рифмы? Каких-то тарелин, будь они трижды неладны... Нет, это
слишком, так не бывает...
     И  от  одной  характерной  черты  Маяковского,  от  его  комплексующего
сладострастия, мы кидаемся  к другой --  к спасительной неоднозначности.  Мы
говорим  себе:  это он  так, несерьезно. Это он  врет, как всегда, а  сам  в
глубине души сочувствует жертвам, как же иначе... Но для всех этих постыдных
интеллигентских мыслишек у нас имеется только одно мгновение, отделяющее нас
от следующей строфы. Маяковский помнит о своей многоликости и,  чтоб не было
пересудов  "о разных  Маяковских", в  ключевых,  политически важных  случаях
спешит поставить точку над i:


     Лапа класса лежит на хищнике -- Лубянская Лапа Чека.



     Здесь уже  четко  названы  исполнители и выражено  отношение.  Но  вот,
опять-таки  не  без  двусмысленности:  трудно   отнестись  с  безоговорочной
симпатией к  этой дважды  повторенной страшной  лапе . И  тогда,  быть может
снова что-то почувствовав он выражается с окончательной определенностью:


     -- Замрите, враги! Отойдите, лишненькие!



     А это - как будто специально нам адресовано.


     Обыватели! Смирно! У очага!



     Никакого сомнения -- нам!




        "6"
     Странная губительная эманация  исходит  от  этого человека. Губительная
прежде  всего  -- для правды.  Нет  таких  воспоминаний о  нем,  нет  такого
рассказа  о  встрече с ним, где бы  это  не чувствовавалось. У любых,  самых
различных авторов  мы обнаоуживаем одинаковое  лавирование,  ускользание  от
прямого выбора, потоки поспешных истолкований с явным давлением на читателя.
Асеев,  Зелинский, Перцов,  Катанян...  Бог  с  ними  со  всеми. Но  другие,
достойнейшие имена  покорно становятся в этот ряд, как только приближаются к
нашей теме.
     Здесь, пожалуй, примечательнее всех -- Корней Чуковский.
     Он  был  старше  Маяковского на десяток лет  и ко  времени  первого  их
знакомства в  14-м  году считая  вполне  авторитетным критиком. И вот как  в
1940-м он рассказывает об этой встрече.
     "Он вышел ко мне, нахмуренный, с кием в руке и неприязненно спросил: --
Что вам надо?
     Я вынул из кармана его книжку и стал с горячностью высказывать ему свое
одобрение.  Он слушал  меня не долее минуты  и наконец,  к  моему изумлению,
сказал:
     -- Я занят... извините... меня ждут... А если вам так хочется похвалить
эту книгу,  подите,  пожалуйста, в тот угол...  к тому  крайнему  столику...
видите, там сидит  старичок... в  белом галстуке...  подите  и  скажите  ему
все..."
     Обратите  внимание  на   многоточия,  которыми  так   щедро  разбавляет
Чуковский грубый ответ Маяковского.  Он  поясняет: "Это было сказано учтиво,
но твердо". Видимо, многоточия как раз и должны выражать учтивость.
     "При  чем  же  здесь  какой-то  старичок?"   --  растерянно  удивляется
Чуковский.
     "-- Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я -- великий  поэт...
А отец сомневается. Вот и скажите ему.

     Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошел к старичку".

     Засмеялся и пошел. Отчего же не обиделся? А потому что он, интеллигент,
в  данный момент  разговаривал с хамом, а  интеллигенту полагалось умиляться
хамству, а вовсе не обижаться.
     С таким же умилением  рассказывает Чуковский  о  злости,  нетерпимости,
высокомерии,  каждый  раз находя  такие слова  или, по крайней мере, пытаясь
найти,  чтобы  это выглядело  как  достоинство. И,  конечно же, неоднократно
проговаривается.
     Впрочем, некоторые из его проговоров только сейчас выглядят таковыми, а
в момент написания были тем, что требовалось.
     Чуковский рассказывает,  например,  как  однажды  привел Маяковского  к
издателю. Его сестры не понравились Маяковскому, они были "зобастые, усатые,
пучеглазые".  Да  и сам хозяин оказался "белесым и рыхлым".  Никаких  других
отрицательных  черт, кроме указанных внешних данных, Чуковский  не приводит,
но и этих достаточно.
     "Маяковский стоял у стола и декламировал едким фальцетом". (Разумеется,
фальцет  в  приложении  к  Маяковскому  выступает  как  чисто  положительная
характеристика.) Что декламировал? Ну конечно:


     А если сегодня мне, грубому гунну...


