и материальным, нежели
собственные стихи. Есть  такое  чувство, что,  несмотря  на  все декларации,
где-то далеко в глубине души он воспринимал стихи  и вообще слова  как нечто
непрочное  и эфемерное.  Фотография  же  --  материальна и  несомненна,  она
настоящий документ и памятник...

     И  вот он  выставляет свою любовь напоказ, давая читателю -- не  только
множеством  строк,  где  громко  названо  "имя  Лилино",  но  и  прямыми  ее
фотографиями,-- давая читателю желанное  право:  публично  и вслух обсуждать
эту женщину, а заодно и его самого, со всей его явной и скрытой жизнью.
     Что же это были за отношения?  И  ведь  не только с ней, но  и  с нашим
мужем,  другом,  подчиненным  и  в то  же  время  начальником,  таинственным
бакалавром марксистских наук, которого Бог  (или Дьявол?) послал Маяковскому
в неотлучное приложение к его возлюбленной...


     Это  ему,  ему  же, чтоб не  догадался, кто  ты, выдумалось  дать  тебе
настоящего мужа и на рояль положить человечьи ноты.



     Постепенно  привыкаешь к тому, что неправда -- всеобщая повинность  его
биографов, как бы клятва верности его двусмысленной тени. Естественно, что в
вопросе  об отношениях  с  Бриками  --  отношениях действительно запутанных,
двусмысленных, не всегда ясных и самим действующим лицам,-- все вспоминатели
проявляют полное единство и дружно заполняют любые объемы туманом  ничего не
означающих слов.
     "Он выбрал себе семью,  в которую, как кукушка, залетел  сам, однако же
не  вытесняя и не  обездоливая ее  обитателей. Наоборот, это чужое, казалось
бы, гнездо он охранял и устраивал, как свое  собственное устраивал бы,  будь
он семейственником. Гнездом этим была семья Бриков,  с которыми он сдружился
и прожил всю свою творческую биографию".

     Так  вспоминает  Николай  Асеев,  лучший  друг  и  первый  приближенный
лефовских лет. Деликатное скольжение по паркету,  вкрадчивая ходьба в носках
и на цыпочках... Но в этом вкрадчивом, бесшумном скольжении Асеев то  и дело
помимо желания наталкивается на реальные обстоятельства и сразу же  ставит в
тупик читателя.
     Что  значит  "не вытесняя и не обездоливая"?  Значит, мог возникнуть  и
другой  вариант,  более  подходящий к  слову  "кукушка"? И как слова "прожил
творческую биографию" могут относиться к семье  и  к  дому, к чужому  или не
чужому  "гнезду"?  Что же там  было на  самом деле, с кем он жил "творческую
биографию", с  Лилей  Юрьевной  или с  Осипом Максимовичем?  Или же семейные
отношения  ограничивались для него равным общением с ними обоими? Не похоже,
чтоб это было так.


     Если  вдруг  прокрасться  к  двери  спаленной,  перекрестить  над  вами
стеганье одеялово, знаю -- запахнет шерстью паленной, и серой издымится мясо
дьявола.


     Вот какое семейное гнездышко охранял и устраивал, как свое, Маяковский.
И  в предсмертной записке (к  которой  мы,  конечно  же, еще  обратимся)  он
написал:  "Моя семья --  Лиля Брик", а не  Лиля Юрьевна  и Осип  Максимович.
Действительно ли  Маяковский нежно и искренне дружил с Осипом Бриком или это
были иные отношения, более сложные и запутанные, быть может, более деловые?
     По  форме этот наш вопрос -- риторичен  и  уже  содержит в себе  ответ.
Однако на деле он решается не так-то просто.
     "Дорогой,  дорогой Лилик!", "Милый,  милый  Осик!..",  "Целуй его (Осю)
очень...", "Мы" с Оськой  по возможности ходим вместе и только и делаем, что
разговариваем о тебе. (Тема -- единственный человек на свете -- Киса)..."
     В этих  письмах,  с  их кокетливо-детскими  интонациями,  с  дурашливым
искажением слов,  нежность  Маяковского распределяется чуть  ли  не поровну.
Осип  Максимович  ходит  вусмерть   зацелованный,   причем  Маяковский  даже
указывает куда: "Целую Оську в усы".  Или еще  лучше: "Целую  Оську  в" -- а
дальше многоточие. И лишь  спустя какое-то  время догадываешься, что рисунок
справа продолжает фразу: что-то вроде губ с чем-то вроде усов...

