азой,  абзацем,  страницей
подменяется мысль. Заведенная ею пружина речи каждый раз должна раскрутиться
до конца. Вместо самочитаемости - самораскрутка, механическая  ее модель. Ни
один  период  не  может  кончиться,  пока  не  будут  перечислены  и  как-то
использованы все  однокоренные  слова или  все,  допустим,  слова  с  данной
приставкой. Тайное, глубинное  родство -- слов  и  слов, слов и  понятий  --
заменяется поверхностным, механическим -- грамматическим их родством.
     Эта  лингвистическая  карусель  превращает  картину  мира  в  мелькание
звуков, кружит голову, выматывает CHJpJ, ничего не дает душе.
     "Маяковского  долго  читать  невыносимо от  чисто  физической растраты.
После Маяковского нужно долго и много есть".
     Эти точные слова  первой, богатой Цветаевой можно с  успехом отнести  к
ней же бедной, второй.

     Формальное  сходство  ее  стихов  этого,  второго  периода  со  стихами
Маяковского бывает почти дословным.


     Пожарные!  -- душа  горит! Не  наш ли  дом  горит?  До эйфелевой  рукою
Подать!  Подавай и лезь.  Не хочу  в этом коробе женских тел Ждать смертного
часа! Я хочу... И т. д.



     Но поразительней всего это сходство  там, где  дело касается социальной
тематики.  Здесь  и  пафос  тот  же, и  те  же картинки,  даже  нечто  вроде
окровавленных туш.


     Поспешайте, сержанты резвые! Полотеры  купца зарезали.  Получайте, чего
не  грезили:  Полотеры  купца  заездили. ("Но-жи-чком  на месте чик лю-то-го
помещика")


     И та же, не дающая покоя,  ненависть к  сытым и толстым,  и изобличение
мещанского  быта, вплоть до многострадальных перин, и та же вечная жалоба на
бедность и обойденность. Разница  только в том,  что  Цветаева  не  ездила в
международных вагонах, а на  самом  деле, в  реальной жизни -  была до конца
своих  дней  голодной и нищей. Но тем более, но именно  поэтому декоративный
наряд Маяковского  выглядит на  ней  неуклюже, с  чужого плеча,  тем нелепей
звучит его суетное  обличительство.  Сопоставление почти всегда не  в пользу
Цветаевой. Ибо, отдадим должное Маяковскому, он предъявляет то, что имеет, а
имеет он  только маску. У Цветаевой же всегда из-под маски стиха выглядывает
подлинное ее лицо, единственно нам интересное. Отсюда неотвязное побуждение:
отодвинуть маску, отбросить стих, разглядеть знакомые живые черты...


     Она  любила  Маяковского   и  Пастернака,  Пастернак  был  ей  кровным,
предельно  близким, едва ли не слившимся с ней, так ей казалось, но при этом
он был слишком закрытым, герметичным и как  пример -- безопасным. Маяковский
всегда оставался далеким и в то же время -- на  виду,  на ладони. И  так был
велик подспудный соблазн, так явственен путь...

     В ней было достаточно много мужского, она тоже  порой  чувствовала себя
грубым верзилой, ломовиком,  таким же  архангелом-тяжелоступом...  Нельзя не
заметить что эти стихи -- и о ней самой.

     Потому и не  влияние -- а внедрение, неотвязное присутствие Маяковского
в чуждой ему душе другого поэта.  Чуждой -- а все же в чем-то важном сходной
и родственной...

     О Маяковском и Пастернаке она написала в прозе -- живо, кратко и точно.
Но,  называя характерные  черты  каждого"  словно  бы  не заметила --  и  не
заметила,  и  конечно бы ни за что не признала,-- что сопоставляет не эпос и
лирику, а поэзию -- и  непоэзию. Причем делает это  так энергично, что порой
хочется  вступиться   за  Маяковского.  Но  примечательней   всего  критерий
сходства.

     "Мы подошли  к единственной мере вещей и людей в данный час века  (1932
г.--  Ю.  К  .):  отношению  к  России.  Здесь  Пастернак  и  Маяковский  --
единомышленники. Оба за новый мир..."

     От такого текста уже недалеко до челюскинцев, и  да здравствует, и  все
это -- путь из Парижа в Москву и дальше -- в Чистополь и Елабугу...


     Вам -- просветители пещер -- Призывное:  СССР,-- Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.


