востями ("суетных  дней взметенный карнавал..."),  и только
заключительная строфа возвращает нас к простоте и правде чувства:


     Слов моих сухие  листья ли заставят остановиться,  жадно дыша? Дай хоть
последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.



     Лиля  Юрьевна   любила  фотографироваться.  Есть  одна   примечательная
фотография последних  лет и  даже,  быть может, месяцев. Цветная, но кажется
черно-белой  и  только подкрашенной красным. Потому что никаких  иных цветов
нет на ней,  только красный и черный. Она сидит в красноватом кресле, одетая
во  что-то  бордово-черное.   На  заднем  плане  --   шкаф-секретер  темного
красновато-коричневого  цвета,  и в  нем,  среди  черных и  серых  корешков,
выделяются несколько красных томов Маяковского. Прислоняясь  к ним,  отчасти
их  заслоняя,  стоит  черно-белый  портрет  последней  ее любви.  Это  очень
живописный восточный человек с седоватой  большой бородой и живыми  глазами.
Глаза  Лили  Юрьевны  затенены,  погружены  в  глубокие черные  глазницы  на
красноватом, с  черными  впадинами, лице.  Она причесана гладко, с  открытым
лбом, и что самое  страшное -- очень похожа на ту далекую, тридцатилетнюю, с
композиций Родченко. Только нет плоти в ее лице, и череп туго обтянут кожей,
и  во всем  ее облике  та значительность,  какую  несут в себе мертвецы. Наш
взгляд,  погруженный  в эту картинку,  введенный  в  зловещую  черно-красную
комнату, постоянно занят сопоставлением. Два лица: живое-- там, на портрете,
и мертвое-- в кресле, на переднем плане. Старуха, не сумевшая, не захотевшая
состариться, перешедшая  при жизни  в посмертное существование... Ямами двух
могил вырылись в лице твоем глаза.
     И когда мы  вспоминаем,  наконец, Маяковского,  нам  приходит  в голову
любопытная  мысль:  о  глубоком  родстве  его  с  этой женщиной,  выявленном
полувековой  дистанцией.  Все   различия,  такие,   казалось   бы,   резкие,
несущественны перед  лицом бездны, зато сходство  обнаруживается решающее. И
не столько  в обстоятельствах смерти, где  оно  очевидно и  как  раз поэтому
может быть оспорено: неудачная любовь, неотвязная  болезнь, в  конце концов,
сам  факт  самоубийства,--  сколько в чертах  мировосприятия,  в отношении к
смерти и старости.



     * Кстати,  есть  серьезное  подозрение,  что  строй  "лесенкой" был  им
придуман специально для замены традиционной  системы  пунктуации, которой он
так и не  выучился. При наличии  знаков,  расставленных  Бриком, эта система
становится не  только  ненужной,  но  и лишней,  мешающей  чтению.  В  стихе
Маяковского, построенном "в  лесенку", взгляд, ведомый внутренней  ритмикой,
спотыкается почти на каждой  ступеньке,-- стремится перепрыгнуть через  две,
через  три,  сгладить  их   выступы,   а   лучше  вообще  --  забыть  об  их
существовании. А ведь он ввел  это  новшество в 23-м году, когда "запятатки"
уже  давно и вовсю расставлялись! В чем тут дело? Не  в том ли, что именно в
это время, в период написания поэмы "Про это", возникла возможность остаться
без дружбы Брика, а следовательно, и- без "запятаток", один на один со своим
обнаженным текстом?..


     *  Писал он все  эти  годы не  много, но  всегда  на  двести  пятьдесят
процентов соответствуя текущей  политике.  Самое крупное его произведение --
народная  драма "Иван  Грозный",  42-й  год. Эта  вещь  написана  стихами  и
песнями,  то  есть с ремарками "поет",  "запевает".  Там  есть все, что было
необходимо  читателю  в  тот момент  и  даже еще  долго после: справедливый,
строгий,  но мудрый царь;  его верные соратники, неверные друзья; изменники,
вредители,  пацифисты, космополиты;  а сверх  того --  народная преданность,
девичья стать, молодецкая удаль, хороводы, хоры,  лихие пляски и  лирические
серенады с разнообразными рифмами:


     Краше  нет ее на свете.  Вот  идет. Пришла. Ну,  спасибо, добрый ветер,
спать тебе пора.