     Только   ясные   количественные  указания  дают  возможность  правильно
распределить его любовь: "Целую 1000 раз  тебя и 800 Оську". Все же Оську на
200 меньше...
     Но  все  эти  поцелуи не  проясняют картины,  а,  наоборот,  еще больше
затуманивают. Потому что суровую дружбу соперников мы еще как-то  можем себе
представить,   но  нежная   любовь  любовника  к  мужу  --   это  уже  нечто
непредставимое, это выше любых возможностей.
     В небольшой книжечке для детей Лиля Юрьевна  рассказывает,  как в  20-м
году они, с Бриком  и Маяковским, поселились  в огромной  пустой квартире и,
чтобы не  отапливать много комнат,  жили втроем в  одной, самой маленькой. Я
думаю, дети не  только старшего, но и по меньшей мере  среднего  возраста не
могли, читая, не задаваться вопросом, как же выглядело это тройное житье, ну
хотя  бы  кто где спал,--  тем  более  что  Лиля  Юрьевна в  своем  рассказе
акцентирует внимание на ночном времени:  как Маяковский  встает  с  постели,
открывает дверь, впускает щенка...
     Повторим  еще  раз,  что  в  подобных   вопросах  нет   бестактности  и
подглядывания  в замочную скважину.  Маяковский сделал все  возможное, чтобы
самые интимные  детали его жизни могли обсуждаться как общественные явления,
как  исторические  события, как  факты жизни  страны.  Скромные  разговоры о
лирическом герое неуместны, когда речь  идет о Маяковском. Нет, это не герой
поэмы, это сам автор, Владимир Владимирович, а это -- его возлюбленная, Лиля
Юрьевна, а рядом  -- муж ее,  Осип  Максимович. Он всегда  рядом, даже  если
отсутствует...




        "2"

     Злым   демоном   Маяковского    называл   его    Луначарский.   А   еще
либеральствующий наркомпрос видел в нем средневекового разбойничьего патера,
заранее отпускающего своей лефовской шайке любые, самые страшные грехи... На
всех диспутах, где умеренный Луначарский пытался  защитить остатки искусства
от банды воинствующих графоманов,  он  ощущал присутствие  Осипа Брика, хотя
тот был сугубо кабинетным человеком и предпочитал отсиживаться дома. Громы и
молнии  метал   Маяковский,  однако   во   всем,   что   касалось   позиции,
направленности,  отношения  к текущему  моменту, Брик,  как  правило,  бывал
определяющим. Незаурядность  его как идеолога и наставника вполне  очевидна.
Он был начитан, знал языки, очень точно чувствовал конъюнктуру и очень ловко
умел ее использовать.
     Главный   тезис   был  --   дискредитация   искусства   и  замена   его
производством.  Книгу   должна  заменить  газета,   на  смену  картине  идет
раскрашенный  ситчик.  Искусство  --  опиум для  народа,  столь  же  вредная
выдумка,  как  и  религия:  "Надо ежедневно плевать  на  алтарь  искусства".
(Очевидно, что  в той самой  статье Левидова изложены основные  идеи Брика.)
При этом  он  сыпал  марксистскими  цитатами--  эту  литературу  он  знал  в
совершенстве, по крайней мере такое производил впечатление.