     Так способ выражения -- через конструкцию, через лозунг и декларацию --
становится способом  восприятия  времени, способом понимания  мира (нового).
Здорово, Владимир!




        "6"
     И сегодня,  кроме трех  пародийных поэтов,  есть  по  Крайней мере один
серьезный -- быть может,  вообще самый серьезный , -- в  творчестве которого
по  высшему  разряду, на уровне, о  котором только  мечтать,  -- возродился?
воскрес? воплотился? -- живет Маяковский.
     Иосиф Бродский.
     Первое  побуждение  при  этом  имени  --  отвергнуть  не только  прямую
преемственность, но вообще какое бы то ни было сходство.

     Чуждый суетного самоутверждения,  всегда стоявший  сам по себе, никогда
никому не служивший,  изгой и изгнанник -- Бродский по всем ориентирам жизни
и творчества уж  скорее  противоположен, чем  близок Маяковскому. Культура и
революция, прошлое и будущее, человек  и государство, Бог и машина, наконец,
просто добро и зло -- все эти важнейшие мировые понятия в системах Бродского
и Маяковского имеют противоположные знаки.

     Но разве система  взглядов  определяет поэта?  В этом деле  главное  --
творческий метод, способ восприятия мира и его воссоздания.

     Что  ж,  казалось   бы,  и   тут  --  никаких  параллелей.  Традиционно
уважительное  обращение  со словом, нерушимый классический  метр, спокойное,
без разломов,  движение,  где  самый  большой катаклизм  -- перенос  строки,
скромная, порой нарочито неточная рифма. Что общего здесь с Маяковским?

     Но в том-то и дело, в том-то и фокус, что Бродский -- не подражатель, а
продолжатель,  живое  сегодняшнее существование. Это  совершенно новый поэт,
столь  же  очевидно  новый для  нашего  времени,  каким  для  своего  явился
Маяковский. Маяковский обозначил тенденцию,  Бродский -- утвердил результат.
Только  Бродский,  в  отличие  от  Маяковского,  занимает  не  одно, а сразу
несколько мест, потому что некому сегодня занять остальные.

     Бродский  не  только  не в пример образованней, он  еще и гораздо умней
Маяковского. Что же касается его мастерства, то оно  абсолютно. Бродский  не
обнажает приема,  не фиксирует на нем внимание читателя, но  использует весь
запас  поэтических средств с  хозяйской, порой снисходительной уверенностью.
Все ладится у него в руках,  ничто не  выпирает, не  падает на пол, и  даже,
казалось бы, вовсе пустые строки оказываются необходимыми в  его  контексте,
несущими  свой  особый заряд. Восхищение, уважение  -- вот  первое  чувство,
возникающее во время чтения Бродского и всегда остающееся при нас. Второе --
то, что возникает после, а вернее, то, чего после не возникает.

     Стихи Бродского,  еще более, чем  стихи Маяковского,  лишены  образного
последействия, и если у Маяковского это хоть и  важный,  но все же  побочный
результат конструктивности, то у Бродского -- последовательный принцип. Силу
Бродского  постоянно ощущаешь  при чтении,  однако читательская  наша  душа,
жаждущая сотворчества  и очищения,  стремится остаться  один  на  один  не с
продиктованным,  а  со  свободным словом,  с тем образом,  который это слово
вызвало. И мы вновь и вновь перечитываем стих, пытаясь вызвать этот  образ к
жизни, и кажется, каждый раз  вызываем,  и все-таки каждый раз Остаемся ни с
чем. Нас обманывает исходно заданный уровень, который есть уровень разговора
-- но не уровень чувства и ощущения.

     Есть нечто  унизительное в  этом чтении. Состояние -- как после раута в
высшем  свете. То  же  стыдливо-лестное чувство  приобщенности неизвестно  к
чему,  то же нервное  и физическое  утомление, та  же эмоциональная пустота.
Трудно  поверить, что после того, как  так много, умно и красиво сказано, --
так и не сказано ничего.

