- Вальку Марвича не видели?
   - Нет, - говорили они. - Сегодня не встречали.
   - Что же он от жены сбежал, что ли? - смеялся коекто.
   Но никто его не видел и не знал, где он. Я выбежал из клуба и побежал
к Валькиному бригадиру. Случайно знал я бригадирову хату.
   Бригадир сидел на солнышке во дворе и лодку свою конопатил.
   - Нет,  - сказал он.  - Знать не знаю,  где Марвич, но только с утра,
как шел я в магазин, встретился он мне по дороге и попросил отгул на три
дня. Полагался ему отгул. Я дал. Я к рабочему человеку справедливо отно-
шусь.
   Обошел я все пивные,  магазины,  на пристань сбегал,  в ресторан даже
пролез - нигде Вальки не было, а стало уже смеркаться.
   В сумерках  я  снова подошел к клубу.  Церковь белела на темном небе,
над входом надпись зажглась из электрических лампочек,  а на  ступеньках
чернела толпа ребят, только огоньки папирос мерцали. Я подошел к ребятам
и затесался в их толпу.  Стрельнул у того кочегара, с которым утром бил-
ся, папироску.
   - Слышал?  - сказал кочегар. - На сто восьмом километре человека уби-
ли?
   - Какого человека? - спрашиваю я, а сам что-то нервничаю.
   - Никто не знает, что за человек, и кто убил - неизвестно.
   - Что это вы мелете?  - говорю я.  - Что это за брехня? Как это можно
человека убить?
   - Точно,  - кивают другие ребята. - Убили на сто восьмом кого-то. Го-
ворят, монтировками по башке.
   - Таких фашистов, - говорю, - стрелять надо.
   - Правильно,  - согласились ребята. - Не срок давать, а прямо к стен-
ке.
   - Валька Марвич не заходил сюда, ребята? - спросил я.
   - Нет, не видели его.
   Что за пропасть! Может, он уже в вагончике давно со своей Татьяной, а
я тут бегаю, как коза? Решил я сходить в вагончик.
   Таня сидела впотьмах на койке и курила. А на моей койке сидел Юра Го-
ряев. Они молчали и дымили оба. Я тоже сел на койку и сказал:
   - Точно неизвестно,  но вроде его бригадир в лес послал с другими ре-
бятами на заготовку теса.  Крепления там надо ставить.  Аврал у  них  на
участке какой-то.
   И только сказал про лес, вдруг захлестнула меня какаято темная волна,
и я захлебнулся от страха.  Вдруг это Вальку на  сто  восьмом  километре
убили? И сразу я почувствовал такую злобу, такую ненависть, какой никог-
да у меня не было. Если это так, найду этих зверей в любом месте, сквозь
тюремные решетки пройду, а горло им перегрызу. Ишь, что выдумали, своло-
чи! Вальку моего монтировками по голове? Ну, гады, держитесь!
   - Где же он, мой Валька? - тихо спросила Таня.
   8. Сережа ушел продолжать поиски,  а Таня и Горяев остались в  темном
вагончике.  Таня сидела,  обхватив колени руками, смиряя дрожь. Ей хоте-
лось куда-то бежать,  кричать,  расспрашивать, но она сидела, боролась с
паникой - куда бежать, кого расспрашивать?
   - Есть все-таки предел чудачествам, - сказал Горяев.
   - Дай закурить. Спасибо. Ты о ком?
   - О Марвиче. О ком же еще? Полезнее было бы ему быть сейчас в Москве.
   - Он здесь работает по своей специальности, - сказала Таня.
   Сейчас она была уверена в правильности Вальки, в мудрости и логичнос-
ти всех его поступков, вот только куда он девался?
   - Его искали люди с киностудии, - раздраженно сказал Горяев, - хотели
заключить договор. Где он был в это время?
   - Он, кажется, знает об этом, - тихо сказала Таня, у нее вдруг разбо-
лелась голова.
   - Пора ему работать профессионально. Я говорил с ним, а он плетет ка-
кую-то ахинею, пижон!
   - Тише, Юра, - Таня прилегла на подушку.
   - Он что, собирает здесь материал для книги?
   - Возможно. Почему ты так раздражен?
   - Напрасно он темнит.
   - Где он?
   - Найдется.
   - А вдруг нет?
   - Он сейчас пишет что-нибудь?
   Ее раздражал тон Горяева, но в то же время ее успокаивало, что он го-
ворит о Вальке,  о каких-то конкретных, практических его делах, и ей ка-
залось,  что  сейчас откроется дверь и Валька войдет и ввяжется в спор с
Горяевым.