     Его фамилия -- Brick,-- безусловно, значащая. Он был  тем  краеугольным
кирпичом, на котором держалось здание  Лефа и  которым,  при  необходимости,
мозжили  головы всем  врагам  и отступникам.  Его  влияние на  лефовцев было
огромным,  он  умел  увлечь  каждого в  отдельности, сам  при этом оставаясь
холодным   и   трезвым.   Его  раздвоенные  водевильные  усики   невозмутимо
возвышались над всеми страстями.
     "Целое  поколение  изломанных  людей!" -- в ужасе восклицает  художница
Лавинская, тоже вроде бы жертва идеологии  Брика и лефовского образа  жизни.
Страшную картину всеобщего растления рисует она в рассказе об этом обществе.
Все лефовцы, по ее представлениям, делились на жертв и растлителей. Циничный
врун  и соблазнитель Брик,  жестокий,  фанатичный  иезуит  Третьяков, пошлый
смердяковствующий  Крученых...Ничего  святого,  никаких   принципов,  только
конъюнктура  и текущая выгода.  Многие играли двойную  игру.  После  полного
распада Лефа в 30-м году, когда  все остались у разбитых корыт, хитрый Асеев
сказал Лавинской:  "Вы, художники,  были  дураками.  Надо было  ломать чужое
искусство, а не свое..."
     Маяковского  Лавинская причисляет к жертвам. Так ли это было  На  самом
деле?  По-видимому,  и  так  и  не  так. Маяковский  отчасти слушался Брика,
отчасти  делал  вид,  что  слушается,  и ломал он  как раз не свое, а  чужое
искусство.  Его  талант,  его  слава,  его  авторитет, его, в  конце концов,
профессионализм,  единственный в этой славной компании,-- были очевидны всем
и внутри Лефа, и, главное, за его пределами, вне стен квартиры в Водопьяном,
в Гендриковом. Он  слишком  хорошо знал себе  цену, чтобы дословно выполнять
инструкции Брика  и даже -- чтоб дословно их  повторять. Достаточно сравнить
его собственные выступления  со статьями и высказываниями Брика. Маяковский,
при всем громыхании, не то чтобы мягче, но как-то скругленней,  гибче.  Брик
-- резок, однозначен, определенен, ему-то терять нечего.
     "Пушкин  не  создатель школы,  а  только  ее глава.  Не  будь  Пушкина,
"Евгений Онегин"  все равно был бы написан. Америка  была  бы открыта и  без
Колумба".

     Кто это? Казалось бы, кто угодно, в том числе Маяковский. Звучит вполне
по-нашему,  по-лефовски, и нечто подобное повторялось едва  ли не  на каждой
странице журнала.  На самом деле именно  Маяковский именно так сказать бы не
мог. Слишком просто в  эту  стройную шизофреническую формулу подставляется и
его  дорогое имя,  и заглавие любой из его поэм. Он  был  достаточно трезв и
бдителен,  чтобы, активно взаимодействуя  с Бриком,  гнуть свою персональную
линию. Злой демон не столько соблазнял Маяковского, сколько вдохновлял его и
питал.


     Но  Осип  Брик  был не  только  теоретиком,  он  был  еще  и писателем,
сочинителем, и как раз  его  художественное творчество представляет  для нас
особый интерес. Разумеется,  не в  качестве предмета искусства, а в качестве
особого  документа,  способного,   например,  подтвердить  или  опровергнуть
Лавинскую, а также пролить некоторый свет  на  его  отношения с Маяковским и
Лилей  Юрьевной. Нет,  он пишет  не  документальную  прозу,  но, как человек
абсолютно  и  бесповоротно  бездарный,  переносит  впрямую  в  диалоги своих
бумажных героев те "научные" схемы, согласно которым, по его представлениям,
должна двигаться живая жизнь и которым он сам в этой жизни следует.

     Герой его повести "Не  попутчица", коммунист и  начальник  чего-то тов.
Сандраров, влюбляется в прекрасную нэпманшу  Велярскую.  А его секретарша  и
жена тов. Бауэр...  Впрочем: "Я не жена,  тов.  Тарк,  --  говорит  она  его
сопернику  по  партийной   лестнице.--   У   коммунистов   нет   жен.   Есть
сожительницы".  Так  вот,  сожительница тов. Сандрарова тов. Бауэр возмущена
предательством  своего  начальника,  то  есть  мужа,  то  есть  сожителя,  и
призывает его к порядку. А  он,  в  свою  очередь, возмущен ее отсталостью в
вопросах   морали    и   вынужден   объяснять    ей   элементарные   правила
коммунистического образа жизни:
     "Мы  ничем друг  с другом не  связаны.  Мы -- коммунисты, не мещане,  и
никакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны?"

     "...Никакой супружеской верности  я  от тебя не требую. Но  делить тов.
Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я не намерена".

     В дальнейшем муж Велярской, коварный нэпман, толкает ее на знакомство с
Сандраровым, чтобы использовать  этого партийного  деятеля в своих корыстных
нэпманских целях.  Велярская полюбляет Сандрарова (тот  является  к  ней под
чужой  фамилией  --  жуть как  интересно, просто дух захватывает) и хочет от
него любви и любви, а он все никак, а вместо того учит ее Коммунизму:
     "...Если бы я был  буржуй,  мне  было бы  наплевать, но я, к сожалению,
коммунист..."

     "Какой вывод?"