     Приходилось   ли  вам   обращать   внимание,  как  тяжело  запоминаются
эти'стихи?  Мало  кто  знает  Бродского  наизусть  и  только тот,  кто  учил
специально. Это оттого, что внутренняя логика образа почти всюду подменяется
внешней логикой синтаксиса. "Часть речи" называется книга Бродского и так же
-- сборник, ему посвященный. Это грамматическое название, конечно  же,  дано
не  случайно. Но,  быть  может,  было бы еще точнее --  "Член  предложения".
Потому  что,  при  всем  внимании  к слову,  не слово составляет у Бродского
основу стиха, и  не строчка, и даже не строфа -- а фраза. Наиболее ярко этот
принцип  проявляется  там,  где  одно  предложение  тянется через  несколько
искусно  построенных  строф,  но  он,  как  правило,  сохраняется и  в самых
коротких  стихах.  Неизменно  соблюдаемое  расстояние  между  ритмическим  и
синтаксическим  строем  и  дает  мгновенное  чувство   глубины   и   объема,
пропадающее после чтения. Оттого, кстати, большие  стихи, из строфы в строфу
переносящие фразу, выглядят всегда значительней и  глубже.  Фраза может и не
быть формально  четко очерченной, а существовать  как некая недоговоренная в
строфе, никак  не  договоримая мысль. Она переливается, переливается, каждый
раз сливаясь еще с одной каплей, вызывая  томительное ожидание,  что вот-вот
прорвется  свободным потоком и станет ясно, куда и  зачем. Но в конце  так и
остается лежать ртутным выпуклым озерцом на дне последней строфы.
     Очень талантливый человек Бродский.
     Саднит в груди от его стихов.
     Быть может, такие стихи писал бы  Онегин, когда бы преодолел  тошноту к
труду. Но конечно -- до того, как влюбился в Татьяну...

     Кстати, об Онегине. Вот одно не доказательное, но любопытное совпадение
-- стиль передразнивания классики, вплоть до рифмовки.
     Маяковский:


     Дескать,  муж у  вас  -- дурак  и  старый  мерин,  Я люблю вас,  будьте
обязательно моя. Я сегодня утром должен быть уверен... И т. д.



     Бродский:


     Однако,  человек,  майн  либе  геррен,  Настолько  в  сильных  чувствах
неуверен, Что поминутно лжет, как сивый мерин... И т. д.



     Можно  выстроить и  другие  цепочки, демонстрирующие  прямое  сходство.
Например, вот эту:


     Дней  бык  пег, Медленна  лет  арба. Наш бог бег.  Сердце наш  барабан.
Маяковский Каждый  пред Богом наг Жалог наг  и  убог В  каждой музыке Бах  В
каждом  из нас Бог Ибо вечность  -- богам. Бренность -- удел быков... Богово
станет нам Сумерками богов. Бродский *


     Различие или даже противоположность смысла не играют здесь существенной
роли. Гораздо важнее интонация, ритмика, отношение к  слову, к материи стиха
и просто -- к материи. Важно то, что и на этот раз мы имеем дело с оболочкой
сути,  с  заключенной  в искусный сосуд  пустотой.  Но  если пустующая  душа
Маяковского  еще  имела  свой  болевой  центр,  время  от времени  в  стихах
проявлявшийся, то теперь отпала необходимость и в  этом. Новое время,  новые
песни.  Эпоха  Маяковского лишь  декларировала  отказ  от высоких и  сильных
чувств,  новая  эпоха  его  осуществила.  Сегодня,  когда, совсем  наоборот,
декларируется верность нравственной  и культурной  традиции, глубина подмены
достигла  предела. Не только  положительные моральные ценности, но  как бы и
сама  реальность жизни становится  неким  фантомом.  Из всех жанров остается
один только жанр: пародия. Сегодня все прозаики  пишут памфлеты и фарсы, все
поэты  --  иронические  изложения,  где  всякое подлинное  чувство  взято  в
кавычки.  Все кривляются, дразнятся, даже самые серьезные держат наготове  у
кончика  носа  растопыренные  пальцы  рук. И  уже неясно,  что пародируется:
реальная жизнь, или та литература, которая прежде  ее выражала,  или та, что
могла бы сегодня  выразить... Если раньше критерии были  сдвинуты, то теперь
они   обойдены   стороной.   И   Иосиф  Бродский  --   сегодняшний   лучший,
талантливейший,  из читательских,  не из чиновничьих  рук  принимающий  свой
бесспорный титул, -- свидетельствует об этом лучше и талантливей всех.