   - Пишет, кажется. Рассказ. Вон на столе листы.
   Горяев взял со стола листы и прочел:
   "Валентин Марвич. Полдома в Коломне (рассказ).
   Когда из-за потемневшего от времени забора сквозь пышные акации я ви-
жу  маленький  мещанский дворик с чисто выметенной дорожкой,  с поникшим
кустом настурции,  с кучей желтых листьев,  со скамейкой и  столиком  на
подгнившей ноге,  и окна в резных наличниках,  не деревенские,  а именно
мещанские, пригородные, мне хочется остановиться и посмотреть на все это
подольше,  задержать все это в глазах, чтобы вспомнить о той тихой русс-
кой жизни,  какой ни я, ни брат мой, ни даже отец никогда не жили. Может
быть, только дед.
   Константин нетерпеливо отстранил меня, оттолкнул калитку и побежал по
дорожке.  Черный сюртук его с золотыми погонами замелькал среди  ветвей,
что еще усилило литературное воспоминание о старине, о тихом, установив-
шемся культурном быте с внезапными возгласами радости, с неожиданным шу-
мом, с шумными короткими визитами флотских сыновей.
   Не знаю,  было  ли  это  только  литературным воспоминанием или здесь
участвовала наследственная память,  странная и неведомая до поры  работа
мозга,  но  я  вошел в палисадник,  словно под музыку,  словно под вальс
"Амурские волны",  словно из японского плена; горло мое перехватило вол-
нение.
   Отец уже спускался нам навстречу,  крича, трубя, сморкаясь и откашли-
ваясь.
   - Опять без телеграммы?! Мерзавцы! Стервецы! Мало вас пороли!
   Никогда он нас не порол и никогда не называл такими ласковыми  слова-
ми,  вообще совсем не так себя держал,  но сейчас почему-то он точно по-
дыгрывал моему настроению.
   Дорожка к крыльцу была выложена по обе стороны кирпичами,  поставлен-
ными косо один к одному,  так, что получался зубчатый барьер. На столике
в саду лежали отцовы очки и развернутый номер "Недели". Отец был в ките-
ле, наброшенном на плечи, и в начищенных до блеска сапогах. Я стоял, об-
ремененный чемоданами и смотрел,  как жадно отец обнимается с Константи-
ном.
   - А теперь очередь рядового состава, - хохотнул Константин, отстраня-
ясь.
   И отец насел на меня.  Грубая мясистая его  щека  прижалась  к  моей,
гладкой и тугой,  руки его легли мне на шею,  захватив ленты, бескозырка
съехала мне на затылок.
   - Демобилизовался? - почему-то смущенно спросил отец.
   - Так точно, - лихо ответил я.
   Я вспомнил на мгновение наш тральщик,  и ребят,  оставшихся на нем, и
длинный ряд однотипных тральщиков у стенки,  вспомнил,  как беззаботно и
весело прощался со всем личным составом,  и сердце на мгновение  сжалось
от тоски. Со стыдом я почувствовал, что тральщик ближе мне сейчас и род-
ней, чем отец.
   - Водку привезли? - бодро спросил отец.
   - Нет, - ответили мы.
   - Ослы! - удивительно нежно пожурил он нас, и на голове у него появи-
лась шляпа, нелепая соломенная шляпа тонкой выделки с ажурными разводами
мелких дырочек для дыхания головы,  услада периферийного  домовладельца,
очень нелепая на голове нашего отца,  которого в детстве мы привыкли ви-
деть в суконной фуражке а-ля Киров.
   - В магазин! - скомандовал он.
   Чемоданы были занесены на террасу,  отец закрыл дверь, навесил замок,
и мы пошли по дорожке. Оглянувшись, я посмотрел на дом. Дом, как и учас-
ток,  был разделен на две половины, и другая половина, не принадлежавшая
отцу,  была свежепокрашенной,  новенькой на вид,  голубой, и там, на той
территории,  в зеленых грядках краснели помидоры, бегала собака, перева-
ливались утки, маленькая девочка развлекалась на качелях - вообще кишела
какая-то жизнь.
   Отец остановился возле большого куста ярчайших цветов, кажется, астр,
крякнув, поправил подпорки и пошел дальше.
   - Давно ли ты стал увлекаться цветами, батя? - спросил Константин.
   - В цветах моя философия,  - не оборачиваясь,  буркнул отец.  Затылок
его покраснел.
   Над низким заборчиком приподнялась шляпа,  такая же, как у нашего от-
ца, только сильно поношенная, и мы увидели человечка с крепенькими крас-
ными щечками, с шелушащимся носом, на носу очки.