        "Глава девятая. БЕССМЕРТИЕ"




        "1"

     Лиля  Брик  умерла  задолго  до   собственной  смерти  и,  быть  может,
действительно  вместе   с  Осипом  Бриком.  Это  общий  удел  всех  лишенных
способности  стариться.  Быть старым дано далеко не всякому,  доживающему до
преклонного   возраста,  но  лишь   тем,  кто   живет  естественной  жизнью,
соответствуя, а не противясь времени.
     Казалось бы, Маяковский -- иное дело,  он ведь прожил ни много, ни мало
на полстолетия меньше. На самом деле различие чисто формальное. Это различие
способов  самоутверждения  и,  соответственно,  различие масштабов  времени.
Оставаясь всю жизнь  переросшим застывшим подростком,  он состарился  уже  к
тридцати годам. Все стихи после поэмы "Про это", а в  большой степени и сама
поэма, написаны  уже  как бы на выдохе,  на остатках  растворенного  в крови
кислорода. "Во весь  голос" --  последний  выплеск, агония,  вступление не в
поэму, а в  смерть. И  не  только потому,  что так реально случилось,  а  по
смыслу  и строю самой этой вещи,  завершенной по всем Аристотелевым канонам,
не требующей  ни предшествия,  ни  продолжения  и содержащей  в  себе  всего
Маяковского, все его ничтожество и все величие...

     Но  задолго  до  этого,  в  тридцать  лет,  после поэмы о  воскрешении,
началось  его посмертное  существование.  Он безумно не  хотел,  он не  умел
стареть, он всегда проклинал, презирал старость: "У меня в душе -- ни одного
седого  волоса..."  Но  сначала проклинал,  а  потом  -- заклинал:  "Нет, не
старость этому имя..." -- и ведь это всего лишь на тридцать первом году!

     Да и все бесчисленные убийства в его стихах  и поэмах -- не есть ли это
вытесненный  страх  смерти?  Он говорил другим, что  страшится не  смерти  а
старости, в этом был некоторый эстетизм. На самом деле он  безумно страшился
того  и  другого.  Он  спасся от  фронта,  отказался от дуэли*  , бесконечно
заботился о своем здоровье, и брезгливость его была не одним лишь рефлексом,
но в значительной степени боязнью заразиться.
     Спрашивается,  кто  не боится  смерти,  но  редко  у  кого  этот  страх
приобретает такой болезненный, параноидальный характер.
     Одно из главных противоречий  его жизни состояло в том, что, смеясь над
непостижимым и  вечным,  плюя,  юродствуя,  издеваясь, он  именно  этого  --
непостижимого  и вечного -- больше всего страшится и желает. Поставив рацио,
разум, расчет, материальную ощутимость и  пользу в основу своей громогласной
религии, он, как и многие подобные люди, остается в душе -- не верующим, нет
--  но  мнительным и суеверным дикарем, заклинающим все  силы  природы, чтоб
спастись  от  неминуемой смерти. Он использует все способы,  какие  знает,--
просьбы,  молитвы, проклятья, лесть -- чтобы уговорить, заговорить вечность.
Он   обращается  то  к  Богу,  то  к  Веку,  то   к  Науке,   он  обращается
непосредственно  к  людям  будущего  -- и  в  то  же  время опасается любого
ничтожества  и  спешит нейтрализовать любую конкуренцию,  где  бы она ему ни
почудилась.  Он  декларирует  всесилие  произносимых  им слов  --  а  в душе
постоянно  в нем  сомневается  и  вынужден  непрерывно его подтверждать. Его
гложет  сомнение в самоценности слов, безличных, хоть даже и им придуманных,
в их способности утвердить его имя в грядущем.  Любой, даже  деформированный
им, язык, даже стих, состоящий  из  одних неологизмов, кажется ему  чересчур
анонимным.  И  он вводит прямо  в стихи это  имя,  так, чтобы  оно  мелькало
повсюду: в заглавии, в тексте, в рифмованной подписи...
     Но и  этого  всего ему  мало,  мало.  Он опасается, что завоеванные  им
позиции  никогда  не будут достаточно  прочными, пока  они  располагаются  в
области  духовного,  в  этой странной,  зыбкой, чуждой ему стране. Здесь все
неуловимо  и ненадежно,  и  то, что  сегодня  гранит и мрамор, завтра, может
быть,-- дым и труха.
     И   он  обращается   к  самому  верному  --  к  реальному-материальному
граниту-мрамору (он же бронза, он же чугун).
     Не  было в русской  литературе,  да,  думаю,  ни в какой  иной, другого
писателя,  столь же  поглощенного идеей рукотворного памятника. Разве только
Гоголь,  в безумной  тоске, потерявший  всю  свою  былую  тонкость,  написал
однажды:  "Завещаю не ставить  надо мною памятника"  -- да  и то был жестоко
спародирован  Достоевским. Но  и он, не требуя, а отказываясь, имел  в  виду
памятник  над могилой  ("надо мною"), но уж никак не скульптуру на  площади.
Маяковский же бредит именно площадью. Он не может примириться с  поэтической
традицией и  предоставить черни заботу о  регалиях, о грядущем распределении
чинов и рангов. Уж ломать традицию, так до конца, здесь она ему, быть может,
наиболее ненавистна. Он сам себе и поэт, и чернь.


