Мы с вами не раз
горько жалели, что  не были на Сенатской площади. Но  дело  не в  этом, не в
нашей доброй партийной зависти к давно освободившимся товарищам. Дело в том,
что  наш  Кюхельбекер открыл  теорию  относительности  задолго до  господина
Эйнштейна. Ибо раньше"  - категория  времени, а "сесть и выйти"  - категории
пространства. Мы  можем считать бессмертный афоризм Вильгельма универсальной
формулой,  объясняющей все закономерности общественно-политического процесса
национальной  и  государственной жизни  России. Я  уж не говорю  о  том, что
формула  словесная лучше цифровой  и не удалена на космические расстояния от
широких масс. От каждого из нас. Теперь вы понимаете, что я был прав? Теперь
вы  понимаете  железную  логику,  историческую  правоту  и мужество Сталина,
скрепя  сердце  пошедшего  на  массовые  репрессии  намного раньше, чем  ему
советовали  Бухарин   и  компания,  и  охватившего  этими  репрессиями   все
пространство первого в мире  социалистического государства.  Вот  что  такое
марксистское понимание  релятивизма времени и пространства! Господа Троцкие,
Каменевы и Зиновьевы  подбивали партию пойти на то,  чтобы  мы  сели намного
позже. Партия  сказала  им:  "Нет!"  И мы выйдем,  товарищи, намного раньше.
Карта врага бита.  Да и остались ли  у  него козыри  вообще?  Да здравствует
Кюхельбекер  - великнй  диалектик России и ее  революционного  процесса! Ой!
Бейте Сартра! Куда же  вы смотрите, Йорк? Бейте же Сартра! Это он! Он больно
кусается!
     Сартра, Коля, мне тогда глушануть не удалось, но хвост я ему, по-моему,
перебил.
     Дорогой мой! Ты заметил, что я начал  трекать о крысином забое и прочей
прелести, и мы с  тобо  й  давно не  пили за  зверей,  заключенных в клетку?
Заметил.  А что ты  скажешь,  если  я  тебе  предложу выпить  за  крыс?  Для
зоопарков они интереса не представляют, их все больше  держат в лабораториях
для опытов, но, между  прочим, Коля, какими бы омерзительными и гумозными не
представлялись  нам эти создания,  им тоже больно от жизни, ран  и голода, и
если можно было бы взять мою  боль, вот я прижег  сигаретой  ладошку, и боль
крысы после того, как и ей - мерзости прижгли бы лапу, то, поверь мне, Коля,
а я по твоим  гнусным глазам  вижу, что веришь, нельзя было бы отличить друг
от друга  две наших боли. Нельзя! Человеческая боль  ни на слезинку,  ни  на
крик или  же  обморок не  больше боли бабочки, коровы, орла  или  крысы.  Не
больше. Это все, что я хорошо знаю. И  ладошку, дурак, я себе прижег зря. Но
зато давай выпьем за все живое и за то, чтоб любой живой твари или совсем не
испытывать  боли -  ведь  носятся же над всякими ромашками полян мотыльки  и
помирают, никем  не обиженные, в свой  час -  или же испытывать любой  живой
твари боль эту как можно реже, Как можно реже.
     Ты знаешь, Коля, я сейчас ни с того, ни с сего подумал, что у некоторых
зверей в зоопарке тоже бывают свои большие перемены в жизни.  То к хорошему,
то к  плохому.  Вдруг  шарах - и дергают  тигра  на этап.  Загоняют гордую и
непримиримую  тварь  из  одной  клетки  в  другую,  на  колесах,  и  волокут
неизвестно  куда. Не  дай  Бог  попасть  твари в передвижной зверинец. Это -
вечный  мучительный  этап.   Лучше  просто   в  другой  зоопарк.  Там  новая
обстановка,   может,   климат   мягче,  а  может,  наоборот,   скучно  стало
архангельским  или  мурманским  гражданам  без  тигра. И тогда ему, бедняге,
придется  очень зябко.  Бывает,  конечно,  в цирки  тигров  и прочих  зверей
дергают. Но и тут иди гадай, какой  тебе  начальник попадется и развращен ли
надзор, половинящий твои кровные  пайки. Бывает, попадает зверье из зоопарка
в  уголок  Дурова. Но это главная звериная шарашка - для  редких  очевидцев.