   - Приветствую! - сказал человек.
   Мы с Константином замедлили было шаги,  но отец,  даже не взглянув на
человека, прошел мимо.
   - Сынки пожаловали? - пискнул позади человечек.
   Отец распахнул калитку, и мы пошли вдоль внешнего забора.
   - Отчего вы так нелюбезны с соседом,  сэр?  - весело спросил Констан-
тин.
   - Жук, - сказал отец, - куркуль. Сосны рубит, корчует, под грядки ему
земля нужна. Агротехник.
   Человек опять выглянул. Оказывается, он все время бежал за нами вдоль
забора, подслушивал.
   - Вам хорошо говорить про сосны,  Иван Емельянович, с вашей-то пенси-
ей,  - на бегу запищал он. - А у меня какая пенсия, вы же знаете, хоть и
полагается персональная...  Заслужил, да, да, - кивнул он мне, видя, что
смотрю на него с вниманием. - Вы же знаете, Иван Емельянович, что я зас-
лужил...
   - Да ну вас совсем! - буркнул отец, смущенно оглядываясь на нас.
   - Хорош коммунист!  - воскликнул сосед. - К нему обращаются, а он "да
ну вас совсем"!
   Отец замедлил шаги.
   - Оставьте,  -  сказал  он.  -  Ну чего это вы?  Чего вы продираетесь
сквозь ваши заросли? Одежду порвете.
   - Обидно,  - хлюпнул носом сосед, - сынки ваши приехали, а вы даже не
знакомите. Когда касается игры...
   - Знакомьтесь, - сказал отец.
   - Силантьев Юрий Михайлович, - солидно сказал сосед.
   Он сразу  преобразился и смотрел теперь на нас несколько сверху,  лю-
бовно, отечески строго.
   - Ишь,  какие орлы у тебя вымахали, Иван Емельянович. Орлы, орлы! Оба
с Северного флота? Ну как, граница на замке?
   - Мы с ним в шахматы иной раз играем, - смущенно пояснил отец. - Чум-
ной старик.  Мемуары пишет о своем участии в  революции,  примерно  так:
"Помню, как сейчас, в 19-м году 14 империалистических государств ледяным
кольцом блокады сжали молодую Советскую республику".  И излагает учебник
истории для средней школы. Но в шахматах имеет какой-то странный талант.
Играет, как Таль: запутает, запутает, подставляет фигуры. Кажется, побе-
да в руках, вдруг - бац - мат тебе!
   Куда же ты теперь?  - спросил меня отец за столом. - Может быть, про-
должишь образование?
   - Видишь ли,  папа...  - промямлил я, и вдруг меня осенило: - Понима-
ешь, есть у меня дружок, он служит на научной шхуне. Возможно, я пойду к
нему на корабль матросом или аквалангистом.
   - Матросом?  Что ж...  - отец посмотрел себе в  тарелку  и  замолчал,
словно там, в тарелке, среди огурчиков и помидорчиков, угадывались очер-
тания моей судьбы. Может быть, он просто боролся с легкими толчками опь-
янения.
   - И аквалангистом, - подсказал я.
   Константин расхохотался  и  подмигнул  мне.  Отец взбодрился и поднял
вилку с огурцом.
   - Пошел бы в свое время в училище,  был бы уже...  - он посмотрел  на
Константиновы погоны. - Был бы уже старшим лейтенантом.
   - Это штатский тип, батя, - сказал Константин, - законченный штатский
тип. Шляпа.
   - Я тоже штатский тип, - возразил отец, - но я...
   - Нет, ты военный, - сказал Константин.
   - В армии я был только год, юнцом - на гражданской, а потом партийная
работа, строительство - ну, вы знаете... Так что я гражданский.
   - Нет,  ты военный, - серьезно сказал Константин, - такой же военный,
как я. А Петька гражданский. Шляпа.
   Он ласково улыбнулся мне.
   - Ну,  ладно, - сказал отец. - Итак, дальше. Понимаешь, пришлось сос-
редоточить на перемычке всю технику, до сорока бульдозеров...
   Он рассказывал  о последней своей крупной стройке.  Ужин наш проходил
дружно,  весело,  уютно,  вкусно, хмельно, свободно на террасе, в темные
стекла которой бились мотыльки, на скрипучих полах, под голой лампочкой,
с импровизированными пепельницами и клочками газеты для селедочных  кос-
тей, по-мужски, по- солдатски, по-офицерски.
   Когда я  ушел  спать,  отец с Константином еще оставались на террасе.
Лежа в темной комнате, я слушал их громкие голоса и думал.