     "Самая его поза не оставляла сомнений, что стоглавою вошью  называет он
именно этих людей и что все его плевки адресованы им".
     Странно, плевки в лицо не пришлись по душе "этим людям". Видимо, они не
были  настоящими интеллигентами. Нет, они не плевались и не кричали в ответ,
все же понимали, что стихи есть стихи, но некоторые, если верить Чуковскому,
тихо  вышли  из  комнаты. Корней  Иванович,  вспоминая  об этом,  ругает их,
конечно,  но  как-то  дилетантски: "засеменил", "одна  из пучеглазых"...  До
Маяковского ему далеко.
     "Случай  этот произошел так давно,-- признается Чуковский,-- что многие
его детали  я  забыл. Но хорошо  помню главное свое  впечатление: Маяковский
стоял  среди этих людей, как боец, у которого за поясом разрывная граната. Я
тогда почувствовал, что никакие перемирия,  ради каких бы то ни было  целей,
между  ним  и этими людьми невозможны, что в их жизни нет ни единой пылинки,
которой он не отверг бы, и что ненависть к ним и к их трухлявому миру -- для
него не стиховая декларация, а единственное содержание всей его жизни..."

     Ненависть -- единственное содержание жизни...  Нет, Чуковский  здесь не
продает Маяковского, он ему по-прежнему льстит. Просто надо учесть,  что это
писалось в такие годы, когда  из всех человеческих  (нечеловеческих) качеств
ненависть имела наивысшую цену.
     Смешно  и  неприятно   и  страшно  наблюдать,   как  серьезный  критик,
культурный человек неуклюже подделывается  под  эту эстетику. Он делает вид,
что любит  ненависть. Он пытается убедить себя и читателя, что действительно
считает  сиюминутный  эффект,  бытовое,  деловое  действие стихов --  высшим
поэтическим достижением. Он покорно все далее идет за Маяковским и вместе  с
ним  утверждает  (а  может,  притворяется?),  что  бывают  такие  стихи   --
обращенные  к  врагам.  Не  формально  обращенные,   а  по  сути  --  стихи,
предполагающие враждебную аудиторию, несочувствующего читателя, ненавидящего
слушателя...
     Притворяется -- или так и думает? Искренен ли? -- .все тот же вопрос. И
опять обернем его иначе: правдив ли?


     Я позволю себе привести последний большой отрывок.
     Разговор идет об  Уолте Уитмене.  "Неплохой писатель",-- снисходительно
замечает  Маяковский и начинает  выговаривать Чуковскому за низкое  качество
его переводов. Чуковский,  естественно, оправдывается, а затем читает  новые
переводы, сделанные, по его мнению,  именно так,  как требует Маяковский. Но
тот опять недоволен.
     "-- Стихи занятные,-- сказал  он без большого  восторга.--  Прочтите их
Давиду Бурлюку. (Не правда ли, несколько однообразная  реакция: то старичку,
то Бурлюку.) Но  все же  в вашем  переводе есть  патока.  Вот  вы, например,
говорите  в этом стихотворении: "плоть".  Тут нужна не  "плоть",  тут  нужно
"мясо".-- Я не прижмусь моим мясом к земле, чтобы ее  мясо  обновило меня.--
Уверен, что в подлиннике сказано "мясо".
     Это очень удивило меня. В подлиннике действительно было сказано "мясо".
Не  зная  английского подлинника, Маяковский  угадывал его так безошибочно и
говорил  о  нем с  такой твердой уверенностью,  словно сам  был автором этих
стихов.

