у этому шуту - ясная у него
была роль.
   - Виктор, - быстро сказал он. - Митрохин.
   - Спроси у него, кто он такой, - шепнул мне Нема.
   - Ну ладно, - сказал я. - Ты кто такой, друг?
   - Я сам из Свердловска, - быстро ответил он. - Пришлось мне здесь пе-
режить тридцатидневную экономическую блокаду.
   Те трое, и девицы, и Нема, и Потанин, и Таня прямо зашлись от смеха.
   - Третий раз уже рассказывает, и слово в слово, - шепнул мне Нема.
   Парень с полной серьезностью продолжал:
   - Конечно трудно приходится человеку,  когда у него бензин  на  ноле.
Знаешь,  что  такое  бензин  на ноле?  Не то что совсем нет,  а так,  на
два-три выхлопа.  Но я не терялся. Утром надеваю свежую рубашку, покупаю
свежую эстонскую газету и иду на вокзал к приходу ленинградского поезда.
Стою, читаю газету, кожаная папка под мышкой, понимаешь? Подходит поезд,
из него выходит добропорядочная семья:  папа, мама, дочка, весьма симпа-
тичная...
   - Ну, слово в слово, - шепчет мне на ухо Нема.
   - Естественно,  они растеряны - незнакомый город,  незнакомая речь. В
тот момент, когда они проходят мимо меня, я опускаю газету и говорю, за-
меть,  по-русски: "Любопыт-но". Конечно, они бросаются ко мне с вопроса-
ми, и тут совершенно случайно выясняется, что у меня есть свободное вре-
мя. То да се, я веду их по улицам, просто как галантный приветливый пат-
риот этого города, показываю достопримечательности, помогаю устроиться в
гостинице,  то да се.  Приходит время обеда,  и я веду  их  в  ресторан.
Здесь, - он приостановился и взял сигарету, один из троих дал ему огонь-
ка, - здесь я иду ва-банк и наедаюсь до потери пульса. Конечно, они пла-
тят за меня.  Наутро я их провожаю в Таллин, в Ригу или в Пярну. Они уже
привыкли ко мне, журят, как родного сына.
   - Отличный способ, - сказал я.
   Нема подвинул мне рюмку, но я не выпил. Противна мне была эта изнемо-
гающая от смеха компания.
   - Есть еще один способ, - напористо продолжал парень. - Известно, что
в этот город часто приезжают девушки из Москвы и  Ленинграда  для  того,
чтобы рассеяться после сердечных неудач. И вот здесь они встречают меня,
приветливого и галантного старожила.  Ну,  снова прогулки, беседы... Со-
вершенно случайно я даю им понять, что не ел уже шесть дней...
   - Опять хороший способ, - сказал я.
   - Что делать? - развел он руками. - Но все же такой образ жизни имеет
и теневые стороны, накладывает на человека свой отпечаток.
   - Какой же, Витя? - угасающим шепотом спросила Татьяна.
   - В лице появляется нечто лисье, - таинственно сообщил он.
   Стол задрожал от хохота.  Честно говоря,  я тоже не выдержал.  Парень
растерянно огляделся,  потом бегло улыбнулся и снова приготовился что-то
рассказывать, но Нема и Потанин собрались уходить, и он тоже встал вмес-
те с ними.
   - До завтра, друзья, - сказал он. - Как всегда, в баре?
   Он пошел  к выходу с Потаниным и Немой,  худой,  высокий,  с коротким
ежиком волос, действительно с кожаной папкой под мышкой. Беспомощно вер-
тящаяся на тонкой шее голова, блуждающая улыбка - как-то не похож он был
на такого уж ловкача.
   - Параноик какой-то? - спросил я Таню.
   - Смешной тип, - сказал один из тех троих. - Уже прозвище получил.
   Парень вдруг вернулся, подбежал к нам.
   - Смотрите, - воскликнул он, показывая на людей, облепивших стойку, -
здорово,  правда?  Как они взвиваются,  а? Завинчиваются! Еще бы каждому
пистолет на задницу, а? Техас! Ну, пока!
   За столиком все снова скисли от смеха.
   - Ну, так какое же прозвище? - спросил я.
   - Кянукук, - сказал один из тех троих. - Поэстонски - "Петух на пне".
   - Так ликер какой-то называется, - вспомнил я.
   - Правильно. Он нам уже все уши прожужжал с этим ликером. Рекламирует
этот ликер, как будто мы сами не знаем.
   - Да уж в этом-то вы, должно быть, разбираетесь, - сказал я, нехорошо
улыбаясь. - Небось уже по уши налились этим ликером?
