ль-
инке и стал хорошо и много писать.  Вечерние электрички с расфуфыренными
подмосковными девицами и лихими "малаховскими ребятами",  правда, волно-
вали меня,  манили в таинственные дали, в Кратово, под сень парка желез-
нодорожников, где грохотали доморощенные рок-н-роллы, но в вечернем небе
появлялись пузатые быковские самолеты,  раскорякой шли на посадку,  и  я
торопился к своему шаткому столу.
   Кажется, я  начинал понимать секрет:  надо работать без утайки,  я не
должен бояться бумаги - это самый близкий мой друг.  Все,  что я  скрою,
обязательно  вылезет потом,  но уже в смешном,  окарикатуренном виде.  В
конце концов писательство - это то,  что прежде всего нужно мне  самому,
то, что помогает мне, каждую минуту сжимает в энергетический ком, и я не
должен хитрить в этом деле. Лицом к лицу с бумагой я не должен стыдиться
самого себя - ни своей глупости,  ни своих так называемых сантиментов. Я
простой человек,  имеющий отношение ко всем прохожим и проезжим, я такой
же,  как все они. И я им нужен - вот в чем штука, без этого дело не пой-
дет.
   Я успокаивался. В полном спокойствии я работал и в полном спокойствии
посещал редакции - не напечатают сейчас, напечатают потом. Я очень проч-
но успокоился за несколько месяцев,  но кончилась какая-то часть работы,
и я стал думать: не слишком ли?..
   ...За поворотом шоссе возникла в темноте подсвеченная прожектором бе-
лая каменная игла - обелиск в память павших десантников. И полон был мир
для меня любви к погибшим моим братьям.
   - Вы Есенина любите? - вдруг спросил шофер.
   - Люблю, конечно, - ответил я.
   - Почитать вам стихотворения Есенина?
   - Давай.
   "Ты меня не любишь, не жалеешь...", "Может, поздно, может слишком ра-
но...",  "Жизнь моя, иль ты приснилась мне...", "Вы помните, вы все, ко-
нечно, помните..." - читал шофер.
   Я тоже пытался что-то читать,  но сбивался, и он меня поправлял и чи-
тал дальше безошибочно. Он знал уйму стихов Есенина. Мы неслись по лесу,
фары  пробивали  лес,  и  в  глубине за соснами возникали фантастические
очертания кустарника. И полон был лес для меня призраков, призраков моей
любви,  которые маячили из-за потухших костров,  смешных и милых призра-
ков.
   - А его поэму "Проститутка" ты знаешь? - спросил шофер.
   - Нет, не знаю такой.
   - Ну, так слушай.
   И вдруг после есенинских стихов последовало длинное графоманское  со-
чинение о юной проститутке,  сочинение с немыслимым ритмом, безобразное,
сальное...
   Читал он вдохновенно.
   - Это не Есенин, - сказал я.
   - Как это не Есенин? - поразился он.
   - Это какой-то бездарный алкоголик сочинил, а не Есенин.
   Вдруг он затормозил так резко,  что я чуть не стукнулся лбом о ветро-
вое стекло.
   - Ты чего?
   - Давай отсюда выматывай!
   - Рехнулся, друг?
   - Выматывай говорю! Знаток нашелся. Есенин не Есенин...
   Он выругался, и губы у него дрожали от обиды. Я вылез из машины.
   - Ладно,  я пешком дойду,  но только ты пойми, что это не Есенин. Ты,
друг, вызубрил стихи, как попка, а золота от дерьма отличить не можешь.
   - Спрячь свои паршивые гроши! - заорал он, выкатывая глаза, и захлоп-
нул дверцу.
   Я поднял  воротник,  засунул  руки в карманы и пошел по шоссе,  потом
обернулся и посмотрел,  как он разворачивается.  Потом пошел  дальше  по
лунным пятнам,  по качающимся теням,  с холодом в душе из-за этой ссоры.
