратительно... насчет же фюрера, Моля, я не  выламываюсь.
У меня зто одна  единственная ужасная вина.  Ты бы видел, какими шнифтами он
кнокнул, когда хватился  лопатника, на партнеров по банде и сказал: "Хватит!
Чаша терпения переполнена! Это - последняя капля!" - понял бы, что именно на
моей совести кровь  и  загубленные  жизни миллионов людей. Я уж не говорю об
искромсанной поверхности Земли. Тут  кое-кто утверждает, что во всем виноват
Гитлер  и  еще больше  Сталин. Какая  же зто  все херня!  Фан Фаныч  во всем
виноват. Один  Фан Фаныч.  И  одному  ему идти по  делу.  Не по  сочиненному
Кидаллой с ЭВМ, а по своему особоважному делу. Господи, прости!... Ничего не
могу сказать в свое оправдание! ..
     10
     Вот ты спрашиваешь, Коля, почему Фан Фаныча на  фронт не взяли. Мог бы,
конечно, и  сам допереть, что к  чему, но  я уж поясню, потому  что со всеми
этими  делами  связан  важный  момент моей жизни.  А если копнуть  поглубже,
осмелиться  если копнуть,  то  и в жиз- . ни теперешнего мира. Глубже  мы  с
тобой копать не будем.
     Так  вот,  проходит  с  22  июня  ровно в четыре  часа десять  дней. Я,
разумеется, жду,  когда  дернут, прикидываю, по  какой пойду статье и что за
сюжетец будет у моего дела. На месте Кидаллы я бы уже  на второй день  войны
ухайдакал  меня  по делу о попытке  отравления обедов и ужинов / завтракают,
Коля,   руководители  дома/   в  сверхзакрытой  столовой  ЦК  нашей  партии.
Массированный  ударчик цианистым калием  по желудкам  партийной верхушки,  и
народ  в  критический  момент  своей  истории лишается сходу  Ума,  Чести  и
Совести. Беда. Спасение уже невозможно,  а Гитлеру  открыта зеленая  улица в
Индию. Кидалла доложил  бы об этом деле Берии.  Тот самому, а сам усмехнулся
бы в рыжий ус и сказал бы:
     - В тылу мы навели порядок. Пора прекратить бардак  на фронтах. Снимите
Буденного. У нас не гражданская война, а Отечественная. Так и будем называть
ее впредь.
     Итак:  я желаю пролить  за  родину и  народ  несчастный советский  свою
кровь. Встал однажды. Не умывшись даже и  не позавтракав, канаю в военкомат.
К нему очередь, как в Мавзолей. Мужики  и немного баб. Ну, думаю, сучий мир,
и  тут  очередища! Подохнуть и  то не  подохнешь, кровушку пролить  и то  не
прольешь, если не спросишь: "Кто последний?"
     - Здравствуйте! - говорю устало и солидно, - братья и сестры! Хляю, как
ты понимаешь, за большого начальника в штатском. - Добровольцы? - Так точно!
- за всех отвечает седоусый, весь в Георгиях, кавалер лет семидесяти пяти. -
Здесь недопустима волокита. Фронту нужны солдаты. У меня за плечами японская
и первая мировая, позвольте заметить.
     У самого руки и ноги дрожат. Не воин. Старикаша.
     -  Домой,  -  говорю,  - батенька, домой. Вы необходимы тылу.  Решается
вопрос о  вашем назначении начукрепрайона Солянки. Домой. О фронте не  может
быть  и речи.  Теперь  у нас  фронт  нового  типа. Самый  широкий  из  всех,
существовавших когда-либо в истории фронтов. Ясно?
     - Так точно! Разрешите идти?
     Ушел старикаша, а я прохожу  прямо в  комнату. Смотрю на  военкома. Три
шпалы. Мясник. Взяточник. Опух от пьяни. Представляюсь. Он же, он же, он же,
он же Легашкин-Промокашкин. Почему повестки не шлете, падлюки? Сами на фронт
захотели? Я вам,  - говорю, -  прохиндеи,  быстро это  дело сварганю.  Кровь
желаю пролить! Давай сейчас же, змей, пулемет в руки!
     Три шпалы покнокал в какую-то ксиву. Набрал номер.