   - Валя... - сказала Таня.
   - Подумать только, - сказал один из троицы, - приключений приехал ис-
кать из Свердловска! Потеха, правда?
   - А вы зачем сюда приехали,  козлики?  - спросил я его. - Тоже небось
для своих козлиных приключений,  а?  По своим козлиным  делишкам,  верно
ведь?
   - Ну-ну,  ты! - сказал один из них и вскинул руку, с запястья которой
вниз, к локтю, сразу же упал браслет.
   А тут еще перстень-печатка, и брелок на поясе под расстегнутым пиджа-
ком, и усики, и шевелящиеся под усами губы, и угрожающая усмешка.
   - Валя, мне надо сказать тебе пару слов, - сказала Таня.
   Я встал вместе с ней.
   - Еще увидимся, наверное, - сказал я тем троим.
   Они переглянулись.
   - Это мы тебе обещаем.
   Мы пошли к выходу.  По всем зеркалам отражалось наше движение,  мое с
Таней, тоненькой, высокогрудой, немного растрепанной. Волосы ей покраси-
ли для съемки в неестественно черный цвет. Таня кивала направо и налево,
потому что весь творческий состав нашей  группы  сейчас  прохлаждался  в
этом кафе. А я никому не кивал, потому что я - технический состав.
   - Автор приехал, - сказала Таня, - вон сидит с Павликом.
   Я сразу узнал его,  как-то в Москве мне показывали его на улице. Кре-
пенький такой паренек, с виду не скажешь, что писатель.
   Мы вышли на улицу.  Резкий холодный ветер с моря был  так  прекрасен,
что я стал глотать его,  раскрыв рот,  подняв голову.  Готический силуэт
города и верхушки деревьев поплыли вокруг нас.
   - Ну чего ты набросился на этих ребят? Милые интеллигентные мальчики,
- сказала Таня.
   - Живешь уже с кем-нибудь из них? - спросил я.
   - Дурак, балда стоеросовая! - засмеялась она.
   Мы прошли через площадь.
   - Просто у нас подобралась очень веселая компания. Днем я работаю, ты
же знаешь,  а вечерами сижу с ними,  смеюсь. А вон идет Борис, - сказала
она. - Ты знаешь, он физик. Умопомрачительная умница. Тоже живет в нашей
гостинице.
   Навстречу нам лениво шел,  закинув голову,  кто-то высокий.  Белела в
темноте его рубашка, рассеченная галстуком.
   - Можно с вами погулять?  - спросил он медлительно не вызывающим воз-
ражений тоном.
   Дальше мы пошли втроем. В какой-то церкви были открыты двери. Там пе-
ред алтарем темнело что-то массивное.  Гроб,  догадался я,  когда мы уже
прошли.
   - Вы физик, да? - спросил я Бориса.
   - Вроде бы так, - ответил он лениво, не глядя на меня.
   - Ну как там, сделали еще какую-нибудь бомбу? - спросил я опять через
голову Тани. - Нейтронную, позитронную, углеводородную?
   Он глухо посмеялся в кулак.
   - У нас другие дела. Более сложные, чем эта муть.
   - Ты знаешь,  Борис мне такие вещи интересные рассказывал,  - сказала
Таня. - Черт знает, что делается в науке.
   - Муть эта ваша наука, - сказал я.
   - То есть? - заинтересованно спросил Борис.
   - Муть с начала до конца. Вы, например, знаете, что такое Луна?
   - Нет, не знаю.
   - Пижоните.  Знаете прекрасно и ужасно довольны тем,  что знаете. А я
вот  не знаю,  ничего вы мне не доказали.  Луна и Солнце - это одно и то
же, на мой взгляд, просто ночью из-за холода это светило светит иначе.
   - Ну-ну, - сказал он. - Любопытно.
   - Бросьте вы ваши "ну-ну". Тоже мне небожители.
   - А вы психопат, - так же лениво сказал он, повернулся и пошел назад.
   Мы пошли с Таней дальше, и больше никто уже к нам не цеплялся.
   - Не знаю, зачем ты с этими ребятами связался, - проговорила Таня.
   - Терпеть не могу таких, как они.
   - Каких?  Они такие же,  как все. Чем ты от них отличаешься? Тоже лю-
бишь джаз и все такое...
   - Я всю жизнь работаю! - почти закричал я.
   Непонятно, почему  все  это меня так сильно задевало,  еще вчера я бы
только хихикнул и смолчал, а сегодня вот ругаюсь, кричу.