Минут через десять я услышал шум мотора сзади и  обернулся.  Фары  из-за
поворота описали дугу по елкам,  делая их из черных зелеными; показалась
машина, это было мое такси.
   - Садись, - сказал шофер.
   Я молча сел с ним рядом.
   - Я сейчас рифму разобрал,  может,  ты и прав, может это и не Есенин.
Должно быть, действительно какой-нибудь алкаш сочинил.
   - Ты с "Мосфильма"? - через минуту спросил он.
   Я кивнул.
   - А я сам питерский.  Питер бока повытер,  - печально подмигнул он. -
Женку прогнал и сюда подался. Здесь мне не пыльно.
   - Чего так? - хмуро спросил я.
   - В торговле она работала, понял?
   - Ну и что?
   - Я же тебе говорю, в торговле она работала и левака дала с завмагом.
   - А!
   - Ничего не понимаю, - сказал он, тараща глаза на дорогу. - Ничего не
понимаю, хоть ты убей.
   Я всунул ему в рот сигарету и дал огня. Он неумело запыхтел.
   - Ничего не понимаю.  Завмаг такой толстый,  старый, а она девчонка с
тридцать девятого года.
   - Баб не поймешь, - сказал я.
   - Верно. Бабу, может, труднее понять, чем мужчину.
   - Плюнь,  - сказал я. - В конечном счете выгнал - и правильно сделал.
Найдешь здесь себе эстоночку.
   - Как же найдешь! Не допросишься.
   - Давай организуем союз русских холостяков, а?
   Он засмеялся.
   - Тебя как зовут?
   - Валя.
   - А меня Женя. Давай повстречаемся, а?
   - Давай.
   - Вот этот телефон запиши, - он ткнул пальцем в дощечку справа от ру-
ля.
   На ней было написано: "Как вас обслужили, сообщите в диспетчерскую по
телефону 2-41-59". Я записал.
   Показалось модернистское здание мотоклуба.
   - Пока, - сказал я. - Обязательно позвоню, Женька.
   - Будь здоров,  - он протянул мне руку.  - Понимаешь, жить без нее не
могу, без Люськи.
   Он сдвинул фуражку на затылок, и я увидел, что он лыс.
   - Не психуй, Женя, - сказал я. - Все устроится.
   Во дворе мотоклуба стояла вся наша техника:  темные туши "тон-вагена"
и "лихт-вагена", "Газ-69", автобус, а над всем этим, как шея загадочного
жирафа,  повисла стрела операторского крана.  На балконе, освещенный лу-
ной, сидел в одной майке Барабанчиков. Он наигрывал на гитаре и пел, то-
мясь:
   Ах, миленький, не надо.
   Ах, родненький, не надо...
   "Может быть,  это Барабанчиков сочинил поэму "Проститутка", - подумал
я  и  по стене,  в тени,  чтобы он меня не заметил,  прошел в вестибюль.
Здесь я подсел к телефону и набрал 2-41-59. Длинные гудки долго тревожи-
ли ухо.  Я отражался в зеркале,  бледный, хорошо одетый молодой человек.
Завтра натяну брезентовые штаны и свитер, наемся как следует и буду тол-
кать тележку.
   - Диспетчер.
   - Здравствуйте. Говорит пассажир машины пятьдесят восемь десять.
   - Что случилось?
   - Ровным счетом ничего.  Запишите, пожалуйста, благодарность водителю
Евгению Евстигнееву.
   - Что за дурацкие шутки? Вы бы еще в пять утра позвонили.
   - Какие шутки? Меня прекрасно обслужили, вот и все.
   - Нам только жалуются, и то днем, а не по ночам.
   - А я не жалуюсь, вы поняли?
   - Черт бы вас побрал! Почитать не даете!
   - А что вы читаете?
   - "Лунный камень".
   - О! Тогда простите. Спокойной ночи!
   - Спокойной ночи!