     - Здравия желаю, товарищ майор! Говорит  Паськов. У меня в  кабинете...
один  из  ваших...  Легашкин-Промокашкин...  Просится на передовую.  Хорошо.
Передаю. Есть согласовывать! Есть! Есть! - Передает жопа-рожа мне трубку.
     -  Привет, - говорю,- товарищ Кидалла. С  повышеньицем  вас, с  майором
вас, холодное сердце-горячие яйца!
     - Здравствуй, мерзавец.  Фронта тебе  не  видать, как  своих  ушей.  Ты
числишься  за органами. Жди  и не вертухайся. Насчет крови не беспокойся. Мы
ее  еще тебе  не столько  прольем, сколько попортим Ждать!  Ты  меня  понял?
Продолжать ждать!
     - А если я, - говорю, - Сталину напишу жалобу?
     - Пиши. Я же  лично тебе на нее  и  отвечу: жди, перерастина. Если б не
органы, ты бы уж давно истлел на Колыме.
     - А вдруг,  -  настырно спрашиваю Кидаллу, - я жду себе,  жду, а  фюрер
въезжает в  Москву на черном "мерседесе", пересаживается на  Красной площади
на белого ворошиловского жеребчика, вскакивает на Мавзолей и говорит: "Я вам
покажу, сволочи,  как лазить по карманам вождей!" - Что, -  говорю, - тогда?
Я-то дождусь, а ты  где будешь?  В Швейцарии? Или в  Аргентине? Победа-то, -
говорю, - еще в черепашьем яйце, а  яйцо в черепахе, а черепаха в Московском
зоопарке была,  да из нее суп сварили Кагановичу. Как быть, если ваш вонючий
Каганович суп черепаховый любит? А?
     У  трех  шпал  от  моих слов хавало перекосилось, а  Кидалла помолчал и
отвечает: - Наше дело правое. Дождешься не фюрера, а своего часа.
     -  Ну,  а  вдруг,  - продолжаю настырничать,  вдруг фюрер через месяц в
Большом  Георгиевском сабантуй шарахнет и  Джамбул ему лично будет бацать на
арфе, а Ойстрах на гармонике?
     В кабинет, Коля, офицерья набилось. Один вытащил  револьвер  и взглядом
спрашивает у военкома приказа шмальнуть меня на месте. Военком как шикнет на
него, а Кидалла говорит:
     - Вот придет срок, возьму я тебя, и ты проклянешь миг сомнения в  нашей
победе над фашизмом. Иди запасай бациллу. Скоро жрать будет нечего.
     -  Ну, смотри, - толкую  напоследок Кидалле, - если нас победят, я тебя
ждать не заставлю. Сразу из жопы ноги выдерну и палочки Коха вставлю. Сачок!
Тыловая   крыса   с   синим   кантом!.   Чтоб   тебя  охерачило   чем-нибудь
сердечно-сосудистым! Чтоб бомба попала в твою Лубянку трехтонная!
     - До встречи, гражданин Тэдэ.
     Не  стал  Кидалла  огрызаться, положил трубку. Я со зла как  гаркну  на
офицерье: "Сми-р-р-р-р-на-а!" - Так они все  руки по швам и - мертвая тишина
в кабинете.
     Выхожу.  Очередь  кнокает  на  меня,  как  на  Молотова.  Окружили. Даю
команду:
     -  Женщины,  дети,  короче   говоря,   все  добровольцы,   кру-у-у-гом!
Повернулась  очередь  бестолково.  -  По  домам,  до   повестки  с   вещами,
шаго-о-м... марш!  И я,  Коля,  правильно  тогда поступил. Солдат на  фронте
хватало, их даже армиями целыми в плен брали,  а добровольцев этих: работяг,
профессоров, царских  вояк,  полуслепых,  склеротиков, подагриков, палец  не
гнется курок нажать, и  девочек бедных кидали в атаки, как мясо волкам, чтоб
только  самим  отбиться  от наседавшей  стаи.  Спас  я  несколько  жизней от
напрасной смертяги и - Слава Богу.