   - Я всю жизнь работаю, - повторил я, останавливаясь у какой-то витри-
ны. - Всю жизнь работаю, как ишак, и только тех люблю, кто работает, как
ишаки. Я ишаков люблю, чудаков, а не таких умников!
   - Работаешь ты только для пижонства, - сказала она, поворачиваясь ли-
цом к витрине.
   - Молодец! - засмеялся я. - Умница!
   - А для чего же еще?
   - Чтобы жить, понимаешь? Чтобы есть! Ням-ням мне надо делать, понима-
ешь?
   - Мог бы спокойно работать в газете.
   - Кабы мог, так и работал бы, - сказал я и тоже повернулся к витрине.
   На витрине в левом углу красовался Рубинштейн,  вырезанный из фанеры.
Отличный такой Рубинштейн,  с гривой волос,  с дирижерской палочкой. А в
правом углу - лупоглазый школьник, похожий на Микки-Мауса, с карандашами
и  тетрадками в руках.  Это был магазин культтоваров и канцпринадлежнос-
тей.
   - Ну чего тебе от физика-то нужно было? - спросила Таня.
   - Ничего, просто чтобы он отшился.
   На самом деле я ругал себя за ссору с физиком.  Я тоже оказался пижо-
ном,  проявляя свой дурацкий снобизм, прямо выворачивался весь, куражил-
ся,  вроде Барабанчикова.  Но мне действительно хотелось, чтобы он ушел.
Хороший ты или плохой - уходи, физик!
   Мы замолчали и долго молча разглядывали витрину, она - Рубинштейна, а
я мальчика. Вдруг она прикоснулась к моей груди. Я посмотрел: оказывает-
ся, рубашка у меня была грязная.
   - Что это? - прошептала она. - Улица Лабораториум, да?
   - Глупости какие, - громко сказал я. - С чего ты взяла?
   - Ты так же пачкался тогда, когда лазал в башню.
   - Нет,  это в другом месте, - я застегнул пиджак. - Что ты мне хотела
сказать?
   - Ах да!  - Она поправила волосы, глядя в витрину. - Ты подал на раз-
вод?
   - Да. А ты?
   - Я тоже.
   - Прекрасно,  - я шутовски пожал ей руку.  - Встречный иск.  А что ты
написала?
   - Ну что? - она пожала плечами. - Как обычно: не сошлись характерами.
А ты?
   - А я написал, что меня не устраивает твой идейный уровень, что ты не
читаешь газет, не конспектируешь и так далее.
   - Ты думаешь, это сработает? - засмеялась она.
   - Наверняка, - ответил я, и она опять засмеялась.
   - Скажи, - сказала она, а зачем ты поехал в эту экспедицию?
   - Во-первых,  я понятия не имел, что попаду в вашу группу. Мне просто
надо было уехать из Москвы, а вовторых, почему бы мне не быть здесь?
   - Понятно, - вздохнула она. - Проводишь до гостиницы?
   - Вон физик возвращается. Он проводит.
   Я долго смотрел,  как удалялись физик и Таня, в конце улицы под фона-
рем он взял ее под руку. Потом я повернулся к Рубинштейну.
   Сыграй что-нибудь, Рубинштейн. Сыграй, а? Когда же кончится эта ночь?
   3. Мне надо было возвращаться на базу,  надо было искать  такси,  еще
выкладывать не меньше чем рубль сорок: автобусы уже не ходили. База наша
размещалась за городом,  в сосновом лесу,  в здании мотоклуба.  Там жили
все мы,  технический состав,  а творческий состав,  естественно, занимал
номера в "Бристоле". Киноэкспедиция - это не Ноев ковчег.
   Из-за темной громады городского театра вынырнул и остановился зеленый
огонек. Я побежал через улицу. На бегу видел, что с разных сторон к так-
си устремились еще двое.  Я первый добежал.  Открывая дверцу, я вспомнил
наши с Таней поездки в такси. Как пропускал ее вперед, и она весело шле-
палась на сиденье,  а потом рядом с ней весело шлепался я, как мы тороп-
ливо обнимались и ехали,  прижавшись друг к другу плечами, ехали с блуж-
дающими улыбками на лицах и с глазами,  полными нетерпеливого  ожидания,
как будто там,  в конце маршрута, нас ждал какой-то удивительный, счаст-
ливый сюрприз.
   - Куда поедем? - спросил шофер и включил счетчик.
   - За город, к мотоклубу.
   - Ясное дело, - буркнул он и тронулся.
   Он что-то тихо насвистывал. Лицо у него было худое, с усиками. Он был
похож на третьего штурмана с речного парохода, а не на шофера.
