тяготеет к  следующей строке и оспаривает у дизелей право бурлить
людей...
     Итак, все грамматические связи как будто выявлены, теперь, ни на минуту
о  них не забывая, мы  можем снова  прочесть  стих  целиком.  Но --  поздно,
слишком  поздно,  чуть-чуть бы раньше. Уже  нарушена непрерывность движения,
утрачена непосредственность восприятия, растрачены силы -- и не на то, не на
то... Вообще прерывность движения, разрывность мысли характернейшее качество
стихов Маяковского. Не только  слова в отдельной  строке, но и любые  другие
элементы стиха сцеплены не смысловым и  не  образным единством, а внешним по
отношению  к стиху током  энергии. Стих Маяковского в принципе фрагментарен.
Он всегда состоит  из отдельных строф,  порой изолированных друг от друга, а
чаще  всего  и сама строфа строится  по  фрагментарно-частушечному принципу.
Вот, к примеру, одна из лучших:


     А  там, где тундрой  мир вылинял,  где  с  северным  ветром ведет  река
торги,-- на цепь нацарапаю имя Лилино и цепь исцелую во мраке каторги.



     Здесь совершенно очевидно, что две последние строчки -- основные, а две
предыдущие -- вспомогательные и были сочинены во вторую очередь.
     И дело тут не только в том, что в последних  выражено главное действие,
а в первых -- его условие. Дело в  том, как они все  написаны. Понятно,  что
если  в   конце  строки  стоит  имя  собственное,  то  рифма,  как  правило,
подбирается под  него,  а  не наоборот. Но как раз "тундрой мир вылинял"  не
вызывает  особого протеста. Зато  "ведет река торги"  -- образ надуманный, и
единственное  его  назначение  --  рифмоваться  с  каторгой.  И опять  здесь
требуется повторное чтение, коррекция, на сей  раз  -- интонационная, потому
что сначала мы читаем "река торги" -- два отдельных слова с двумя ударениями
и  даже раздвигаем их принудительной  паузой,  а уж  потом, дойдя  до  конца
строфы,  обнаруживаем,  что это составная рифма,  возвращаемся и прочитываем
верно: "рекаторги".

     Или даже чуть-чуть иначе. Искусственность двух слов, должных составлять
одно,  сразу же нас настораживает,  мы  подозреваем, для чего это сделано, и
осторожно несем эту составную игрушку до конца строфы, хотя еще  и  не очень
уверены,  что это вообще следует делать. Наконец, версия  подтверждается, мы
возвращаемся,  читаем  слитно (при  этом  строчка теряет  существенную часть
своего и без того зыбкого смысла) и затем перечитываем все сначала...
     Разумеется, вся эта логическая  работа  происходит гораздо быстрее, чем
здесь  описано,  с  большей долей участия  интуиции и чувства грамматики, но
именно грамматики, а не слова  и смысла., Окончательно расшифровав и уточнив
строфу,  мы можем  восхититься  искусством  автора, но это восхищение  чуждо
катарсиса: красота изделия, эстетика вещи...




        "3"

     Любопытно, что  сам Маяковский выше всего  ценил в своем мастерстве то,
что дальше  всего отстоит от поэзии: способность изобретать, конструировать,
делать,  и  никак  не  выделял  те  редкие   моменты,  когда  ему  удавалось
приблизиться к внутренней сути.
     "Наиболее примитивный  способ  делания образа --  это сравнение"  ("Как
делать стихи").  Между  тем  из всех  поэтических  тропов  именно  сравнение
удается ему лучше всего, в том  смысле, что образ, построенный на сравнении,
хотя  и   не  выходит   за  рамки  наглядности,   имеет  все  же  наибольшую
ассоциативную емкость:


     Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.


     И есть определенный класс метафор, родственных сравнению, произведенных
от него, но порой ушедших так далеко, что это родство едва заметно. Я имею в
виду  метафоры,   построенные  на  падежных  согласованиях"  в  основном  на
родительном и творительном.
     "В  погоне угроз паруса распластал",  вместо "угрозы-- как паруса". Это
снова  грамматическое построение,  но в нем Маяковский  достигает предельной
точности:


     Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка.