     Ладно,  хватит об этом.  Война.  Беда. Замастырил мне Вася-госзнак ксив
целую  кучу:  паспорта,   командировочные,  аттестаты,  справки  о  ранении,
генеральские всякие  дела, и езжу я по всей нашей, действительно. необьятной
родине из конца в конец. Наблюдаю, как одни страдают от похоронок и пухнут с
голоду, да к тому  же ишачат  и в  поле, и в цехах, и  в лагерях по двадцать
часов  в  сутки,  а  другие  хапают,  хавают,  где  только  можно  отдельную
колбасочку,   купюры,  валюту,  рыжье  и  бриллианты.  Монолитное   единство
советского  народа  наблюдаю. Беда,  Коля, с  этим делом, беда. Завал, болве
того, с этим делом. Отвлекаясь от военного времени, скажу тебе так: никакого
советского народа  нету  в природе.  Как есть  отдельная  колбаса, так  есть
отдельные  люди. Кстати,  колбасы  отдельной  тоже теперь  днем  с  огнем  в
провинции не сыщешь, если и выкинут ее в Тамбове, Торжке и Туле,  то очередь
за  ней  с  утреннего  гимна,  и  все стоят,  книги читают  про  процветание
советского  общества...  Прости,  отвлекся.  Сердце же как  чайник  старый и
любимый, накипает  в нем все и накипает... Наконец  сорок пятый год. Победа,
можно  сказать, у Сталина на  ладошке, и  гуляет он  по буфету, как знает, а
фюрер, соответственно, не  знает и не  гуляет. В Москве  - тоска.  Водяру по
карточкам выдают. На Тищинском и Дубининском рыночках в веревочку режутся  и
в  три  листика. В обществе страх пропал,  азарт появился.  Тяжелей всего на
почте  моей  соседке  Зойке работать:  из Германии  пошли посылки.  Большую,
конечно, часть Зойка солдаткам и младшим офицерам выдавала, а кое-что хапала
себе.  Ебарь  ее,  Минай  Игоревич, закройщик,  изобретатель  новой  военной
шинели,  бывало, штук  по  десять  в день таранил этих посылок. От фарфора и
фаянса  в  Зойкиной  комнате  места  свободного  не  было.  Гобеленами  она,
сукоедина, полы  мыла  и  сортир ими  обвесила.  Германским  несчастьем  вся
квартира  пропахла,  хорошие,  Коля, вещи попали  в плен  к  говенным людям.
Тоска. Делаю еще один заход к Кидалле. Звоню и говорю, что могу в  любой миг
стать первоклассным разведчиком, добраться до самого фюрера, ибо лично с ним
знаком, и потрекать  насчет  стратегических планов. Мы же  говорю сотню  тыщ
солдатиков спасем. Посылочки-то они с тряпками шлют, а их в атаках шмаляют и
шмаляют. Не жалко? А  вслед за  посылкой похоронка кандехает! -  Что, вражья
харя,  поверил, наконец, в  нашу победу? А ведь ты, мразь, хотел, чтобы твой
знакомый проходимеи, сокрушил нашего  Иосифа Виссарионовича. Хотел, чтобы он
в мавзолей на белой кобыле въехал? - Я бы хотел, - отвечаю искренне, - обоих
фюреров  видеть  в  одном  хрустальном  гробу, а тот  гроб  чтоб  бросили  в
зловонную речку  Яузу и пущай он качается на волнах дерьма, нечистот и мочи.
И тогда все флаги будут в гости к нам.
     - Говорун... Трекала. Я в тебе не ошибся.  Жди, милый, жди. Еще раз сам
позвонишь, я тебе  очко  аджигой  намажу. Наглец! Поверь, Коля, я  бы и сам,
конечно,  мог  спокойно  перейти  линию  фронта,  сблочить  с  какого-нибудь
крокодина шкуру с аксельбантами, позвонить в ставку фюрера, напомнить о себе
и заебать, пардон, всему вермахту  мозги такой чернотой с темнотой, что им и
не снилось. Мог. Однако, почему-то не перешел фронт, а  поехал в Крым. Еду в
штатском, но в моем  элегантном угле  лежит инженер-генерал-лейтенант  войск
МГБ  от фуражки  до шевровых штиблет.  Ксива  моя  была в  большом  порядке.
Представитель  ставки. Уполномочен осуществлять  наблюдение за установлением
новых границ в освобожденной Европе  с полномочиями  выше крыши.  Коменданты
вокзалов и шмонщики из ЧЕКА потели, Коля, читая мою ксиву.