     Мне бы  памятник при жизни полагается  по чину. Заложил  бы динамиту --
ну-ка, дрызнь!


     Динамиту --  это,  конечно,  кокетство  или, если угодно, образ. Но вот
"полагается по чину" -- это серьезно.

     Он не кричит в  стихах: "Поставьте мне памятник!" Он тоже отмахивается,
ему  не  надо.  Но  что поделать,  если чин таков, что  хочешь не  хочешь, а
полагается.
     Здесь он напоминает  скорее не Гоголя, а его карикатуру, Фому Опискина,
пародийность которого так зорко увидел Юрий Тынянов.
     "Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать  на мраморную слизь.
Сочтемся славою -- ведь мы свои же люди,-- пускай нам общим памятником будет
построенный в боях социализм".

     Этот монолог в устах Маяковского звучит почти как цитата.
     "-- О, не ставьте мне монумента! --  кричал Фома,-- не ставьте мне его!
Не надо монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего
не надо, не надо, не надо!"
     Но стихи  одно,  а жизнь  другое, и, как  часто бывает  у  Маяковского,
действительное его отношение к предмету выражается  не в стихах,  написанных
всегда для того-то и  того-то,  а в частных разговорах  и  публичных спорах.
Здесь  он  никогда  не  говорит  "наплевать",  здесь  одно  упоминание слова
"памятник" вызывает в нем почти религиозный  восторг,  и сам  он  никогда не
упускает  случая  лишний  раз  произнести это  вожделенное  слово, как  бы и
вправду заклиная пространство и время.
     "Бросьте  вы ваших Орешиных и Клычковых,-- сказал он однажды Есенину.--
Что вы  эту глину на ногах тащите?" -- "Я глину,-- ответил Есенин,-- а вы --
чугун. Из  глины  человек  сделан, а  из  чугуна что?" --  "А  из  чугуна,--
воскликнул Маяковский,-- памятники?"

     Когда  иссякает  бойцовский   запал,  когда  исчерпаны  все  каламбуры,
заготовленные  на  неделю   вперед,  когда   лучшие,   отборнейшие   остроты
разбиваются о скептицизм  собеседника,--  ему остается самый  убедительный и
самый вещественный аргумент.
     --  Вот  на этом месте,-- говорит он  многократно  и  в самых различных
местах,-- прямо на этом месте мне будет поставлен памятник.


     И  он  оказался прав:  памятник  был поставлен. Заслуженно ли? Конечно,
заслуженно. Незаслуженно памятников не ставят.




        "2"
     "Непримиримые  враги Октября, его тайные недоброжелатели  и противники,
пробравшиеся в партию и вне ее, всячески отравляли жизнь Маяковскому..."

     Так  в  39-м  году   сокрушается  друг  Асеев.  Но  конец  его  истории
оптимистичен.
     "Но сталинские  слова прозвучали,  и  никто  не отнимет славы и чести у
лучшего, талантливейшего поэта нашей эпохи!" (курсив Асеева).

     Здесь уместно вспомнить, когда впервые прозвучали эти знаменитые слова.
То была  личная резолюция на письме Лили  Юрьевны  Брик, посланном Сталину в
конце 35-го года. В этом письме, написанном, как всегда, достойно,  просто и
ясно,  Лиля  Юрьевна  жаловалась,  что  великий поэт, отдавший  свой  талант
революции, не признан обществом, в достаточной мере не издан и не увековечен
должным  образом. И  вождь самолично красным карандашом черканул:  "Обратить
внимание... Был и  остается...  Безразличие...-- преступление".  И даже так:
"Если понадобится моя помощь, я готов. Привет! И. Сталин".