   4. Утро началось с того, что приехала милиция за Барабанчиковым. Ока-
зывается, он вчера, в большом количестве выпив пива и портвейна, насиль-
ственным образом изъял кольцо у работницы прядильной фабрики Вирве Тоом,
а также угнал велосипед дорожного мастера Юхана Сеппа. Барабанчиков уве-
рял,  что на него нашло затмение, но младший лейтенант, голубоглазый эс-
тонец,  не понимал,  что такое затмение. Увели Барабанчикова и на глазах
всей нашей группы посадили в "раковую шейку".
   А утро было прекрасное в этот день:  дождь низвергался с  небес,  пу-
зырьки  циркулировали по лужам,  сосны стояли в порослях холодных чистых
капель.  Группа давно ждала дождя:  надо было отснять небольшой эпизод в
дождь.  Режиссер  наш Григорий Григорьевич Павлик предлагал устроить ис-
кусственный дождь, но оператор Кольчугин настаивал на натуральном дожде,
артачился и поссорился с директором картины Найманом.  Сейчас дождь всех
радовал,  все торопились на съемку.  Дождь был прекрасен для съемки,  не
говоря  уже  о том,  что он был прекрасен сам по себе в своей холодной и
чистой настойчивости.  Все это понимали, даже Барабанчиков, который, пе-
ред тем как сесть в машину, поднял голову и отдал свое лицо дождю, потом
вытер лицо кепкой, и уж тогда нырнул в решетчатый сумрак неволи.
   В вестибюле было организовано летучее профсоюзное собрание,  на кото-
ром выступил реквизитор Камилл Гурьянович Синицын, седой человек с лицом
незаурядного оперного убийцы.
   Лицо этого человека известно всей стране, потому что многие режиссеры
"Мосфильма" охотно берут его на роли эпизодических злодеев, но его само-
го никто не знает.
   Он чуть не плакал, Синицын, говоря о Барабанчикове. Оказалось, что он
вот  уже много лет следит за его судьбой,  дает ему читать книжки и даже
помогает материально.  Оказалось,  что спокойствие Камилла Гурьяновича и
его вера в жизнь во многом зависят от судьбы Барабанчикова.
   Времени было мало,  все торопились, и поэтому сразу после выступления
Синицына голосованием постановили взять маляра Барабанчикова на поруки.
   Потом мы быстро погрузили приборы, напихались в грузовик, в "газик" и
в "тон-ваген" и рванули.  Я сидел в кузове грузовика в своих брезентовых
штанах, в свитере и в шапочке с длинным козырьком, так называемый "фаер-
мэнке", которую мне подарил товарищ, матрос- загранщик. У меня был очень
кинематографический вид,  гораздо более кинематографический, чем это по-
лагалось простому такелажнику. На плечи я накинул какую-то мешковину, но
все равно быстро весь промок,  хохотал с такими же мокрыми  ребятами,  и
было мне в это утро удивительно хорошо.
   Место, давно облюбованное для этого эпизода,  было на повороте шоссе,
там,  где в соснах сквозило серое море,  где над кюветами нависали дикие
валуны,  совершенно безлюдное, мрачное место. Когда мы подъехали, оказа-
лось, что творческий состав, жильцы "Бристоля", нас уже ждут. Они стояли
под соснами,  но это не спасало их от воды, струившейся меж ветвей. Таня
съежилась,  плащ ее облепил,  она была жалкой.  Андрей Потанин тоже  был
мокрый, но бравый, как всегда. Павлик сгорбился, ушел в воротник, он си-
дел на пеньке, выставив только нос из-под берета, и, вытянув вперед пал-
ку,  смотрел в одну точку, видимо размышляя о "новой волне", об Антонио-
ни, бог знает еще о чем. Кольчугин и его ассистенты сияли. Тут же торчал
неизвестно  зачем  и автор,  одетый в дешевые штаны и курточку,  измятые
так, как будто они были выдернуты прямо из стиральной машины.
   Костюмерши, гримерши и ассистентки, стеная, бросились к Тане с плаща-
ми и одеялами.