Слоны, скажем, живут долго, а уголку Дурова положено иметь только одного или
двух.  Другие же помногу лет дожидаются своей  очереди  и так и подыхают, не
дождавшись.  Так  и с  актрисами  часто  происходит.  Ждут они,  ждут,  пока
какая-нибудь Яблочкина на пенсию слиняет или в анатомический  театр  и много
ролей  тогда  освободится,  а  Яблочкина,  словно  бы  чует  такие  надежды,
подъемный  кран  ее, развалину, на сцену  поднимает, еле движется,  челюстью
шлямкает,  суфлеру на язык наступает,  чтобы погромче маячил,  говорят, даже
подгузники   ей  надевали  перед   особо   трагическими  сценами,   но   она
исключительно назло  пропадающим  ни за грош молодым и ежеминутно  стареющим
актрискам, не желает линять из кремлевского трупа и  вишневых курантов и так
далее.  Ей  хочется,  видите  ли,  истлеть  до шкелетины на  глазах у самого
внимательного  и  взыскательного  в   мире  советского  зрителя.   Чего   я,
собственно, растрекался о Яблочкиной? Извини, Коля. Я же, кажется,  толковал
о больших переменах в лагерной жизни слонов и тигров.
     Одним словом  - освобождаюсь.  Причем  воистину  неожиданно. После того
митинга,  когда руки  прочь от  Белояниса  и затоптали  насмерть Марыськина,
Дзюба к нам в  барак больше не заявлялся. А в крысиный забой нас конвоировал
немой  сержант.  Слышать  он  все слышал,  стерва,  а  говорить не  говорил.
Приведет, пересчитает,  хотя  куда  нам можно деться, неясно,  и  подпольная
большевистская партячейка приняла к тому же резолюцию Чернышевского  считать
побег  нарушением дисциплины,  несовместимым  с пребываиием  в  В, К.П. /б/.
Пересчитает, значит, нас немой, уйдет, через девять часов по-новой придет  и
пересчитает, примет дневную норму - убитых крыс - и в барак. Крыс, благодаря
своему  третьему  шнифту,  я  глушил,   как  печенье  перебирал  на  фабрике
"Большевичка".  Шарах  между глаз  обушком,  и крыса  с  копыт.  Стахановец.
Времечко течет и течет,  только  считал я не дни и недели, даже не месяцы, к
чему, собственно, было их считать, да  и не по чему, а зиму-лето, зиму-лето.
Как  теперь поет молодела, .  Прошла зима, настало лето  . Спасибо партии за
это. Информашки не получаем никакой. Пару раз, впрочем, ветер заносил в зону
обрывки заблеванной "Правды" и  ржавой послеселедочной Комсосмолки". Так мои
партийцы  что-то  узнали  о   корейской  войне  и   работе  Сталина   насчет
языкознания. Сам понимаешь, хавали они эту информашку с полгода. Дискуссии у
них были,  расколы, выговора,  снятие выговоров,  партконференция,  какие-то
саморефераты, самочистки и,  наконец,  Чернышевский всех убедил, что Сталин,
как всегда, прав.