     Однако  и  здесь конструктивность,  формальность  мышления  приводит  к
многочисленным срывам и сбоям. Прямые сравнения то каламбурно плоски ("Лежит
себе,  сыт,  как  Сытин"),  то построены  на  столь  далеких друг  от  друга
понятиях,  что их сближение невозможно без специальной рассудочной работы. А
тогда и сильная падежная метафора выступает уже не как способ видения, а как
хитрая изобретательская уловка. Выигрыш  в том, что здесь сравнение не стоит
под  прямым  вопросом  читателя:  "Так  ли  -- не  так  ли?",  а  становится
грамматическим свойством предмета, как бы заведомо органическим. Несомненная
и твердая правда синтаксиса выдает себя за правду образа.


     Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом?



     Здесь  двойная  или даже  тройная стена  родительных  падежей,  и  кому
захочется ее расковыривать? Со временем и этот  прием  становится  все суше,
все умозрительней:


     Это -- он. Я узнаю его. В блюдечках-очках спасательных кругов.


     Грамматика уже почти не  прикрывает смыслового неприличия, и не надо ни
родительный, ни предложный падеж возвращать  в  именительный,  чтоб  увидеть
искусственность всей конструкции. Если даже принять,  что спасательные круги
парохода  действительно  напоминают очки  товарища Нетте, то есть  что их на
пароходе два, а не больше, и что  расположены они как раз где надо, с учетом
поэтического антропоморфизма,-- все равно  ни круги,  ни очки  не  похожи на
блюдечки, уж тут  ничего не  поделать. Изначальная конструктивная установка:
"чтобы, умирая, воплотиться  в  пароходы..."  --  потребовала такого  именно
образа, и он был выстроен -- именно такой*.
     Фрагментарность,  дробимость всего его  творчества приводит к тому, что
чем  мельче дробление,  тем убедительней и неуязвимей часть. Отрывок  всегда
лучше поэмы, строчка всегда сильнее стиха.  И как  неразложимая  целостность
мира чужда и враждебна его восприятию, так и  в творчестве его необходимость
построения  целого ощущается  как тяжкая  повинность, как  труд,  навязанный
извне, нежеланный. Маяковский лучше всего --  в короткой цитате,  когда  нет
этого  объединительного усилия.  Но контекст все же остается  контекстом. Ни
один поэтический элемент  не  может существовать  вне  общей  системы. Яркая
строчка,  сильный и  точный  эпитет порой  приближают  Маяковского  к  самой
границе его замкнутого мира,  но  выйти  за  пределы  ему не дано. "Выскочу!
Выскочу!  Выскочу!  Выскочу!  Рухнули.  Не  выскочишь из сердца!"  Зато  это
тщетное усилие выскочить ощущается тем явственней, чем лучше стих.

     Не удивительно, что на таком напряжении он смог  продержаться  недолго.
Две его первые, лучшие поэмы движутся  почти на непрерывном подъеме, и спады
(во  "Флейте" более  частые) еще вполне перекрываются силовым полем  вершин.
"Человек" уже  гораздо слабее, а  "Война и мир"  -- откровенная конструкция,
предшественница будущих агитпоэм.  В отдельных  стихах он также все  более в
последние  предреволюционные  годы  склоняется  к демагогии и дидактике,  от
длинных морализирующих гимнов до скучнейших нападок на братьев писателей.

     В  этом смысле Революция -- и в этом смысле  тоже  -- явилась для  него
событием  желанным,  быть  может, спасительным.  Он  уже  начинал  иссякать.
Ограниченный набор деклараций был уже перепет "не раз и  не пять". Революция
не только влила в него новые силы, добавив  к иссякавшей  внутренней энергии
свою,  обобществленную,  внешнюю,--  она  еще  и   принесла  с  собой  смену
критериев,  так что механическая структура стала единственным образом  мира,
насилие --  единственным способом жизни,  демагогия --  единственной  формой
общения. В этой родственной  ему определенности Маяковский, наконец, находит
себя. Тема  одиночества  надолго исчезает из  его  стихов, и,  что  бы мы ни
думали об их качестве, в них впервые возникает чувство равновесия. Революция
заменила ему духовность, дала  ощущение абсолюта, без которого он метался от
крайности к крайности. Не имея за душой никаких Других абсолютов,  он принял
этот  безоговорочно,  с первого же предъявления ("Принимать -- не принимать?
Для меня сомнений не было") и верно служил ему до конца своей жизни.