     "Вывод такой: -- либо  я должен сделаться буржуем, либо вы должны стать
коммунисткой".
     Велярская нехотя расстается с Сандраровым, идет к мужу (у буржуев так и
осталось -- муж) и просит достать ей "Азбуку коммунизма"...
     Что  для нас ценно в этой  бредятине? Система взглядов и  отношений,  а
также система  понятий  и  слов. Здесь  неважно,  что Брик  осуждает,  а что
поощряет, а  важно,  на  что  он  обращает внимание,  что  фиксирует  и  как
называет. Это ведь не какое-то воображенное пространство, не плод, допустим,
творческой   фантазии,  а  школярски  буквальный  перенос   на   бумагу  его
представлений о реальном  мире.  Это сразу стало ясно большинству читателей,
тех, кто знал Брика и кто не знал. Высокий правительствующий  критик  писал:
"Между  автором  и  той  пошловатой   средой,  которую  он   изображает,  не
чувствуется ни вершка расстояния".

     Пошловатой... Слабовато сказано!




        "3"

     Леф  (МАФ, Реф --  неважно) был  одновременно и салоном,  и вертепом, и
штурмовым отрядом, и коммерческим предприятием.
     В  этом свете  и следует  рассматривать наш треугольник. И трудно здесь
что-либо  утверждать  с определенностью,  но  многое становится  допустимым.
Например, некоторое соглашение, долговременный деловой союз, смесь подлинной
страсти, трезвого расчета и взаимовыгодных обязательств, чтоб "не вытесняя и
не обездоливая", то есть чтобы каждый получал свою долю.

     Отношение  к  Брикам  как  к  эксплуататорам,  державшим  в  доме  раба
Маяковского, ограничивавшим все его свободные движения и выжимавшим из  него
все живые  соки,-- такое отношение абсолютно несправедливо. С  точки  зрения
внешнего  наблюдателя  оно,  быть  может,  и выглядит так,  но внутри  --  -
совершенно  иначе.  Там, внутри их  жизни, в  Водопьяном, в Гендриковом,  он
нуждался в дружбе Осипа Максимовича  едва ли  не  так  же, как в любви  Лили
Юрьевны,  и  скорее не мог существовать без них, чем они без  него. Так  что
соотношение числа поцелуев выбрано им не случайно...

     Взгляните  на  рукопись  любого  стиха Маяковского: там  нет  ни  одной
запятой  (мы  же  знаем,  он  их  ненавидел).  Все  знаки  препинания  в его
произведениях,  начиная с 16-го года, расставлены  Бриком.  Черновик  всякой
новой  вещи  он  прежде всего отдавал Брику: "На, Ося, расставь  запятатки".
Казалось  бы, невелика работа, но  она лишь одно из проявлений того участия,
которое принимал Брик в делах Маяковского*. Его глаз и его рука присутствуют
почти на каждом этапе --  от первого обсуждения  идеи и замысла до последней
редактуры и сдачи в  печать. Во время  работы над поэмой  "Ленин" Маяковский
едва  ли несколько раз раскрыл сочинения Ленина,-- все необходимые материалы
подобрал для него Брик. Они хорошо дополняли друг друга, и если Брик не умел
писать, то Маяковский не умел читать. На протяжении всех  пятнадцати  лет их
дружбы  Маяковский пользовался  эрудицией  Брика,  его  умением  работать  с
книгой,  его  политическим и  редакторским  нюхом, его,  наконец,  спокойной
уверенностью  в  верном  выборе  направлений  и  неизменным  чувством  своей
правоты.  И  уж  если  говорить об  эксплуатации, то скорее  Маяковский  его
эксплуатировал, нежели он Маяковского. Отдадим должное Осипу Максимовичу: он
ведь никогда не претендовал на соавторство, даже там, где имел на это полное
право (например,  в  сценарии "Москва  горит"),  и  слава  безутешной вдовой
плелась не за ним...
     Можно, конечно, сказать (и говорят), что как  раз в этом -- в участии и
влиянии Брика -- вся беда и трагедия Маяковского. Что, не будь Брика, он  бы
не  соблазнился,  не  стал  писать  агиток и  лозунгов, а остался  бы чистым
лириком. В этих спекуляциях столько же смысла (да и вкладывают в  них подчас
тот же самый смысл),  как в утверждении,  что в России не было б  Революции,
если  бы  не  влияние инородцев.  Не  будь Троцкого, Зиновьева  и, допустим,
Дзержинского  --  мирно  бы  трудился  русский народ, совершенствуя  систему
либеральной  демократии   под   отеческим   взором  царя-батюшки  и   святой
православной церкви. Не будь Осипа Максимовича Брика -- прошел бы Маяковский
мимо революции, не бросился бы в железные  ее объятья, а сидел бы где-нибудь
в  стороне, пил бы  водку с Есениным, вино  --  с Мандельштамом  и  писал об
одиночестве и любви...
     Здесь  из многих  очевидных  возражений  существенней  всех  одно: весь
послеоктябрьский Брик-Маяковский  уже содержится в раннем Бурлюк-Маяковском.
Но об этом мы уже говорили, не стоит снова...
     Нет,  не только любовь к Лиле  Юрьевне вынуждала  Маяковского дружить с
Осипом Бриком. Он сам  выбрал себе  друга-наставника по своим наклонностям и
разумению. Злой демон? Что ж, это возможно. Но нельзя его представить вообще
без наставника, как немыслимо увидеть в этом качестве доброго ангела...