     - Все дело в языке.  Партия и народ говорят иногда  на разных  языках и
это  тормозит движение  идеи к цели. Партия, например,  сказала: "Надо!!!" А
народ ответил: "Будет!" И партия  уверена, что будет" - это высокое обещание
народа   помереть,  но   воплотить   в   жизнь   историческое   какое-нибудь
постановление. Но постановление не выполняется, хотя бедной партии  в голову
не  могло  придти,  что  оно может не воплотиться и не  выполниться.  Партия
спокойно  сочиняет  другие  исторические  постановления,  по   наивности  не
подозревая, что народ гадит ей втихомолку, пьянствует,  ворует, не  выводит,
негодяй-народ,    родинок   капитализма.   И   только   после    тщательного
расследования, проведенного нашими славными органами, - сказал Чернышевский,
- вдруг оказывается, что на языке народа "будет" -  синоним "хватит". И если
бы он, Чернышевский, оставался членом ЦК, то он обратил  бы на  это внимание
партии  и  пропаганды  вредительского  лозунга  была  бы  задушена  в  самом
зародыше.  "Надо"  и "будя" - слова-антагонисты. Нужна  беспощадная жестокая
сила, чтобы заставить народ преодолеть языковой барьер!
     Спели   Иитернационал,  провозгласили   здравицу  в   честь  гениальной
сталинской интуиции, расставили фишки на самодельных международных аренах, и
по-новой тупо потекла мутная крысиная жижа наших ночей и дней.
     Подпольные большевнки даже не знали,  что Сталин врезал  дуба, а  Берию
шмальнули вместе с некоторыми его партнерами. По выкладкам Чернышевского все
сходилось на том, что во Франции и  Италии произошли революции и  сейчас там
бушует красный террор. Работы  у тамошних партий - край непочатый, и поэтому
необходимо привлечь мафию и синадикаты гангстеров к службе в ИЧЕКА и ФЭЧЕКА.
Это  - задача N1.  США  превращены в концлагерь,  Китай  освободил  японский
народ,  Англия  стала  островом  безработных, кризис  победоносно  шагает по
ведущим биржам капстран - и все дела. Пролетарии всех стран вот-вот сольются
в экстазе,  сожгут Дюпона, Форда с  Рокфеллером,  а пепел ихний  стряхнут  в
Тихий  океан, и  покандехает  по  планете ОБОЗ  - Объединенное  бесклассовое
общество Земли.
     С этим большевички  вставали, с этим трекали, пока  я  крыс глушил, и с
этим ложились кемарить. Но вдруг, Коля, начали их дергать по одному. Причем,
дергают  с  концами. Не  возвращаются  товарищи. В забой нас водить перестал
немой  сержант. Шмаляют или на  этап? О свободе  я, честно говоря, не думал,
потому  что не  сомневался, что - Советская власть - это всерьез и  надолго.
Остался я в бараке вдвоем с Чернышевским. Режемся с ним целыми днями в буру.
Карты я  замастырил из "Краткого курса".  Вырезал  трафаретики  мастей, тушь
заделал, полкаблука сжег, а сажу на моей  моче развели и на чернышевской.  И
начали  мы биться.  Он  сначала в мастях пугался, а потом освоился  и  понес
меня. Подряд выигрывал  по  десять  и больше партий. Попал  Фаи Фаныч за все
ланцы. Сижу полуголый на нарах, завернутый в казенную простынку и соображаю,
за что мне такая невезуха. Но остановиться не могу, я в бою заводной. Начал,
чтобы  отмазаться,  играть в  ста  партиях сахарок. Попал до пятидесятилетия
Советской власти. Партнер,  пользуясь преимуществом, давил на меня и настоял
на отмеривании времени разными датами
     Второй  месяц бурим. И по-новой  я попадаю!  Попадаю, словно я с  самим
чертом играю на хлебушек до пятидесятилетия органов, на  баланду до столетия
со дня рождения  Сталина, на вынос параши до такого же  столетия  Ленина, на
уборку барака  до  установления Советской власти  в  кладовке  капитализма -
Швейцарии.Чернышевский   остановился.  Соскочил.  Он  имел  на   это  право.