   - Танечка, бедненькая наша! Промокла, деточка! - кричали они.
   Надо сказать,  что  в  любой  киногруппе исполнительница главной роли
всегда считается бедненькой, миленькой, самой красивой и самой талантли-
вой,  ужасно несчастной, маленькой деточкой, ее всегда боготворят и тря-
сутся над ней.
   Кольчугин и второй оператор Рапирский наслаждались дождем,  и, видно,
руки  у них зудели,  особенно у Кольчугина.  Они воздевали руки к небу и
причитали:
   Дождик, дождик, пуще!
   Дам тебе гущи!
   Хлеба каравай!
   Весь день поливай!
   - Весь день не надо, - строго сказал Нема. - У нас сегодня еще режим.
   Мы устанавливали приборы,  тянули кабель от "лихтвагена", монтировали
"митчел" на операторскую тележку,  натягивали палатку для Андрея и Тани.
Пустынный этот и дикий уголок оглашался криками и  стуком.  Для  веселья
звукотехники  пустили через динамик ленту с записями Дейва Брубека.  Все
бегали,  все что-то делали или делали вид,  что делают.  И только Павлик
сидел  один  среди этой ярмарки в позе роденовского "Мыслителя",  тоже в
общем что-то делая.
   - Где же машины?  Где же, Немочка, машины? Где же они, золотая рыбка?
- наседали на администратора Кольчугин и Рапирский.
   Приехали машины,  самосвал притащил на буксире "Волгу" с разбитым ка-
потом, а за ними прикатила целая "Волга", такого же цвета, как разбитая.
   Суть эпизода состояла в следующем.  Таня и Андрей гонят куда-то (я не
знал содержания сценария),  гонят кудато на "Волге". Здесь, на этом мес-
те, столкновение с грузовиком. "Волга" в кювете. Таня и Андрей пострада-
ли,  но только слегка.  Они, значит, некоторое время должны промаяться в
кювете, возле машины, и поссориться окончательно, а потом Таня побежит в
лес, а Андрей, значит, за ней, не будь дурак, и тут, значит, наплыв.
   Наконец все поставили,  установили. Кольчугин и Рапирский заняли свои
места,  из палатки вылезли уже в гриме и костюмах Таня и Андрей,  и  тут
заметили, что на площадке нет режиссера. И под сосной его не было. Побе-
жали искать и нашли за "тон-вагеном".  Павлик с автором стояли друг про-
тив друга и о чем-то страстно спорили.  Дождь стекал с них ручьями.  По-
нять,  о чем они спорили,  было совершенно невозможно,  потому  что  они
только  мычали  и выкрикивали иногда какие-то слова.  Крутили пальцами у
носа, дергали друг друга за пуговицы, хлопали друг друга по плечу, мыча-
ли и кричали.
   Павлик:
   - М-м-м, нет-нет, м-м-м, что вы, Юра! М-м-м, Белинский! М-м-м, народ,
культура, м-м-м, во все века, Юра!
   Автор:
   - М-м-м,  новая волна, м-м-м, Григорий Григорьевич, мм-м, экспрессия,
м-м-м, кино как таковое, м-м-м...
   Развязный Нема подошел и ткнул режиссера в бок.
   - Прикажите записать простой,  Григорий Григорьевич? Простой на почве
идейных столкновений?
   - Ха-ха-ха!  - словно смущенный сатана, захохотал Павлик. - Боже мой,
Нема! Господь с вами, Нема! Милостивый боже!
   Закинув под мышку трость,  он засеменил к площадке, маленький, сгорб-
ленный, в огромном обвисшем берете.
   Зажглись осветительные приборы.  Дождь повис перед ними  хрустальными
дымными шторами,  тут и там на грани серого света и яркого сияния прибо-
ров возникло подобие радуги.
   Кольчугин сел на тележку к "митчелу",  я поместился за его  спиной  и
налег грудью на ручку.  Не знаю, почему именно меня выбрали на роль тол-
кателя тележки, - может Кольчугину импонировала моя кепка?