     С  одинаковой серьезностью -- и несерьезностью, с той же грустью  и той
же иронией, с тонкостью, с неизменным изяществом он пишет о смерти пойманной
бабочки,  о  смерти  женщины  (нет,  не  любимой,   просто  той,  с  которой
когда-то... неважно),  наконец, о смерти маршала Жукова и еще  наконец  -- о
смерти Марии Стюарт. Умно и искусно ведомая фраза разветвляется, сходится по
всем грамматическим правилам и кончается там, где поставлена точка.
     Страшно.
     Какой там Онегин,  скорей  электронный мозг. "Услуг электрических покой
фешенебелен..."
     Сам  процесс движения в пространстве и времени,  именно  как физическая
категория,  очень занимает Бродского. Все свои  эвклидовы  оболочки  до него
исчерпал, выскреб  Маяковский. Но  Бродский  и  здесь идет  дальше  него, он
строит,  уже  вполне  сознательно,  в заведомо  искривленном  и  бесконечном
пространстве. Однако провозглашенная  им бесконечность лишь  снаружи кажется
таковой.  Взятая  на  вкус,  на поверку  чувством,  она  обнаруживает  явную
ограниченность. Да это и признается порой в открытую.


     Жить в эпоху  свершений, имея  возвышенный нрав, к  сожалению,  трудно.
Красавице платье задрав, видишь то,  что искал, а не новые дивные дивы. И не
то  чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то
сужаться, и тут -- тут конец перспективы.



     Бесконечность   находит   предел   в   знаменательной   точке.   Дальше
действительно двигаться некуда. Конец перспективы.
     Неуклонный   процесс  рационализации,  отчуждения  мастерства  от  души
художника происходит  сегодня в новейшей русской поэзии. Живое присутствие в
ней Маяковского утверждается  не  столько его  многотрудным  стихом, сколько
активной   жизнью  той   новой  эстетики,  которой  он   был   носителем   и
провозвестником.



        "7"

     Неуклонный  процесс  рационализации,  отчуждения   мастерства  от  души
художника происходит сегодня в новейшей русской поэзии.  Живое присутствие в
ней Маяковского утверждается  не  столько его многотрудным стихом,  сколькко
активной   жизнью   той   новой  эстетики,  которой   он  был  носителем   и
провозвестником.
     Ироническая маска вместо самовыражения, грамматическая сложность вместо
образной емкости, и в  ответ с читательской стороны -- восхищение виртуозной
техникой речи вместо  сотворчества и катарсиса...  Похоже, что этот путь  --
магистральный, и в стихах ведущих, лучших поэтов, именно лучших, быть может,
великих,  яркая  поговорочная  точность формулы  целиком  заменит  глубинную
точность слова и образа. Понадеемся, что этого не будет. Боюсь, что будет.

     Маяковский  --  как  засасывающая  воронка,  всякое  сближение   с  ним
губительно. Даже  трагическая его судьба есть  великий  соблазн и  растление
душ,  доказательство того,  что можно упорно, убежденно, талантливо  служить
подмене и при  том оставаться уязвленным и обделенным, то есть заслуживающим
безусловного сочувствия.  А  сочувствие  строгих  границ не  имеет. Легко ли
щедрому  читательскому сердцу заставить себя остановиться  вовремя и сменить
сочувствие на  неприятие?  И  вот  слова, произнесенные  когда-то на  высшем
пафосе, а  теперь годные  лишь для анекдотов  --  для  горьких  анекдотов  о
горьком   времени,   --   слова  эти  в  устах  современного   интеллигента,
сочувственно читающего Маяковского,  вновь обретают долю былой реальности, и
уже они для нас не вполне анекдот, а и пафос,  и как бы время, и отчасти  --
истина...
     Отношение к  Маяковскому  всегда  будет  двойственным,  и  каждый,  кто
захочет  облегчить себе  жизнь,  избрав  одного Маяковского, будет  вынужден
переступить через другого, отделить его, вернее, отделять постоянно, никогда
не забывая  неблагодарной этой работы,  никогда  не  будучи уверенным  в  ее
успехе.
     А тогда -- не верней ли вообще отказаться от выбора?