Международные  урки,  Коля,  содрогнулись  бы,  узнав,  в  какой я  очутился
замазке!  Играть больше  не  на что. Предлагаю от  отчаяния  -  эксгумацию в
случае  моего освобождения трупа Кырлы Мырлы и перевозку шкелетины в Москву,
чтобы отмазать хоть хлебушек. Темню, говорю, что на Хайгетском кладбище имею
большие связи с  могильщиками-дантистами,  но  Чернышевский уперся  -  ни  в
какую. Объявка есть объявка. Верь, Коля, ни один урка за всю историю мира не
попадал так, как попал я. Пульнуть мне какую-нибудь  шмутку для отмазки, кто
пульнет?  Удавить  Чернышевского? Некрасиво.  Я  партнер  честный  и  вообще
никогда фуфло  не двигал. Предлагаю сыграть на  мою  жизнь  в десяти партиях
против трехдневной птюхи хлеба. Я же дня четыре, может, даже  пять ничего во
рту не держал.  Утром,  как  говорится, чай,  днем баян,  вечером  собрание.
Дохавал  все  сухарики  из  тумбочек дернутых  куда-то  партийцев.  Ты  меня
представляешь заглядывающим на карачках в чужие тумбочки, Коля?
     - Играем,  - говорю, - на  мою жизнь или не играем, чертила  с козлиной
рожей?
     Не соглашается  садистски Чернышевский.  Это, видите  ли,  уже будет не
игра,  а внутрипартийная дуэль с  уничтожением одного из коммунистов,  и там
самым мы  объективно  сыграем на руку реакции.  -  Тогда, -  говорю,  - могу
замочить  немого сержанта, совершить нападение  на  вахту,  поджечь  барак с
криком  "Учение Маркса всесильно-о, потому что оно верно-о-о-о!" На все могу
пойти, но дай, -  говорю, -  Николай Гаврилыч, если у тебя сердце в груди, а
не камень, возможность отмазать хотя бы хлебушек!
     -  Нет,  Йорк! Мы  доигрались  до революции  в  Швейцарии.  До  крупной
исторической вехи  - и  точка. Кроме всего прочего, в нынешней  ситуации мы,
коммунисты,  не  можем делать ставку на террор.  Пусть  реакция побудет  без
козырей. Не давать же их нам самим в ее руки? Пардон.
     Нет, Коля, ты предстань себе ситуацию:  я ждал  годами  пришития  дела.
Подписался  на  него.  Обволок  страшнейшие  месяцы  моей  жизни  в  третьей
комфортабельной  камере.  Судим  был  на так называемом  процессе  будущего.
Выслушал  смертный  приговор.  Первая  смерть...  Туфтовый  полет  в  тухлом
космосе...  Опять чуть  не поехал в этом полете.  Спас меня  ноготок. Вторая
смерть... Лагерь... Третий шнифт... Победа над крысами  в  ударном труде - и
вот на тебе! Фан Фаныч всерьез и надолго  врезает медленного дуба от голода,
попав в замазку к вонючему козлу с выхолощенным сердцем и розгой, пораженной
заразой дьявольской болезни. И ведь бурил он честно, ни разу лишней карты не
брал, я ведь не Пронькин:  у  меня за  столом не пукнешь, на одной  сплошной
везухе  уделал.  Ты себе не представляешь, Коля, как я его  умолял и устно и
телепатически пульнуть мне хлебушка или баланды хоть раз в четыре дня, как в
кандее,  но эта падаль, вызывая, что  очень  странно, некоторое даже  во мне
удивление,  метала  с огромным  аппетитом и свои,  и мои  сахарки,  птюхи  и
баланды. Я, разумеется, подох бы, но не попросил  вслух  и, однако, как жаль
было нелепо и бездарно слабеть на нарах закутанному в казенную простынку Фан
Фанычу.  В свечку превратился, горю, оплываю  раньше, чем фитилек  сгорел. А
гоношить что-либо  бесполезно. С обслугой контактов не  установишь. Кешаря с
хлеб-с-маслом ждать не от  кого. Оплываю.  Вспомнил ни с  того,  ни  с  сего
"Ленина в 18-ом году".  Как он отдал половину своей пайки, а  может, и целую
птюху уставшему рабочему Василию. Чернышев  ский словно прочитал мои мысли и
говорит:
     - Все-таки, я всегда тяготел к Сталину, а тот, другой, был, несмотря на
решительную подчас  жестокость,  слишком  мягок. Мягок.  Если  бы  он  начал
исторически  необходимые  репрессии  в  двадцать  третьем,   то   мы   давно
освободились бы.