   Папа, думал я об отце.  Брат, думал я о Константине. Шляпа, думал я о
себе.  Мама, думал я о далекой матери. Девушка, думал я о несуществующей
девушке.  Шхуна, думал я о выдуманной шхуне. Тральщик, думал я об остав-
ленных там, на Севере, друзьях.
   Отец и  Константин говорили о судьбах мира.  Они расхаживали в дымных
волнах, гремя, раскатывали шары своих голосов по опустевшей, притихшей в
ожидании своей участи нашей планете.
   Константин вошел  в  комнату,  быстро  стащил с себя обмундирование и
лег.
   - Эй, аквалангист! - крикнул он мне и сразу засвистел носом, заснул.
   Я посмотрел на его молодой монетный командирский профиль и подумал  о
том,  как скользит сейчас его подводная лодка,  холодное тело в холодной
среде под звездами, под пунктирами созвездий, под небом, под ветром, по-
до льдом.
   Я видел отца через стеклянную дверь:  он колобродил на террасе, соби-
рал со стола - покатые его плечи с подтяжками, большие уши с пучками се-
рых волос...  Как мало я его видел в той его прежней жизни,  он и родил-
то меня чуть ли не в сорок лет.
   Утром появилась женщина. Она вошла..."
   На этом записи обрывались. Горяев бросил листы на стол.
   - Утром появилась женщина, - сказал он, - все ясно. Не понимаю, зачем
торчать в Сибири, если пишешь рассказы о Коломне. Ты читала?
   - Отстань, - буркнула Таня.
   Горяев встал в крайнем раздражении.
   - Я знаю,  что вы относитесь ко мне неуважительно,  и ты и Марвич, но
пусть он сначала достигнет профессионального уровня...
   - Отстань ты от меня! - закричала Таня и села на кровати. - Какое мне
дело до его профессионального уровня! Лишь бы он был со мной, и все! Мне
все равно, что он делает, пишет или копает землю, только где он?
   - Ладно, я пошел его искать, - сказал Горяев.
   - Подожди!  Не уходи! Сядь лучше здесь. Говори, чеши языком. Ну, зна-
чит, что ты думаешь о его уровне?
   9. К вечеру воскресного дня Марвич был уже довольно далеко от Береза-
ни.  "Голосуя" на развилках разбитых дорог,  он добрался до  населенного
пункта  Большой Шатун,  по сравнению с которым Березань выглядела столи-
цей, шумным и благоустроенным городом.
   В Шатуне он зашел в столовую и полез через толпу шоферов к окошку.  В
окошко  выставили  ему  тарелку с куском жирной свинины и с картофельным
пюре.
   Он слабо представлял,  что с ним происходит.  Почему сегодня утром он
вышел из вагончика,  оставив там Таню в тепле, в бликах солнца, в одино-
честве,  в счастливом полусне? Почему вдруг встретился ему бригадир? По-
чему вдруг подошел необычайно синий автобус? И почему он сел в него?
   Всю ночь Таня шептала ему что-то,  и он ей шептал. Светились фосфори-
ческие цифры и стрелки будильника. Приемник, передававший без конца джа-
зовые концерты, к утру уже просто тихо гудел. Маячила в глазах оставлен-
ная Сережей тельняшка.  Марвич пытался думать,  пытался  расставить  все
знаки  препинания и произвести подсчет,  но Танина рука тянулась к нему,
он поворачивал ее лицо,  глаза ее то открывались,  то закрывались,  было
жарко. Запах табака и ее духов.
   Вчера по  дороге домой она стала казниться,  чуть ли не кричала,  все
говорила о прошлом лете, но он крепко держал ее под руку и говорил: "Пе-
рестань, не наговаривай на себя, замолчи, я люблю тебя, я люблю тебя..."
   Он мешал ей думать о неприятном и страшном,  а сам все думал,  думал,
все всплывало перед его глазами без плеска,  без звуков: очертания башен
и темная щель улицы, спокойный маленький город и несколько пришлых людей
на его бюргерских улицах, затеявших с этими людьми неприятную игру; пос-
леднее - на вокзале,  на слабо освещенном пероне: долговязый призрак его
собственной юности,  а сам он на подножке вагона,  мужественный и желез-
ный, отбывающий в странствия... Он все думал и думал о человеке, который
умер,  о парне,  которого теперь нет, но тут в ночи и духоте Таня начала
ему мешать думать,  она вмешивалась в его мысли властно по-женски и без-
думно:  тихими движениями рук,  тихими губами,  зрачками, светившимися в
темноте, - сама уже забыв обо всем, мешала и ему думать.