     Чего-то он  вдруг  залюбил  Маяковского,  очевидно,  настал  подходящий
момент. Это поняли, должно быть, и Осип Максимович с Лилей Юрьевной.
     Конечно,  он больше любил  мертвых. Но ведь  не  всех, далеко не  всех.
Многие мертвые до сих пор не полюблены, многие даже не похоронены, и тени их
в официальной вселенной еще долго будут скитаться, ожидая погребения...
     Вождь  народов  был капризен  и своенравен, и  кто знает,  какие именно
строки убедили  его в  разгар после-кировских  оргий в актуальности и пользе
данного поэта.


     Разве в этакое время слово "демократ" набредет какой головке дурьей



     Может быть, эти?
     Или более конкретные и энергичные:


     Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека!


     Скорее  всего  и те, и  эти,  и еще  сотни  и  сотни  прочих,  если  он
потрудился  прочесть.  Есть   у  Катаняна   забавный  рассказик,  называется
"Сталинские лозунги". Там он прослеживает на протяжении нескольких лет почти
буквальные совпадения строк Маяковского с печатными высказываниями вождя...

     Через  десять  дней  после  письма Брик  в  редакционной статье  газеты
"Правда" Маяковский  был  торжественно  объявлен  великим поэтом  революции.
Поэтом резолюции, по меткому выражению  Е. Г. Эткинда.  Не  просто чернь, но
Главная чернь,  Генеральная -- одобрительно махнула  рукой.  И пошла машина,
завертелись колесики. Две волны двинулись почти одновременно:  волна страха,
смертей и несчастий, неслыханных даже для этой страны,-- и волна  посмертной
славы Маяковского.
     "В этой, второй своей, смерти он неповинен".

     Пастернак верен своей любви и по-своему, по-пастернаковски прав.
     Но мы-то не связаны никакими личными чувствами и можем  позволить  себе
признать: конечно, повинен.
     Это  первая,  физическая  смерть Маяковского  явилась  неожиданностью и
несчастьем, вторая -- была им хорошо подготовлена. И была она в наших глазах
не смертью, а желанным вторым рождением.
     Любопытна эволюция официальных ведомств, к которым относили Маяковского
вожди.   Ленин  обращался  к  наркому  просвещения,  Сталин  --  к  куратору
госбезопасности: "Товарищ Ежов, очень прошу..." Разумеется, дело  не в одном
Маяковском, так менялась  подчиненность литературы, однако обратим  внимание
на то, какие взаимно обратные  роли должны были по отношению к  нему  играть
эти ведомства.  Лучезарный наркомпрос призывался усмирять и давить,  будущий
шеф  НКВД  -- поощрять  и  возвеличивать.  И  это почти не  вызывает  у  нас
удивления.  Как  будто  само собой разумеется,  что в  качестве  доброй  феи
Маяковского  выступает главный чекист и  никто другой.  Есть такие стишки --
"Солдаты Дзержинского":Тебе, поэт.


     Тебе, поэт, тебе, певун, какое дело тебе до ГПУ?



     И дальше певун отвечает, какое дело.


     Есть твердолобые вокруг и внутри -- зорче и в оба, чекист, смотри!


     Казалось бы, нет  никакого резона всерьез  воспринимать  эти  служебные
строчки  как  выражение  действительного  настроения  автора. Но  тут  важен
словарь.  Твердолобые  --  это  ведь  несогласные,  упорствующие  в  особом,
ошибочном мнении, двух толкований здесь быть не может. Эпитет этот далеко не
случаен,  он уже  употреблялся  Маяковским прежде  и именно в  этом  смысле.
"Чтобы вздымаемые против нас горы  грязи и  злобы  оборотил рабочий класс на
собственных твердолобых". А это значит, что функции Чека-ГПУ он понимал ясно
и трезво, без всякой ложной романтики.

     Быть может, это звучит прямолинейно,  но присутствие ГПУ за его  спиной
на протяжении последнего  десятилетия  ощущается почти непрерывно. Я бы даже
сказал, что вся его огромная фигура постоянно  говорит об этом  присутствии.
Не  один  раз  на  публичных  выступлениях,  прочтя  про  себя  записку,  он
объявляет: "А на  это вам ответит ГПУ!" И в стихах, когда  не хватает пороху
для  эффектной концовки, он обращается к помощи грозных органов, справедливо
полагая,  что достаточно одного лишь их упоминания, чтоб считать законченным
любой разговор*.