   Мы ехали через весь город. Взобрались вверх по горбатым улочкам сред-
невекового центра, потом спустились на широкую дорогу, по обеим сторонам
которой  стояли двухэтажные дома.  Промчался какой-то шальной ярко осве-
щенный автобус без пассажиров,  потом нас обогнал милицейский патруль на
мотоцикле. Шофер сразу выключил фары.
   "Сейчас буду думать о своей жизни", - решил я. Когда так решаешь, ни-
чего не получается.  Начинаешь думать по порядку, и все смешивается, ле-
зет  в голову всякая ерунда,  только и знаешь,  что глазеть по сторонам.
"Буду глазеть по сторонам", - решил я и тогда начал думать.
   Я вспомнил, как мы познакомились с Таней. В ту пору я, недоучка, вер-
нулся из Средней Азии и был полон веры в себя,  в успех своих литератур-
ных опытов,  в успех у девушек,  в полный успех во всем. Уверенность эта
возникла  у  меня вследствие моих бесконечных путешествий и самых разных
работ, которые я успел перепробовать в свои двадцать пять.
   Я давно уже был предоставлен самому себе. Отец, уставший от жизни, от
крупных постов,  на которых он сидел до сорок девятого, занимался только
своим садиком в Коломне,  где он купил полдома после выхода  на  пенсию.
Брат мой, Константин, плавал на подводной лодке в северных морях. Встре-
чались мы с ним редко и случайно:  ведь я так же,  как и он,  бесконечно
находился в своих автономных рейсах.
   Иногда я зарабатывал много денег, иногда - курам на смех. Иногда выс-
тавлял на целую бригаду,  а иногда сам смотрел,  кто бы угостил  обедом.
Такая была жизнь холостая, веселая и мускульная, без особых претензий. Я
все собирался завести сберкнижку,  чтобы продолжить прерванное свое выс-
шее образование,  и эти благие порывы тревожили меня до тех пор,  пока я
не обнаружил в себе склонности к писательству.
   То есть я и раньше писал  стихи,  как  каждый  второй  интеллигентный
мальчик, но это прошло с возрастом.
   Первый рассказ,  написанный то ли во время отгула, то ли во время ко-
мандировки, то ли в дождь, то ли в ведро, от скуки или с похмелья, а мо-
жет быть, из-за влюбленности в кондукторшу Надю, этот рассказ вверг меня
в неистовство.  Спокойный мир суточных- командировочных,  рычагов и зап-
частей,  нарядов  и премиальных,  этот мир всколыхнулся,  тарифная сетка
стала расползаться.  Меня вдруг охватило немыслимое восторженное состоя-
ние,  романтика: виделись мне алые паруса, и потянуло к морю, к приливу,
ночное небо рождало тревогу,  книги на  прилавках  вызывали  решительные
чувства: я лучше могу, я все могу!
   На целине  во  время  уборочной  я лежал ночью в скирде и вдруг запел
нечто дикое:  мне показалось,  что и музыку я могу сочинять,  могу стать
композитором, если захочу, потому что я вдруг почувствовал себя на скир-
де и холодное тело подлодки моего брата, скользящее подо льдом.
   Внешне я не подавал виду,  а, наоборот, все больше грубел, даже начал
хамить,  чтобы скрыть свои восторги. И грубость эта давала себя знать, я
надувался спесью, думал о своем совершенстве, о высшей участи, уготован-
ной  мне,  и  не  в последнюю очередь о своих мускулах,  о своем "умении
жить",  а также о том, что этот маленький отрезок всемирного времени от-
веден мне и я могу вести себя в нем,  как мне самому хочется,  а потом -
трын-трава!
   Только бумаге втихомолку я отдавал свои восторги,  свою выспренность,
но даже от нее что-то таил, что-то слишком уж стыдное, может быть, имен-
но то, что и толкало меня писать.
   И вот я встретился с Таней в этом городе,  куда приехал отдыхать эда-
ким вечно ухмыляющимся пареньком,  бывалым,  знающим себе цену.  Я думал
только о себе в эту пору,  меня не занимали окружающие, все мне было ни-
почем,  горести  детских лет забылись,  я спокойно и весело думал о том,
что все мы просто сдохнем когда- нибудь и превратимся в пыль,  и  я  еще
собирался писать, кретин!
   В первый же вечер с грохотом свалились к ногам мои дурацкие латы. Вся
система обороны, которой я гордился, катастрофически разрушалась. Я буд-
то заново стал шестнадцатилетним плохо одетым пацаном, мне казалось, что
все на меня смотрят,  что у каждого припасено ехидное  словечко  на  мой
счет.  С болью я ощутил удивительную связь со всеми людьми на земле, и в
этом была виновата Таня.  Я помню, как она спросила меня в один из наших
первых вечеров:  честолюбив ли я? Что я должен был ответить: да или нет?