     Таким  образом,  начинающий   автор,  талант  которого  я,  в  качестве
"маститого  критика",  час тому назад пытался  поощрить, не только не принял
моих   поощрений,  но  сделался  моим  критиком  сам.  В   голосе  его  была
авторитетность судьи, и я почувствовал себя подсудимым".
     Что нам  в  этом отрывке?  Да  много разного.  Ну, во-первых,  булыжное
высокомерие Маяковского  даже по отношению к Уолту Уитмену, которому  он был
очень многим обязан *.
     Во-вторых,  детская легкость приманки  -- на что  ему еще было клюнуть,
как не на мясо, излюбленную стихотворную пищу? И авторитетность судьи --  не
того,  кто  выносит суждения, а того, кто судит, того, кто засуживает...  И,
конечно же, радостное самоуничижение Чуковского и готовность быть подсудимым
-- вполне соответствуя времени*.
     Но все это, в  тех  или иных  вариантах,  нам  было известно  и раньше.
Главное  не  это.  А  главное  то,  что Корней Иванович,  большой  писатель,
серьезный человек, сообщает нам, что в подлиннике было "мясо", а не "плоть",
прекрасно  зная (уж тут  -- никаких сомнений!),  что в  английском языке  не
существует двух разных слов для  обозначения этих понятий! Есть  одно слово:
flesh -- мясо, оно же плоть.

     И читателю не надо знать английского подлинника и не надо угадывать его
"так безошибочно", чтоб увидеть, что ему попросту дурят голову.*

     Но зачем же так наивно, так по-детски обманывать читателя?
     Я думаю,  Чуковский просто не мог  иначе. Взявшись писать о Маяковском,
он автоматически  включался  в ту  всеобщую систему  вранья, которая  вокруг
Маяковского существовала и непрерывно подпитывалась эманацией его  личности.
Можно даже  сказать, что  здесь не было обмана, а правдивое существование  в
системе лжи. Потому что и читатель, взявшись читать о Маяковском, не ждал от
автора никакой правды, а ждал очередной занятной легенды и заранее обещал не
замечать противоречий:


     Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!




     *   Когда  на   одном  из  таких   диспутов   критик  Орлинский  сказал
примирительно,  что  среди  присутствующих нет  сторонников  заколачивании и
гильотины, Маяковский с места выкрикнул: "Есть!.."


     *  Позднее  он расплатится  с ним до  конца: "В  тесном смокинге  стоит
Уитмен, качалкой раскачивать в невиданном ритме. Имея наивысший американский
чин -- "заслуженный разглаживатель дамских морщин".


     * "Все, что разрушал ты -- разрушалось, в каждом слове бился приговор".
Так  писала как раз тогда о Маяковском Анна Ахматова, живя тем, что осталось
от разрушения, в смертельной тоске ожидая приговора сыну...


     *  Кстати  сказать,  английский   подлинник,   так  чудесно   угаданный
Маяковским,  содержит,  пожалуй,  еще больше  патоки,  чем забракованный  им
перевод,  и не  дает ни  малейших оснований  истолковывать  слово  flesh как
"мясо".  Здесь Уитмен  даже не говорит "прижмусь",  он  говорит "прикоснусь,
притронусь".


     I will not touch my flesh to the earth As to other flesh to renew me. Я
не  прикоснусь моей плотью  к земле,  Как к другой плоти, чтоб  она обновила
меня.


     Здесь скорее, быть может, уместно "тело", но никак не "мясо






        "Глава четвертая. БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ"




        "1"



     Разумеется, массовость  вранья о  Маяковском объясняется не только  его
личными свойствами. То была организованная сверху кампания, ее старт был дан
великой резолюцией, а финиша до сих пор не предвидится. Но особенность  этой
кампании в том, что объект  ее не остается пассивным, а активно сотрудничает
с каждым участником, каждый раз оборачиваясь под нужным углом.
     Так было не всегда, и в  20-м году, когда тот же Чуковский лучше помнил
детали  событий, а главное,  был  чуть  более свободен в своих суждениях, он
писал о Маяковском несколько иначе:
     "Порою кажется, что стихи Маяковского, несмотря на  буйную пестроту его
образов,  отражают  в   себе  бедный   и   однообразный  узорчик  бедного  и
однообразного мышления, вечно один и тот же, повторяющийся, точно завиток на
обоях...