   Наконец к утру она уснула,  и он стал смотреть на нее, спящую, на все
ее тихое существо,  лишенное сейчас суеты и тревог, на тот ее образ, ко-
торый всегда был с ним,  в каждую минуту его одиночества и везде,  и ему
вдруг стало страшно,  что она сейчас вздрогнет и проснется с  мыслями  о
своей вине и о невиновности, с угрызениями совести и, главное, со слова-
ми,  которые сейчас ему не нужны никак,  сейчас она нужна ему вот такая,
постоянная и молчащая; тогда ушел...
   Он доел свинину,  подчистил всю тарелку на краешке общего стола, ско-
лоченного из длинных досок. Доски не были подогнаны друг к другу и плохо
обструганы,  но  края стола уже отполированы рукавами шоферов.  Водители
сидели вплотную друг к дружке, глаза мутные от усталости.
   Народу было много, часть людей стояла с тарелками, дожидаясь места за
столом,  кое-кто ел стоя,  держа тарелки на весу. Как всегда, в столовой
было шумно,  водители разговаривали друг с другом, но шум в этот раз был
необычный, не слышно было смеха, шуток, голоса звучали резко и напряжен-
но.
   Марвич краем уха слышал, что все шоферы только и говорят о малопонят-
ном, диком случае, о каком-то убийстве. Убийство? Какое убийство?.. Кого
убили?.. Ему было сейчас не до этого.
   Он вылез из-за стола и вышел на крыльцо.  Надел кепку,  закурил.  Над
лесом  плавилась  медная полоса неба в просвете фиолетовых туч.  Поселок
уже отходил ко сну. На горбатых его улицах не было ни души. Кое-где сла-
бо  светились  крошечные оконца.  Лишь возле столовой скопились проезжие
машины,  бортовые и фургоны. Молчащие и пустые, они стояли сплошной тем-
ной  массой,  и  только  в ветровых стеклах чуть отсвечивал запоздалый и
медленный, будто вечный, закат.
   Хлопнула сзади дверь,  на крыльцо вышел большой темный  человек.  Так
же, как и Марвич, он нахлобучил кепку и закурил. Несколько секунд посто-
ял на крыльце, щелкнул языком, затопал вниз и медленно пошел к своей ма-
шине.
   - Подвезешь до леспромхоза? - крикнул ему вслед Марвич.
   - Садись, - ответил водитель, не оборачиваясь.
   По тому, как он тронул с места свой "ЯЗ", как приподнялся на сидении,
устраиваясь поудобнее, как сделал поворот, Марвич сразу понял, какой это
классный водитель.  Они ехали молча и быстро.  Прогрохотали через Шатун,
простучали бешеной дробью по колдобинам грунтовой дороги  через  поле  и
вдруг въехали в огромный настороженный лес на гладкую и прямую автостра-
ду.
   - Откуда тут бетонка? - удивился Марвич.
   - Год уже, - недружелюбно ответил водитель.
   И оба они замолчали на много километров вперед. Ничто их не тянуло за
язык, у шофера были спички, а у Марвича - зажигалка, и сигареты у каждо-
го были свои, оба нуждались в молчании и скорости, больше ни в чем.
   Марвич бездумным взглядом смотрел на дымный свет фар, на холодный ту-
ман и острые пики елей, он словно одеревенел и перестал себя ощущать, но
вдруг вздрогнул, почувствовав, что водитель косится. Он тоже покосился -
водитель  смотрел прямо перед собой.  Лицо у него было сухое и недоброе.
Тяжелые руки лежали на баранке, на большом пальце правой не было ногтя.
   "Ну и личность, - подумал Марвич и встряхнулся, сбрасывая оцепенение.
- Если он затормозит и полезет за ключом,  я нажму на ручку двери и выс-
кочу.  Если он побежит за мной в лес, я не стану убегать. Посмотрим еще,
кто кого. Я его брошу через себя. Могу и руку тебе сломать, голубчик".
   Шофер опять  покосился,  и у Марвича перехватило горло от страха и от
предчувствия боя.
   "Теперь смотри, - говорил себе шофер, - смотри внимательно. Как опять
полезет  в карман,  смотри в оба.  Этот тип может и пушку из кармана вы-
нуть.  Если вынет что-нибудь такое, сразу тормози. И по руке ему бей, не
по роже, а по руке.
   Тип неизвестный  и  подозрительный.  Зачем  я его взял?  Они ведь про
зарплату всегда знают.  Полез в карман.  Нет, зажигалку вынул. Все равно
смотри".
   Машина проносилась  по  темному шоссе,  по бледным слоям тумана,  что
стелился по дорог