     По  дороге  заезжаю  на  Брянщину.  Все-таки  усадьба тети Лизы...  мне
четырнадцать  лет...  искупался,  простыл...  чай  с  малиной... тетя...  ей
тридцать два... в ночной рубашке... натирает мне грудь гусиным хвором, сидит
рядышком и  ребрышки мои и кожу греет бедро,  и  вся простуда, тая, из груди
отлетает, но... Боже мой, Боже мой, уже ничего не вернешь, ничего!... Помню,
как  сейчас,  страх,  звон  в позвоночнике, сладость поллюции, я,  идиотина,
смутился, и  ты, веришь,  Коля, с  тех пор  я буквально ни разу  в  жизни не
простывал. Ни разу! Загадка медицины, не правда ли?  А усадьба тетеньки, сам
знаешь, чем накрылась. Нету ее.
     Лежит в  грязном  снегу  белая  мраморная  колонна  и  на  ней  красным
намалевано: "Весь урожай - фронту!" Канаю в деревеньку. Ужас. Бабы и ребятня
синие,  чуть  ли не черные, опухли  от  полного подсоса.  Голодуха.  Избенки
косые,  в окнах  выбитых бельма тряпья На ветках -  слезы. Мужика ни одного,
стариков  даже нету,  но перед каждой  избенкой,  Коля,  всего  их было штук
девять,  стоят  на  свеженьких постаментах  бронзовые  бюсты  дважды  героев
Советского Союза. Бронза на солнце весеннем  горит. Зайчики сигают от бюстов
летчиков.  Кто погиб,  кто  еще летал. Как шуганули  немцев,  так прибыла  в
деревеньку  спецкоманда по  приказу  Калинина, наставила  бронзовых  Иванов,
Федей, Сереж и Николаев  работы наших вонючих Фидиев и Микельанджелов. Взяли
с родных баб расписочки,  что в случае порчи бюстов попадут  бабы под суд на
родине награжденных, и слиняла команда в Столицу, переебав  кого можно было.
Ужас, Коля,  ужас.  Черные  избенки, бронза на солнце горит,  на одном бюсте
бабенка  повисла  и  воет,  воет,  а ребятишки  оттаскивают  ее за  юбчонку,
оттащить не могут и  тоже  голосят. Как тебе картиночка? Роздал бабам триста
тысяч  рублей. Самую бойкую повез  в Брянск, и там  в обкоме  клизму второму
секретарю воткнул, сытому и с похмелья мурлу и придурку. Ору:
     - Партбилет  на стол, мерзавец! Деревня  и крестьянство -  залог нашего
послевоенного ренессанса! Почему вы не кормите крестьян? Доложите намедленно
Микояну  о  начинающемся,  вернее  продолжающемся  голоде.  Четвертую главу,
сволочи, позабыли?  Позабыли закон  отрицания отрицания?  Забыли,  что  если
зерно  не  упадет  в  землю и не  умрет, то  вообще  ни  хера  не  вырастет?
Смир-рна-а! Вместо того,  чтобы устанавливать  новые границы,  я  волындаюсь
здесь не  по  своему  делу!  Завезги  семена в  колхоз!  Обеспечить  белками
население! На  обратном пути  отдам под трибунал  весь обком. Дыхни на меня!
Пьянь!  Всех схаваю,  а кости выложу в политбюро. Народ должен быть сыт. Вам
это теперь ясно?
     - Ясно. Накормим  в течение недели. Пожалуйста, прошу вас ко мне  домой
на  обед.  Перед дорогой.  Не стал я у  него хавать. Поканал  дальше. В Крым
поканал.  В  Крыму,  конечно, солнце. Тишина.  Кипарисы,  как  стояли, так и
стоят. Море  еще холодное. Куриных  богов на  пляжах  до  хера и больше. Это
теперь их нету,  разобрали их,  а  ведь море  не успевает долбить дырочки  в
камешках. Не успевает, Коля. По всей Ялте татары хипежат, уводят и мужиков и
баб и ребятишек.  Уводят под  конвоем.  А сам  понимаешь, уходить неизвестно
куда  и насколько не только татарину, но и папуасу какому-нибудь не очень-то
охота. Я уж не говорю об остальных советских людях разных народов и наций.