Я ответил:  нет!  Уверены ли вы в себе?  Нет!  Чего вы хотите добиться в
жизни? Тебя! Она жила с родителями в гостинице, а я на турбазе, в комна-
те на восемь человек.  В один из вечеров мы попали на улицу  Лаборатори-
ум...
   Слева открылся залив. Лунная полоса дрожала на его мелкой воде.
   - Завтра будет дождь, - буркнул шофер.
   - Почему вы так думаете?
   - Так, знаю.
   Мои литературные планы также рушились с замечательным треском и очень
быстро.  Космические масштабы моих юношеских претензий никого не интере-
совали.  Людей  интересовали свежие номера газет,  а также,  почему Иван
Иванович был хорошим человеком,  а стал подлецом,  и наоборот  -  почему
Петр Петрович переродился и стал совестливым человеком, а также проблемы
поколения, связь поколений, воспитание поколения, разные другие вопросы.
Я это прекрасно стал понимать,  потому что из-за Тани с меня слетела вся
моя защищенность, слетели все мои ухмылки. Жизнь с ней была полна трево-
ги, тревоги каждую минуту, бесконечных споров с ее знакомыми, с ее роди-
телями, с ней.
   Ее родители устроили меня в газету. Я стал получать хорошую зарплату,
но работать там не мог,  ничего у меня не получалось. Там было много лю-
дей,  у которых ничего не получалось, но все они прекрасным образом слу-
жили,  а  я не мог.  Я ушел из газеты и взялся за свою прежнюю шоферскую
работу.  Я работал шофером в одном колхозе в Московской области. Это был
довольно странный,  но преуспевающий колхоз.  Он не пахал,  не сеял и не
собирал урожай.  У него был хороший автопарк -  шестнадцать  грузовиков,
все они работали на извоз, а денежки капали в колхозную казну. Кроме то-
го, там была большая молочная ферма и огромные парники для ранних овощей
на потребу Москвы. В общем, все это меня мало касалось, я крутил баранку
в пыли и грохоте, в черепашьем движении Рязанского шоссе, унижался перед
"гаишниками",  и  вырывался  на лесной асфальт,  и в очереди на заправку
рассказывал коллегам сомнительные анекдоты;  проходил техосмотры и повы-
шал классность;  это была жизнь по мне.  Танина карточка висела у меня в
кабине.
   - Киноактриса? - спрашивали случайные попутчики.
   - Угу,  - кивал я, потому что она действительно становилась в ту пору
киноактрисой,  а утверждая,  что это моя жена,  я только бы смешил своих
попутчиков.
   Тогда ее утвердили на главную роль в первой картине. Она поразительно
быстро менялась.  Кто-то ей очень ловко внушил, что люди искусства - это
совсем особенные люди.  Эта мысль успокаивала ее с каждым  днем,  от  ее
трепетности не осталось и следа.
   Как-то в воскресенье мы плохо договорились с ней,  и я поехал в Пере-
делкино показывать одному писателю свои очередные  упражнения.  Пока  он
читал,  я лежал под его машиной и подкручивал там гайки. Это был своеоб-
разный обмен любезностями. А мне нравилось лежать под его машиной, здесь
было все, что требовалось по воскресеньям: близкий запах машины, и дале-
кий запах травы, и тишина, подмосковная тишина. Только лопались в возду-
хе звуковые барьеры, только нежно погромыхивала электричка, только свис-
тел "ТУ-104", поднявшийся с Внуковского аэродрома, только сентиментально
стрекотали вертолеты.
   В тот раз тишина нарушилась смехом.  Я выглянул изпод машины и за за-
бором увидел Таню в компании какихто юнцов.  Наверное, там были и другие
девушки,  может быть, даже знакомые, но мне показалось, что она там одна
среди хохочущего сброда восемнадцатилетних мальчишек...
   На Киевском вокзале в киоске продавались Танины  карточки.  Школьницы
покупали их. Какой-то сопляк покрутил карточку в руках и сказал:
   - Будь здоров девочка!
   Это был  первый  приступ ревности.  Такой ревности,  когда трогаешься
рассудком,  когда воешь по вечерам от смертной тоски,  когда милое  тебе
существо,  словно привидение, проносится у тебя перед глазами в безумном
порнографическом клубке.
   Потом все это прошло,  дикость моя.  Я был чудовищно несправедлив,  я
просто не понимал ее,  не понимал людей искусства. Я снял комнату в И