     * Отвлеченная заданность этих блюдец косвенно подтверждается еще и тем,
что всего  через год, в новой поэме,  они  будут означать не очки,  а  глаза
любимой:  "Больше блюдца смотрят революцию".  Как,  впрочем,  годом  раньше,
слегка увеличенные, означали глаза обывателей: "глаза-тарелины"...






        "Глава третья. ПОЭЗИЯ И ПРАВДА"




        "1"

     С первых дней Революции, опьяненный силой, вливающейся в его ослабевшие
было  мышцы,  он  впадает  в   какое-то   истребительное   неистовство.   Он
подталкивает  в спину, понукает, требует, оставляя позади даже самых крайних
представителей власти  и призывая  к уничтожению даже тех ценностей, которые
были им важны и дороги.


     Белогвардейца найдете -- и к стенке, А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли
вы?  Время  пулям по  стенке  музея  тенькать. Стодюймовками  глоток  старье
расстреливай!


     За  пять  лет до  этого  в Политехническом басовитый  парень  предлагал
уничтожить  музеи, "эти гробницы культуры". Кто мог отнестись серьезно?  Это
было безобидное  хулиганство, желание обратить на себя  внимание. Теперь  --
казалось бы, те же слова, но насколько страшнее смысл!


     Старье охраняем искусства именем.  Или зуб революций ступился о короны?
СкорееДым развейте над Зимним - фабрики макаронной!


     Каждый из сторонников Революции хотел в ней видеть нечто свое, наиболее
близкое   и  соответствующее.  Маяковский  увидел  --   массовое   убийство,
разрушение, уничтожение, затаптывание. Все эти сугубо революционные действия
воспроизводятся им в  первозданном виде, безо  всяких оговорок и эвфемизмов.
Созидательная  сторона также  наличествует, но она представлена  мимоходом и
чисто формально  ("Тысячи  радуг в  небе нагаммим...").  Души  он в  нее  не
вкладывает. Зато уж теперь, как никогда прежде, защищенный  и легализованный
объективным, общественным  смыслом,  он  откровенно  купается  в  сладостных
волнах насилия и захлебывается ими, выражая бурный восторг:


     Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум! Самое это!
С донышка душ! Жаром. жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!


     Самое это! То, для чего он пять лет топился. То затаенное, сокровенное,
что выплескивалось  с  донышка  его  души  по частям в  тех поэмах и  многих
стихах,  теперь  изливается   целиком  и  впрямую.  Теперь   он  ,  получает
возможность  и  право и использует  их  на всю катушку, мобилизуя  весь свой
талант.  Он  стреляет,  колет,  режет  и  рубит,  он  размахивает  всем, что
попадается под  руку.  Все  живое  вокруг  погибает и корчится  в  муках.  С
грохотом  рушится "римское право"  и  "какие-то  еще права". Здесь  же рядом
валяется   апостол   Петр  "с  проломленной  головой  собственного  собора".
Гардеробы топчут  людей, столы  протыкают  их  ножками. В этой жуткой  оргии
уничтожения, в  сплетении  изуродованных зданий и тел далеко не всегда можно
понять, кто же именно должен гибнуть, а кто --  торжествовать победу. Но это
и  не  важно, это  и  не нужно. Здесь важен процесс, на него направлено  все
внимание и все лучшие чувства автора. И это именно он, автор, наслаждается и
торжествует.  Революция требует, революция оправдывает--  и он готов,  и  он
счастлив действовать.
     Однако Революция в своих декларациях была далеко  не столь безоглядна и
не столь откровенна,  как ее поэт.  Попросту говоря,  никто  его не  просил.
Незачем было  вскрывать механизм, разламывать  оболочку действия,  прорывать
лбом  бумагу  гуманных  декретов  и  лозунгов.  Реакция власти  была целиком
отрицательной.
     "Голову  охватила  "150  000 000"...  Печатаю без  фамилии.  Хочу, чтоб
каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все".