     Кстати,  в интимньж  момент раскололась одна  дама из ЦСУ,  что  нема в
Российской  империи  нации,  представители  которой  не волокли  бы срок  по
пятьдесят  восьмой  со всеми  ее замечательными пунктами.  Нема. Но  и  тут,
сказала  дама,  у  советской  власти вышла  осечка,  Эскимоса ни  одного  не
посадили по пятьдесят восьмой. За кражу тюленьего жира, утайку оленьих шкур,
приписку  моржей, за недовыполнение  плана  убийства песцов  и  опоздание  в
тундру  - зто всегда пожалуйста, а  вот за  пропаганду  и агитацию, саботаж,
диверсии,  за  террор и  покушение  на вождей, а  также за сотрудничество  с
Гренландской  разведкой  не  горели эскимосы,  и -  все. За измену родине не
горели они тоже, ибо родина ихняя - Северный  полюс,  а как  можно  изменить
Северному полюсу с  Южным, например, по-моему, не под силу сообразить самому
Вышинскому  Андрею Януарьевичу,  чтоб ему  до  конца  света,  в  пекле  ада,
переписывать  своей  кровью  уголовный  и  процессуальный   кодексы   РСФСР.
Сукоедина. А, может,  эскимосы органически, так сказать, не секли, что такое
советская  власть?  Или считали  ее  чем-то  вроде шторма на  суше,  ложного
северного сияния, бесконечной пурги или многолетнего солнечного затмения, то
есть тем, с  чем воевать  и на что бухтеть бесполезно?  Не знаю, Коля. Итак.
Тепло. Весна. Набухли соски бутонов на миндале, и на иудиных корявых корягах
появились лиловые пупырышки.  Кипарисы подогреваются на солнце, развезет их,
они пахнут жарко и пьяняще, вроде голой бабы, принявшей хвойную ванну...
     И вот, Коля,  в тот момент,  когда,  может, тыщи солдатиков  в  Пруссии
заедали  свою смерть  грязным  снегом  с кровью и  хватали последние  глотки
воздуха жизни,  а мне в  пролитии крови  было отказано,  Фан Фаныч  зашел  в
пустой Ливадийский дворец. Хожу  по  гостиным, по  залам, по спаленкам и пою
свою любимую частушечку:
     Плывет  по  морю трамвай.  Играют граммофончики. Зря отрекся Николай  В
зелененьком вагончике.
     Спустился я куда-то по потайной лесенке и попадаю  в  потайную каморку.
Вот здесь, нацерно, думаю, Распутин перехарил всех фрейлин. И вдруг за окном
раздается гунявый солдафонский голосина:
     -  Симвалиева  посадите  на  кедр! Зыкова -  в  рододендрон,  остальным
рассеятся  по парку.  Соблюдать маскировку.  При  встрече  с  самим -  умри!
Р-разойдись! И чтоб муха не влетела и не вылетела!
     Ну,  думаю,   попал.  Разглядываю  каморку.  Обита   лиловым,  в  белых
хризантемах, шелком.  Софа,  столики, стулики, пуфики, карельская  береза  и
малюсенький такой клозетик в стене за  бамбуковой  Шторой. Под потолком  два
окошечка за  узорными  решками,  а за решками  -  сплетенье лоз виноградных.
Следовательно, я в подвальЧике. Слышимость прекрасная. Надо мной ходит та же
самая солдафонина и отдает указания: - Клопов, тараканов и  ночных бабочек -
к  стенке.  Проверить  все  резиденции на  тарантуловость  и  скорпионность!
Полуверко! Пароль!
     - Стой! Кто идет? Материя первична?
     - Ответ?
     - Всегда, товарищи Кутузов, Суворов и Нахимов! Смерть Гегелю!
     - Разойдись! Продуть систему каминных труб газом Зелинского-Несмеянова!
Что бы это означало, лежу на софе и думаю. Но делать нечего. Жду. И понимаю,
что  ради пира и бардака  для Кагановича  или  Берии такого в  Ливадии  шума
поднимать  не  стали  бы.  Не  стали бы, думаю. А может, сам -  это Сулико с
усами