     Оплываю,  Коля,  оплываю. Горю естественной смертью. И  сгорел бы,  как
пить дать, если бы Чернышевского вдруг не дернули. Дернули гада с вещами!
     -  Если, -  напоследок  говорит,  -  Йорк,  вам  удастся  освободиться,
передайте  коммунистам мира,  что, несмотря на некоторые  ошибки, наш путь и
наш опыт являются идеальной моделью для пролетариев всех стран. Победа не за
горами. Доешьте уж мою пайку. Мы, коммунисты - народ гуманный!
     Я  дожевал хлебушек. Не  до жиганской гордости тогда было  мне.  Вскоре
баланда влетела в кормушку, а  поутрянке и сахарок  с  кипяточком. Ожил  Фан
Фаныч,  а  ведь  одной  ногой  был  там...  Отлеживаю себе  бока  на  нарах,
анализирую случившееся и прихожу к выводу, что во всем была виновата колода.
Очевидно, Чернышевский не обдумывал, как мне казалось тогда, подолгу  каждый
ход, чем выводил меня из  себя, а читал отрывочки из краткого курса  ВКП/бl,
из  которого  сделали  мы картишки.  Кроме  всего прочего,  этот  козел,  не
переставая мурлыкал "Интернационал". Я хоть и лез от этой легкомысленной, но
прикинувшейся  самой серьезной в  мире песенки на стену, однако, помалкивал,
как джентельмен в игре. И не обращал внимания на то, что,  делая ходы, козел
бормочет то "шаг вперед",  то "два назад", то "объективная  реальность",  то
"правый оппортунизм", то "левый ваш уклончик не пройдет", то "берем курс  на
вооруженное восстание". А предъявляя мне буру на червах или бубнах, хихикала
гнида: "Но от тайги до британских морей красная гвардия всех сильней!"
     Короче говоря,  Коля, дьявол несомненно имеет  отношение как к азартным
играм, особенно к картам, так и к краткому курсу истории ВКП/б/.  Вот и стал
Чернышевский в игре Всем, а я  чуть было  Никем. Слава Богу,  дернули его на
этап.
     13
     Но и  моя  очередь  пришла.  Разумеется,  неожиданно.  Сижу  на  нарах,
отьедаюсь, трое суток  уж хаваю, но настолько оплыл, что на парашу не бегаю,
золы во мне маловато, воды и шлака, и просто силушки нет в  ногах.  И вдруг,
где  бы  ты  думал, Копя, я себя обнаруживаю? В пахучей духоте,  под  жарким
солнцем и  голубыми небесами,  в белых,  розовых, лиловых, синих  и  красных
цветах. Воробушки  рядом  чирикают.  Глоса  какие-то  невдалеке  гундосят  и
паровозишко посапывает. Станция, очевидно. А я лежу, надо полагать, в гробу,
и вполне возможно, Кидалла разыгрывает очередную сцену из своего будущего  -
Фан Фанычу устроили почти всенародные похороны и решили его закопать в землю
живьем.  Сейчас, очевидно, подымется  на  трибуну студентка  энергетического
института  или  пожилой,  оторванный от  станка  токарь,  и  я  услышу,  что
поскольку в будущем наказание будет опережать преступление, то и захоронение
особоопасных преступников должно происходить задолго до их смертной казни. А
это  уже такое торжество пролетарского  гуманизма, от которого волосы должны
от ужаса шевелиться на черепах Дюпонов, Фордов,  Чан-Кай-Ши и маршалов Тито.