     Он ошибся, это делали. Не кто иной,  как  В. И. Ленин дописал и улучшил
поэму  краткой записочкой  Луначарскому,  и  теперь они  всегда  публикуются
вместе:
     "Как  не  стыдно голосовать за издание  150 000 000 Маяковского в  5000
экз.?

     Вздор, глупо,  махровая  глупость и претенциозность. По-моему, печатать
такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для  чудаков. А
Луначарского сечь за футуризм".

     Нет, ни Ленин,  ни Троцкий, ни Луначарский  (которого было за что сечь,
кроме  футуризма...), ни  грозные комиссары ЧК не давили на  Маяковского, не
принуждали писать такие, к примеру, строки:


     Фермами ног  отмахивая  мили,  кранами  рук  расчищая  пути,  футуристы
прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти.


     Бывшие    слушатели    университетов   --    Казанского,    Цюрихского,
Петербургского --  хоть  и были  настроены на разрушение, но  такую вопиющую
пошлость принять не могли. Троцкий безоговорочно  ставил "Облако" выше всего
"революционного" Маяковского. Ленин, меньше знавший литературу, высказывался
проще  и  резче: "Условимся,  чтобы не больше двух раз в год  печатать  этих
футуристов". Разумеется, и это уже была  несвобода, и это уже было давление,
но ведь важно, в какую сторону. Литературу, связанную  с  прежней культурой,
тоже, конечно, давили. Но в те первые годы  это делалось с большим разбором,
не  таким огульным, погромным, громовым  нахрапом, каким рвался  действовать
Маяковский.  Его  же  не  только не принуждали,  но  всячески  сдерживали  и
оттаскивали. Революционная власть, сама не страдавшая излишней мягкостью, то
и  дело ограждала  от  его  нападок  кого-нибудь  из  представителей  старой
культуры,  которого еще намеревалась использовать: то  Горького, то Брюсова,
то МХАТ, то  Оперу...  Даже  Сталин,  можно сказать,  его не  устроил  своей
чрезмерной мягкостью к классовым врагам.


     На  ложу  в  окно  театральных  касс  тыкая  ногтем  лаковым,  он  дает
социальный заказ на "Дни Турбиных" -- Булгаковым.


     Эти едкие строки  о "новом буржуе" генеральный  палач  Советского Союза
мог  бы  вполне  отнести  на  свой счет.  Известно, как  нравились ему  "Дни
Турбиных",  он самолично дозволил их постановку во МХАТе и то ли двенадцать,
то  ли пятнадцать  раз  смотрел  спектакль  из  своей  ложи,  "тыкая  ногтем
лаковым". И  когда,  уже  после смерти Маяковского, он снизошел до  спасения
жизни Булгакову, оградив его от смертельной травли, он тем ограждал его и от
Маяковского, не пропускавшего  ни одного  театрального диспута  без  угроз и
проклятий в адрес Булгакова *.




        "2"

     Его   неистовство   вызывало   порой  удивление   даже   у   друзей   и
единомышленников.  Что  же касается  аудитории,  то не  раз ему  приходилось
пресекать намеки из зала прямым и грозным вопросом:
     -- Вы хотите сказать, что я продался советской власти?!
     Этого, по крайней мере, вслух никто сказать не хотел.
     Но, добавим, это бы и не было правдой. Продался
     ли он советской власти? Он  действительно  получал большие гонорары и в
некотором  роде  был советским  барином:  отдыхал  в  лучших  домах  отдыха,
беспрепятственно  ездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц и  даже
собственный автомобиль, едва ли не единственный в целой стране. И, .конечно,
это не могло не усиливать его чувства комфортности  и соответствия. Но какая
это  была  ничтожная плата в  сравнении  с тем, что он  сделал  сам! Никакие
блага, никакие почести, ни те немногие, что  воздавались  ему тогда, ни даже
те, что воздаются сегодня, не  могут сравниться с его страшным  подвигом, не
могут служить за него платой.