     Здесь  можно  возразить, что стихи-то дрянь, эти, да и все им подобные,
не надо бы их  вообще упоминать. Надо брать поэта в его удачах... Что  ж, на
протяжении всей этой книги мы честно старались рассматривать  лучшее или, по
крайней мере,  то, что считалось лучшим в каждый  период. Но в данном случае
как  раз  наоборот,  в  проходном  тексте  нагляднее видно, каким материалом
заполняет  автор  пустоты  своей души. Мы видим, что  карательная  интонация
всегда на случай у него под рукой.
     И, конечно, интерес к карательным органам не был чисто академическим. У
него  было  много друзей-чекистов,  разумеется,  самых  высоких  рангов. Как
правило, он получал их из вторых рук, от вездесущего Осипа Брика, и в случае
каких-либо  разногласий они бы скорее приняли  сторону Осика,  но  в  мирное
время охотно  дружили с Маяковским. Все они любили литературу  (уже тогда!),
многие пописывали. Чуть не на каждом  собрании Лефа присутствовал кто-нибудь
из этого  ведомства. Года с двадцать седьмого они стали ходить уже  пачками:
близкие друзья, просто знакомые, поклонники Лили Юрьевны...*
     Одному из таких  друзей, комиссару Украинского  ГПУ  В. М. Горожанину и
посвящено  стихотворение  "Солдаты  Дзержинского".  С ним  вместе Маяковский
путешествовал по югу,  с  ним  в  соавторстве  написал  сценарий--  о наглых
происках  английской разведки... (Этот опыт Горожанин использует  по-своему,
когда вскоре, еще при жизни Маяковского,  будет сочинять  сценарий  процесса
над ведущими украинскими интеллигентами.)
     Есть у Маяковского  и личное оружие, и, конечно, право на его  ношение,
которое надо возобновлять  ежегодно. Его  друзья из ГПУ приезжают  к  нему в
гости на дачу и там учат его стрелять. Есть стихи и об этом:


     Поляна  --  и  ливень  пуль  на  нее.  Огонь  отзвенел  и  замер,  лишь
вздрагивало газеты рванье, как белое рваное знамя.



     И если правда, что  в судьбе поэта ничто не случайно, то  прибавим сюда
еще и адрес, навсегда соединившийся с его именем:
     Лубянская площадь, Лубянский проезд.
     Куда? К Маяковскому, на Лубянку...
     А среди  его друзей-чекистов Горожанин был  даже не самым важным. Самым
важным и  самым страшным,  и, быть  может, в то время для целой страны, был,
конечно же, Яков  Агранов  -- один из высших чинов ГПУ, начальник секретного
политотдела, в будущем -- первый заместитель Ягоды.
     Список    его     заслуг     бесконечен.    Он     руководил    пытками
матросов-кронштадтцев, он лично приказал расстрелять Гумилева (так что счеты
с литературой имел особые) ; потом его назначат расследовать  дело Кирова, и
он  пересажает пол-Ленинграда,  и подготовит дело Зиновьева  --  Каменева, и
принесет еще  столько  всяческой пользы,  что даже после смещения Ягоды, при
Ежове, сохранит свое положение.
     Но  пока  в  свободное от  службы  время (а  может,  и нет,  как  раз в
служебное?) он регулярно  ходит на чаепития в  Гендриков, дружит с Бриком, а
больше с Лилей Юрьевной, не забывает нежно любить Маяковского -- тот ласково
называет его  "Аграныч" -- и беседует с  ними о разных разностях.  Известно,
что  он  был близким другом  и многолетним соратником  Сталина.  Уж не он ли
впоследствии, в тридцать пятом, подсунул нужные строки  под  грозный ноготь,
под жирный палец?..




        "3"

     И   вот  чугунно-бронзовый   идол  на   гранитно-мраморном   пьедестале
становится уже почти осуществленной реальностью.
     Но  все эти хлопоты -- сами по себе, а червь сомнения точит  и точит *.
Червь сомнения точит,  и можно сказать, что  вся деятельность по  возведению
памятника происходит уже слегка по  инерции,  с заметным  оттенком отчаянья.
Ему достаточно рано открылось, что памятник не избавит от физической смерти,
что  она все  равно наступит --  и навсегда. И вот он мечется в этом детском
кошмаре --  нелепо, не по во