     В самых патетических  местах  он  острит, каламбурит,  играет  словами,
потому  что его  пафос --  не  из сердца, потому  что  каждый  его  крик  --
головной,  сочиненный,  потому  что  вся  его пламенность  --  деланная. Это
Везувий, изрыгающий вату". Здесь не  только  совершенно иное отношение, но и
сам автор -- совершенно иной: легкий, резкий, остроумный -- талантливый.
     Чуть  позднее  эта статья  о  Маяковском  вошла  в  блестящую  книгу  о
футуристах, лучшую и по сей  день из всего, что о них написано (и немедленно
оглоушенную бдительным Лефом по всем  погромным лефовским правилам). В  этой
книге Чуковский не уничтожает Маяковского,  напротив, он настойчиво выделяет
его талант изо всей компании. Но делает  он это  без всякой скованности, еще
не застыв, не оцепенев, еще свободно рассматривая все явление в целом, а  не
глядя Вию прямо в глаза...
     Строго  говоря, уже тогда футуристы были  интересны Чуковскому лишь как
окружение Маяковского, как его предшествие и фон для его работы. Еще не было
дистанции  восприятия, необходимой  для каких-то общих  выводов,  но главное
Чуковский увидел уже тогда. Он увидел, что Маяковский -- "плоть от их плоти.
Не будь их, не было бы и его".




        "2"
     Трое  самых главных, самых деятельных и самых шумных поэтов-футуристов,
по  отдельности так  живо описанных  Чуковским,  сегодня представляются  нам
чем-то  усредненным,  чем-то  вроде почетного  караула  на  встрече великого
Маяковского,  где  мелькают  лишь светлые  пятна  лиц и перчаток. А  порой и
совсем уж  из  другой  области:  вроде урок-телохранителей  вокруг  большого
пахана...  Кто  из нас  с  сегодняшнего  расстояния  отличит  Каменского  от
Крученых  и  обоих  вместе  --   от   Бурлюка?  Кто,  не  будучи  специально
уполномоченным, добровольно захочет этим  заняться? Совершенно очевидно, что
те различия, которые нам  удалось бы  выявить,  проделав  неимоверно скучную
работу, ничего не изменили бы  в нашем отношении к этим безвозвратно забытым
авторам.
     Остается Хлебников.  Титулованный  гений,  Председатель  Земного  Шара,
Возрождение Русской Литературы (это тоже-- не название процесса, а титул)...
     Он,  конечно же,  был  одаренным человеком. В его безумном, смещенном с
осей  бормотании,  то детски  наивном,  то педантично  ученом,  проскакивают
поразительно яркие  и  точные строки,  а порой поэтический  объем доходит до
нескольких строф.  И все же он  не написал ни одного стихотворения и уж  тем
более ни одной поэмы.
     Всякий  текст  Хлебникова  -- это только  заявка, образец,  сообщение о
возможности. Он ни к кому не обращен, никуда  не движется  и  ни к  чему  не
приходит.  Знаменитое  хлебниковское "и так далее...", обрывавшее чуть ли не
каждое чтение,-- это и есть итог и концовка любого стиха.
     Он  обладал  оригинальным  лингвистическим  чутьем,  но  в   стихе  оно
проявлялось всегда  рационально, с неуклонной болезненной конструктивностью.
Самовитость слова, отрыв его от предмета, замена исконных чувственных связей
и органических свойств восприятия  строгими логическими законами, выводимыми
по аналогии из частного случая,-- все это очень хорошо укладывается в  общую
клиническую картину.
     Хлебников  был  одаренным  человеком,   может   быть,  даже  гениальным
человеком, но такого  поэта  "Хлебников"  -- не было. Все  же есть  какая-то
утилитарная значимость  в каждом читательском контакте с поэтом, для чего-то
же мы читаем  стихи, что-то такое из них получаем. Но что, кроме запоздалого
любопытства или чисто филологического интереса, может  заставить нас сегодня
читать  Хлебникова?  Какой  возможен  душевный  контакт  с   его  непрерывно
распадавшейся личностью?
     "Хлебников -- не поэт для потребителя. Его  нельзя читать. Хлебников --
поэт для производителя". Так  писал о  нем  Маяковский. Замечено удивительно
точно.  Особое свойство  языковых  открытий  Хлебникова -- в  том,  что,  не
наполненные   живым   содержанием,  не  связанные   движением   личности,  в
собственном контексте  они бессмысленны, в лучшем случае забавны, не  более.
Но   зато,   усвоенные   другими   поэтами,   переваренные,   измененные  до
неузнаваемости, как бы сами становятся содержанием и новым особым качеством.
И это тем верней, чем сильней и богаче личность поэта.

     Не было такого  поэта -- "Хлебников", но явление такое, и очень важное,
в русской литературе было и есть.