   Разбитая "Волга" уже сидела боком в кювете.  Таня стояла, опершись на
нее  рукой,  у  нее было обреченное лицо.  Андрей пытался открыть капот.
Дождь поливал на славу.
   К актерам подбежал Рапирский, замерил экспонометром лица.
   - Валя, приготовься, - дребезжащим голосом прошептал Кольчугин.
   - Мо-о-тор! - взревел Павлик.
   На площадку выскочила ассистентка, щелкнула хлопушкой.
   - Поехали,  Валя! Медленно! - на последнем издыхании произнес Кольчу-
гин. Голова его была покрыта курткой, он застыл, слился с камерой, толь-
ко нервно шевелился прошитый суровыми нитками зад.
   Я медленно повез его вперед. Камера заработала.
   Т а н я (подняв голову, высоким голосом). Допрыгались, мой мальчик!
   Я заметил сжатые кулаки на груди автора и восторженные глаза Павлика.
   А н д р е й. Перестань хныкать. Какая ты зануда!
   Т а н я. А ты бездарная личность! Бездарь! Бездарь!
   Она садится на обочину и закрывает лицо руками.  Андрей молча смотрит
на нее.  Павлик делает какой-то жест. Андрей вытаскивает сигарету, пыта-
ется зажечь спичку. Спички промокли. Он выбрасывает их.
   Т а н я. Что мне делать, Саня?
   А н д р е й (садится рядом с ней,  пытается ее обнять).  Прежде всего
сохранять юмор.
   Т а  н  я  (как маленькая,  тычется ему в ладони).  Сам сохраняй свой
юмор. Надоел мне твой юмор, весь ваш юмор. Нет у меня юмора! (Отталкива-
ет его и вскакивает). Вот он, твой юмор! (Показывает на машину).
   А н д р е й. Ленка!
   Т а н я. Катись!
   Она прыгает через кювет, лезет вверх по валунам.
   - Валя, быстро отъезжа-а-ем! - бодро скомандовал Кольчугин.
   Я покатил его назад.
   А н д р е й (из кювета). Куда ты?
   Т а н я (сверху). Я возвращаюсь на турбазу.
   А н д р е й. Не смей! Подожди!
   Таня убегает в лес. Андрей огромными прыжками несется за ней.
   -Стоп! - гаркнул Павлик.
   Приборы погасли. Костюмерши, гримерши и ассистентки с одеялами и пла-
щами побежали к Тане.  Она подошла,  закутанная, только личико высовыва-
лось из каких-то платков.
   - Ну как? - спросила она.
   - Хорошо  пробежала через кусты,  - сказал Кольчугин.  - Брызги так и
посыпались. Полить эти кусты! - крикнул он назад и показал рукой.
   Не хватало ему дождя. Ребята побежали с ведрами к кустам.
   - Ну как?  - повторила Таня и обвела глазами всех. Беззвучно спросила
меня: "Ну как?"
   - Красиво,  - сказал я.  - Суровая современная драма,  ничего не ска-
жешь. Очень красиво.
   Все обернулись и посмотрели на меня. Даже Круглый. Автор улыбнулся.
   - Слышите, - сказал он Павлику, - я вам говорил! Голос народа.
   - Готовить второй дубль!  - крикнул Павлик,  взял под руку  автора  и
отошел с ним. Через секунду они уже тыкали друг в друга пальцами и мыча-
ли.
   Таня и Андрей опять полезли в кювет. Чтобы согреться, они подпрыгива-
ли под музыку Брубека.
   - Все по местам!
   - Выключить музыку!
   - Внимание!
   - Мо-о-тор!
   И снова.
   Т а н я. Допрыгались, мой мальчик!
   А н д р е й. Перестань хныкать. Какая ты зануда!