Такую примерно я ожидаю речугу и не шевелюсь.
     Лежать  в  цветах,  действительно, неплохо.  Неплохо  плавно  плыть  на
чьих-то спинах и смотреть  в  небо. Хуже, когда крышку  заколачивать начнут,
обязательно  ведь,  гадюки, гвоздь  влупят в плечо или в  ногу, хуже,  когда
комья  глины печальной по  крышке  гроба  застучат все  глуше  и глуше, пока
совсем их слышно не  станет. Лежу себе, тихо думаю, дышу воздухом безгрешных
цветов.  Вдруг  Юрий  Левитан   надо  мной  забасил:   "Передаем   последние
известия...   Американский  народ  рукоплещет  Никите   Сергеевичу...   Указ
Президиума Верховного...  за выдающиеся заслуги в строительстве социализма в
одной  отдельно взятой  стране присвоить буквам "К", П" и С"  звание  героев
социалистического труда...  переименовать мягкий знак в  твердый...  считать
последней  буквой  советского  алфавита букву  "Ы"...  Букву  "Я"  наградить
значком "Отличник Освода"...
     Что  за мать твою  так, думаю и  приподнимаюсь. Жарко.  Пыльная, вшивая
площадь вокруг. Одна зеленая палатка "Пивопродукты".
     Облупленный, серенький, как старичок, домик  станции "Слободка".  Мусор
вышел  оттуда.  Ко мне  направился. Сам без  фуражки  и ремня.  Вместо сапог
тапочки.  Кстати,  Коля,  я  за свою долгую жизнь  просек, что даже с  самым
тупым,  жестоким  и упрямым мусором можно  договориться, если прибарахлен он
немного не по  форме Допустим,  подворотничок  забыла  ему  баба пришить. Он
непременно  после  шести  часов  уговора оставит тебе покурить. И  все  это,
заметь, в кандее.
     -  Ну, брат,  ты дрыхнешь,  как пожарник в рейхстаге: вторые  сутки без
просыпу, - говорит мусор. - Вставай, опохмелись, поезд скоро.
     - А я что, извините, на... свободе?
     - Только не темни. Я этого не люблю, хоть  и в тапочках  на босу  ногу.
Подъем!
     - Неужели ж я вчера надрался? - спрашиваю  мусора  и попрежнему просечь
ничего не могу.
     - Если б  не надрался, то  и дрых бы с  Зинкой-стрелочницей, она вашего
брата реабилитированных  обслуживает, а  не с Карлом Марксом. Подъем,  брат,
подъем!
     Отхожу я,  Коля, шагов на двадцать  от шикарной клумбы,  смотрю на нее,
так  сказать, с птичьего полета и убеждаюсь,  что  я  действительно  кемарил
прямо в  бороде Кырлы Мырлы,  сконструированной из  белых  анютиных  глазок.
Примял,  конечно, и  бородищу, и красный галстук  с синим пиджаком,  так что
Кырла Мырла, ну просто никуда от него в жизни современной не денешься, и сам
вроде  бы  с  жестокой похмелюги похож  на алкаша, пропившего с получки весь
свой капитал, всю свою прибавочную стоимость.
     - Да, - говорю, - хорош я небось был?
     -  Скажи  себе  спасибо, что  в Самого не завалился.  Я  б тебе  врезал
штрафик рублей на сто. Ну, поправляйся и валяй, откуда брали.
     - А сам" - это кто? - интересуюсь, глядя на другую клумбу
     - Ленин.
     - А Сталин где?
     - В мавзолее.
     - Минуточку. А Ленина оттуда пошарили что ли?
     -  Вместе  они лежат. Только усатого, должно быть, пошарят. Никита  его
раком  на съезде поставил.  Разоблачил  до самых потрохов. - Так-так-так,  -
говорю, кое-что начиная соображать, - А из каки