     Однако и такого футуриста тоже ведь не было. Он даже термина  самого не
мог принять, и предложенный им неологизм "будетляне", несмотря на буквальное
значение корня, всей своей языковой сутью обращен не в будущее, а в прошлое.
Так можно сказать обо всем, что он сделал.  Быть может, именно потому он так
легко прошел в будущее, а футуристы остались, затерялись в прошлом.
     Его строки  читали с шумных эстрад, его  именем  подписывали манифесты,
печатали его на обложках сборников --  сам же  он  был  всегда в стороне или
двигался пассивно в том потоке, куда в данный момент попадал.
     Хлебников  -- одно, футуристы --  другое. Это  очень  рано почувствовал
Чуковский, это ясно понял Тынянов.
     И  если  Хлебников --  гениальный  безумец,  аналитик-изобретатель,  то
Крученых -- уже  просто  скучный обманщик, Каменский -- пустозвон-балагур, а
Давид  Бурлюк  -- еще  и хитрый  деляга.  Что  же  связывало  с  ними  всеми
Маяковского?
     Сначала попробуем ответить на вопрос, что связывало их друг с другом.
     В те веселые годы Бурлюк так выражал свое кредо:
     "Все человеческие отношения  основаны только на выгоде. Любовь и дружба
-- это слова. Отношения крепки только в том случае, если людям выгодно  друг
к другу хорошо относиться".

     Бурлюк уехал в 20-м году. В 22-м умер Хлебников. К футуристам примыкали
новые люди,  футуристы превращались в футуристов-лефовцев, взаимодействовали
с наркомпросом,  с пролеткультом, с Чека  и  с  прочими  порождениями нового
времени,  имевшими  столь  же  красивые  названия,--  а  некий  принцип,  их
объединявший, оставался незыблемым, хотя и скрытым.
     Бурлюк  и  Крученых  13-го  года,  Бурлюк  и  Брик 16-го  года,  Брик и
Третьяков 22-го, Третьяков и Чужак 24-го... В чем сходство этих людей  между
собой? Только в одном: в их воинствующей бездарности.
     С  самого начала и  до конца литературный  союз  русских футуристов был
единственным в своем роде профессиональным союзом-- это был союз графоманов.
     Ни  один посторонний, то есть талантливый, не мог бы долго существовать
в  этой группе. Пастернак,  привлеченный личностью Маяковского, которого  он
очень высоко ценил, залетел однажды на огонек, едва не сгорел, но вовремя (а
лучше бы раньше) спасся.
     На   протяжении   примерно   пятнадцати   лет   существования   русских
(московских) футуристов  Маяковский  был и оставался лучшим, талантливейшим,
то есть попросту единственным. И это, конечно же не случайно.
     Казалось  бы,  и прочие  литературные  группы  не  слишком  изобиловали
талантами.  У  имажинистов  тоже  был  только Есенин, все  же  остальное  --
Мариенгоф... Поэт вообще профессия  редкая, и скорее следует удивляться, что
было  их  слишком  много.  Но нет, имажинисты  --  совершенно  другое дело.-
Мариенгоф  был,   возможно,  не  талантливей,  чем  Крученых,  но  Мариенгоф
стремился  быть   талантливым.  Он,  в  отличие  от  Крученых  не   возводил
бездарность  в ранг  гениальности, не  обманывал,  не  совершал  подмены. Он
сочинял плохие стихи, но он не выворачивал вверх дном критерии, так чтоб эти
стихи считались хорошими. Он, быть может, тоже был графоманом,  но о нем так
и  говорить не хочется,  потому что он  не был  графоманом воинствующим. Он,
скажем, был просто слабым поэтом. Он писал в 22-м году:
     "Только  академическое   мастерство   открывает  путь  изобретательному
моменту в искусстве. Новаторское искусство всегда академично... Само понятие
движения  заключает  в  себе  ранее  пройденные  этапы, то есть  преодоление
культурного наследия..." Можно подписаться под каждым словом. В том же  22-м
году Алексей Крученых организует выпуск специальной книжечки, где в  четырех
статьях  рекламируются его стихи. Одна из статей  называется "Слюни  черного
гения". Другая, подписанная самим Бурлюком,-- "Бука русской литературы".

     "После одеколона и рисовой пудры  Бальмонта,  после нежных кипарисового
дерева (?) вздохов Ал. Блока -- вдруг



     Оязычи меня щедро, л