   После третьего  дубля  Нема  стал  нервничать и приставать к Павлику,
бубня о перерасходе пленки. На всякий случай сделали еще один дубль. По-
том Кольчугин потребовал кран.  Дождь утихал, и поэтому Кольчугин сильно
нервничал,  прыгал,  кричал,  обзывал всех лентяями,  дураками, золотыми
рыбками. Мы потащили кран в лес, тянули его, словно бурлаки. Все уже пе-
рестали обращать внимание на дождь, как будто никогда в другой обстанов-
ке и не работали.
   Мы старались все вместе, лихо и весело, москвичи и ребята с эстонской
киностудии,  взятые здесь в помощь.  Мы кричали эстонцам "Яан, туле сиа!
Тоом,  куле сиа!", а те нам: "Валька, давай!", "Петя, в темпе!" - и было
это хорошо.
   Подошла Таня и тоже ухватилась за кран возле меня.
   - Правда, тебе нравится сценарий? - спросила она.
   - Я не читал, а эта сцена смешная.
   - На экране будет не смешно.
   - Может быть.
   Мы замолчали и молча стали тянуть кран.  Таня  действительно  тянула,
напрягаясь. Прямо перед моим носом торчало ее напряженное ухо.
   - Но ты хорошо работаешь,  - сказал я,  - нервничаешь. Кажется, дейс-
твительно становишься актрисой.
   Она обернула ко мне вдруг просиявшее  лицо.  Сияющее,  поразительное,
дерзкое,  мальчишеское, девчоночье, вспыхнувшее, как юпитер, лицо. Я был
поражен:  неужели она в таком напряжении находится,  что простая похвала
сквозь зубы может ее осчастливить?
   Подбежала гримерша.
   - Танечка, пойдем, я поправлю тебе тон.
   Таня пошла с ней,  еще раз бросив на меня совершенно сверкающий, черт
возьми, именно так, совершенно сверкающий наивным торжеством взгляд.
   Только не смотреть, не оборачиваться, пережить эту минуту, потому что
сейчас  она обернулась,  я знаю,  только толкать кран с бычьей настойчи-
востью, и ничего больше, иначе - все сначала и - прощай!
   Кольчугин и Рапирский взобрались в седла и взмыли на стреле крана под
своды деревьев.  Они висели в молочном просвете,  откуда черными точками
возникали дождевые капли,  и кричали, и ругались. Подошли режиссер и ав-
тор.
   - Кольчугин!  -  закричал автор,  задирая голову.  - Замедляйте темп,
прошу вас! Плюньте на пленку!
   - Сам знаю без вас! - крикнул с неба Кольчугин.
   Павлик, снисходительно и нежно улыбаясь, взял автора под руку и отвел
его в сторону.
   - М-м-м,  поймите,  Юра,  вы прозаик,  м-м-м,  наше грубое искусство,
ха-ха-ха, м-м-м...
   Наконец все было готово,  прошла репетиция перед закрытым объективом,
и началась съемка.
   Андрей бежит через кусты. Рот у него раскрыт, он похож на американца.
Задыхаясь неизвестно уж отчего, он бежит через кусты, порвал рубашку.
   Нога Кольчугина дернулась от удовольствия.
   Стрела описала параболу.
   Таня бежит через кусты,  вытирает мокрое лицо рукавом, откидывает во-
лосы,  бежит,  бежит,  бежит моя девочка.  Так бежит, что мне становится
горько оттого, что она так не убегала от меня в ту пору.
   Опять Андрей бежит,  ветки его секут.  Выбегает на  полянку,  смотрит
направо, налево, лицо растерянное.
   Теперь Таня   медленно  идет  по  лесу,  отводит  рукой  папоротники.
По-детски изумляется - нашла гриб,  великолепный боровик.  Ой, еще гриб!
Еще! Еще! (Грибы натыканы ассистентами пять минут назад.
   ) Теперь  Андрей увидел,  что она собирает грибы.  Лицо его светлеет,
любит он ее,  Таню, то есть Лену. Теперь они вместе собирают грибы, пол-
зают по траве, к