     Владислав Ходасевич  в жестоком  своем  некрологе объективно  во многом
несправедлив, но субъективно вполне может быть понят. Он писал не статью, он
произносил  заклинание, своеобразное  "чур  меня?".  В  другое  время  Борис
Пастернак --  по-своему, деликатнее, мягче, глуше, мучась совестью -- сделал
то же самое. Притяжение к Маяковскому рано  или поздно вызывает отталкивание
-- как естественный и очень понятой защитный рефлекс.
     И однако, тем более, страшной серьезности его как явления  уже никто не
в силах оспорить.
     В   сущности,   он  совершил  невозможное.   Действуя   в   бесплодном,
безжизненном  слое понятий, общаясь  лишь с  поверхностным  смыслом слов,  с
оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело  до  уровня самой
высокой поэзии. Не до качества, нет, здесь предел остался пределом, -- но до
уровня, считая геометрически. Его вершина пуста и гола,  не сулит взгляду ни
покоя, ни радости, -- но она выше  многих соседних вершин и видна с большего
расстояния.
     Так  будет всегда,  хотим  мы  того  или  нет. В  этом исключительность
Маяковского, его странное величие, его непоправимая слава.


     Москва, 1980-1983







        "ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА"

     Книгам,  как и живым людям, свойственно изменяться во времени.  Я писал
эту книгу  семь лет  назад,  в те годы, когда было ничего нельзя  и  поэтому
хотелось всего  сразу. Теперь, когда  многое  стало  можно,  что-то  в  ней,
вероятно, выглядит лишним, чрезмерным или, наоборот, очевидным. Во всем ли я
сам, на семь лет  постаревший, согласен с автором? Разумеется., нет. Сегодня
я написал  бы эту книгу иначе. Уж наверное, она  была  бы  трезвее,  добрее,
сдержанней,  выверенней, справедливей -- и ближе к тому, чему-то такому, что
принято  называть объективной  истиной. Но  сегодня я не  стал бы писать эту
книгу, я сегодня написал бы совсем другую -- и скорее всего, о другом...

     Конечно, книги должны печататься вовремя. Но ведь я и не рассчитывал на
публикацию дома и даже  эту воспринимаю сейчас  как неожиданность и подарок.
Да и, строго говоря, семь  лет  не  срок (я,  конечно,  имею  в  виду -- для
книги), и если в ней что-то устарело, отпало, то, значит, оно того и стоило.
Будем надеяться, что кое-что все же осталось.

     Я  старался  не врать ни  в одном  факте, ни в факте жизни, ни  в факте
творчества,  ну  а  трактовка... да  что  ж  трактовка? Филология  --  такая
странная  вещь, что любое высказанное в ней положение может быть заменено на
противоположное с той же мерой надежности и достоверности. Как для  кого,  а
для  меня лично  она убедительна лишь в  той степени,  в какой сама является
литературой.
     Я ничего не  абсолютизирую  и  заранее приветствую всех оппонентов и не
глядя принимаю  любые доводы. Но  хотел бы отвести лишь  одно обвинение, уже
прозвучавшее в зарубежной критике: обвинение в ненависти к Маяковскому.
     Я  думаю, каждый,  кто прочел книгу внимательно, убедился,  что  именно
этого нет и в помине; что жесткость и даже  порой жестокость автора к своему
герою вовсе  не  означает ненависти к нему.  Разве  жесткими и  суровыми  мы
бываем лишь с теми, кого ненавидим?
     Я,  конечно, не стану всерьез  утверждать,  что "любовь" -- единственно
верное слово, которое исчерпывающе описывает мое отношение к Маяковскому. Но
если перечислить по мере важности все оттенки того непростого чувства, какое
испытывает автор к герою,  то и это слово  займет свое  место  и даже, может
быть, не последнее.

     Вот,  пожалуй,  то  главное,  что  на  прощанье  мне  хотелось  сказать
читателю. Все прочее -- в книге.
     Апрель, 1989 г.







     * Сегодня все шире расходится версия, что так оно и случилось тогда,  в
апреле  тридцатого.  Что предсмертное  письмо -  подделка Брика.а  Полонскую
вынудили  написать, как надо, и слова "самоубийство-- это убийство"  следует
понимать  буквально... Я, конечно, ни  секунды не сомневаюсь в способности и
готовности  наших  доблестных органов  во  все  времена  совершать  подобные
подвиги.  И,  однако,  уверен,  что в  данном случае они ни  при  чем.  Нет,
Маяковский не был убит, он убил себя сам. Аргументов достаточно, и внешних и
внутренних. Прежде всего -  никому тогда это было не нужно. Он н