     Он дал этой власти дар речи.
     Не старая улица, а новая власть  так бы и корчилась безъязыкая, не будь
у нее Маяковского. С  ним,  еще долго об  этом не зная, она получила  в свое
владение  именно  то,  чего  ей  не хватало: величайшего  мастера  словесной
поверхности, гения словесной формулы.
     "Точка пули", "хрестоматийный глянец",  "наступал на горло", "о времени
и о себе"... Это ведь в языке останется, хотим мы того  или нет.  Но и  язык
партячеек и комсобраний, и ужас декретов, и бессмыслица лозунгов -- с  такой
готовностью  были им восприняты и с таким талантом преобразованы, что  стали
почти  афоризмом, почти искусством. На все случаи  советской жизни он создал
пословицу-пустословицу, поразительно  соответствующую этой  жизни -- не  как
поэтическая   характеристика,   но   как   обобщенная   словесная   формула,
составленная из той  же материи.  Отныне любой председатель, любой секретарь
сможет оживить  свою  речь  цитатой:  "Как сказал поэт..."  И, казалось  бы,
дальше все та же жвачка, та же бессмыслица -- но так искусно организованная,
что как бы и смысл, и чувство, и строй души...
     Нет, ни за  плату, ни по принуждению  такого совершить нельзя. Это  так
случилось, что выгода в основном совпадала,-- как иначе, если служишь власти
и силе? -- но сама служба не была выбором, а единственно возможным  способом
жизни.
     Он  чувствовал двусмысленность  своего  положения,  тому свидетельством
множество оправдательных слов: "Не по службе, а по душе", "Вот этой строкой,
никогда  не  бывшею  в найме"...  Он выстраивает  сложные  сооружения, чтобы
объяснить себе и читателю кажущуюся принужденность своего пути.


     И  мне агитпроп в  зубах  навяз, и  мне  бы строчить романсы на вас  --
доходней  оно и прелестней. Но я себя смирял, становясь на горло собственной
песне.


     В  этих  крылатых итоговых  строчках  --  двойная  неправда.  Агитпроп,
конечно  же, был  доходней. Александр Блок, всю жизнь  "строчивший романсы",
записал   у  себя   в  дневнике  незадолго  до  смерти:  "Научиться   читать
"Двенадцать". Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда".
То есть, иными словами -- стать Маяковским...

     Но  и  "себя  смирял" --  тоже  неправда.  Это  запоздалая  рассудочная
формула, обобщенный ответ на упреки  читателей и  собственную ностальгию  по
юности. Ведь  если наступал на горло собственной песне, то,  значит, пел  не
свою, чужую! Этого Маяковский сказать не хотел, он так не считал, и этого не
было. Велик соблазн ухватиться за эту  нить, но она заведет нас  в тупик, не
стоит. Слишком много  личной заинтересованности,  да попросту слишком  много
таланта -- для  того,  чтобы эти песни были  навязаны кем угодно, пусть даже
самим собой. И не верность идее в нем  поражает,  а именно  соответствие ей.
Было много талантливых людей, воспринявших идею как благо, но все они против
собственного желания изменяли  ей в своем  творчестве.  Таковы  уж  свойства
живой  души, она не  может ужиться  с мертвой  догмой,  и чем  более человек
талантлив,   тем   больше  проявляется  противоречие.  Бабель,   Заболоцкий,
Багрицкий, Платонов, Зощенко...  Можно продолжить. Пастернак тоже  бы хотел,
как  Маяковский,  и   время  от  времени  пробовал.   Выходило   ходульно  и
неестественно, он выдавал  себя  в каждой строфе. Слишком много в  нем  было
живой, отдельной души, слишком много было Пастернака.
     В Маяковском  же  --  Маяковского не  было, вот  и  вся страшная тайна.
Пустота,  сгущенная   до  размеров   души,  до  плотности  личности  --  вот
Маяковский.


     Милостивые государи!  Заштопайте мне душу --  пустота сочиться не могла
бы.



     За двенадцать лет советской власти Маяковский написал вдесятеро больше,
чем  за пять предреволюционных лет. Он был не  просто советским поэтом, он в
любой  данный  момент  был  поэтической формулой советского быта, внешних  и
внутренних установок,  текущей тактики и политики.  И однако  же  то главное
дело, которое он  ставил  себе  в заслугу, не было выполнено,  не  было даже
начато. Время свое он не отразил и не выразил.
     В 40-- 50-е годы мы страстно читали его стихи, знали наизусть  половину
поэм, но что  мы  знали о времени?  Это теперь мы можем дополнить его строки
тем фо