        "4"

     Как бы то  ни было, что бы  ни  значило, Брики были единственной семьей
Маяковского, со  всем тем, что бывает в семейной жизни:  ласками  и ссорами,
дружбой и враждой, любовью и ненавистью.
     Что  же  касается  интимной  стороны  вопроса, то кто, кроме  одного из
троих,  мог бы внести необходимую ясность? Все прочие окружавшие Маяковского
люди,  даже  самые-самые  близкие,  терялись в  догадках. Например, Вероника
Полонская пишет:
     "Я никак  не могла понять  семейной ситуации Бриков  и Маяковского. Они
жили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же  из них является
мужем Лили Юрьевны. Вначале, бывая у  Бриков, я из-за этого чувствовала себя
очень неловко".

     Читатель  воспоминаний разделит эти чувства Полонской и так и останется
в недоумении и неловкости (кто же является?..),  если только ему не повезет,
как мне, и  в его руки не попадет экземпляр рукописи с краткими пометками на
полях, сделанными рукой самой Лили Юрьевны:
     "Физически О. М. не был моим мужем с 1916 г., а в. В.-- с 1925 г.".

     Поверим ей,  это похоже  на правду,  да и  больше  нам никто  ничего не
откроет.
     Существует  устный   рассказ  Лили  Юрьевны  (быть  может,  впрочем,  и
записанный ею)  как раз  об этом  16-м  годе:  о какой-то веселой  компании,
невольной измене, слезах раскаяния -- и о ровном, спокойном, ласковом голосе
Брика. Этот голос, лишенный эмоциональных  крайностей, мог найти место любой
неуместности  и  любую  катастрофу  умел  представить  как  нормальный  этап
большого  пути.  С  этого этапа и начался  их  путь, основанный  на взаимном
уважении, а также на полной сексуальной свободе (в которой, впрочем, по всей
видимости, нуждалась только одна  сторона).  Вспомним: "Что  делать?"  -- их
любимая книга...

     Так что, надо думать, ревность Маяковского была лишь вначале направлена
на Брика, что и  отразилось во "Флейте-позвоночнике". Да и там, по-видимому,
"настоящий муж" --  уже  не совсем настоящий. Это скорее объект литературной
игры, обобщенная точка приложения ревности. Маяковский не мог  бы так долго,
нежно и ровно дружить с соперником.
     Осип Брик был при  Лиле Юрьевне чем-то  вроде старшей подруги, товарки,
всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек, что его
устраивала эта  роль.  Разве стали  бы  всякие нужные люди,  в  том  числе и
высокие грозные гости, регулярно съезжаться на чай к одинокому Брику?
     Между тем, гости съезжались. Лиля  Брик -- переменчивая, умная, жгучая,
естественная,  как  всякий избалованный ребенок,  во всех  своих  капризах и
порывах --  была бесспорным центром внимания. Это место -- центра -- ревниво
оберегалось и ее близкими, и ею  самой. На свет ее глаз,  "горячих до гари",
мужчины тянулись, как мотыльки, и  кто  знает, какую роль в ее выборе играли
советы доброго друга?
     По-видимому, после  нескольких лет любви Маяковскому отводилась сходная
роль, и он с этой ролью также смирился, но,  в  отличие от Брика, без всякой
готовности, далеко не сразу и не мирным путем.
     В  конце  декабря  22-го года,  вскоре  после  возвращения из  Берлина,
возникает странный разрыв-перерыв  в его  отношениях с Бриками.  Два  долгих
месяца он сидит на Лубянке (куда деться от  двусмысленности  этого адреса  и
всякой фразы, его включающей?