с  "солидными"   грачами   показывает  это   особенно
отчетливо.
     Не  раз  говорилось  о  роли  границы  в  обеспечении  жизнеспособности
художественного,  изображенного  мира.  С   исчезновением  границы  исчезает
художественный  мир.  Это  граница  должна присутствовать в  каждом  образе.
Эффект двойного  перехода  границы у  Чехова  приобретает особую значимость,
поскольку "важным средством информационной активизации структуры является ее
нарушение".
     Двойное нарушение вдвойне "активизирует  структуру" и вдвойне усиливает
эффект   достоверности,  создает   обманчивое  ощущение,  что  в   чеховских
произведениях  граница  истончается  до  полного  исчезновения,  что  "Чехов
вынимает из
        "С.52"
     жизни  как  бы целые  куски и целиком, не обтесывая ,
переносит их в свои рассказы".
     Определения "целиком" и "не обтесывая"  отражают ситуацию  с  точностью
"до наоборот".  Впечатление "не-обтесанности" кусков создается  как раз тем,
что они "обтесываются", но  - "за кадром", до  очевидного включения в текст.
Предметам  заранее приписано то,  что художник должен  бы делать с  ними  на
глазах у читателя.  И  это также обеспечивается не тем, что  чеховский мир -
"всегда кем-то воспринятый мир",  а  тонкой игрой воспринимающих сознаний  и
соответствующих им языков или, если воспользоваться словами В.В.Виноградова,
"форм и наслоений речи автора, повествователя и персонажа".
     По отношению к повествователю  персонаж является объектом  изображения,
он  в "кадре",  вместе  со всеми  своими  наблюдениями  и  ассоциациями.  По
отношению  к  автору  -  повествователь   становится  объектом  изображения,
находящимся   в   "кадре"   и  опосредующим  авторскую   волю.   При   такой
повествовательной  и  речевой  структуре  всегда кто-то "заслонен"  объектом
изображения, выступающим на первый план.
     Постоянная смена объектов изображения и  субъектов, носителей  речи, их
"мерцание", одновременное присутствие трех голосов создают внутренний объем,
трехмерность   художественного  мира   и  -   дистанцию,  даже   в  условиях
"наложения",   между    воспринимающими   сознаниями,    отношения   которых
характеризуются  не столько слиянием,  сколько,  по наблюдению А.В.Кубасова,
"взаимопроницаемостью и взаимодополнительностью".
     Такая повествовательная  структура неизбежно  затрагивает  и  специфику
художественного времени.
     То, что для персонажа является настоящим, для повествователя может быть
прошлым. Это,  собственно, и обеспечивает,  наряду  с  неполным  совмещением
воспринимающих  сознаний,  возможность  опережающей  обработки  предмета  за
"кадром", до его очевидного, для кого-либо из участников триады, включения в
текст. В  свою  очередь  названная возможность  порождает описанные  игры  с
границей, ее двойным нарушением и эффектом достоверности изображенной жизни,
ее близости оригиналу.
     Подготовленная   всей  предшествующей   творческой  практикой   Чехова,
рассматриваемая черта его поэтики в отчетливой форме проявилась в 1886 году.
И существенно обогатила чеховские  представления о потенциях художественного
мира,  о  потенциях  уже  освоенных  писателем  изобразительно-выразительных
средств,  в   частности  -  ситуативных   сравнений,  также   строящихся  на
динамическом  соотнесении  двух  "миров", исходного,  подаваемого в качестве
реального, и - искусственно созданного, гипотетического.
        "С.53"
     Ситуативные  сравнения  в  известном   смысле  моделировали   отношения
действительности  и  художественного  текста,  и  могли  быть  осмысленны  в
качестве  микроструктуры, воспроизводящей  общие эстетические закономерности
этих  отношений.  И,  быть  может,   еще  и  потому   стали  объектом  столь
пристального внимания Чехова.
        "С.54"

     Глава IV

        "РАСШИРЕНИЕ СПЕКТРА"

     Чеховская работа с  ситуативными сравнениями  шла в русле выявления все
новых возможностей и вариантов данной формы.
     Любопытный случай  ее  использования обнаруживаем  в  рассказе  "Святой
ночью"  (1886):  "Изредка  среди  голов  и  лиц  мелькали  лошадиные  морды,
неподвижные, точно вылитые из красной меди" [С.5; 99].
     Возникает  очень  зримая  картина,  в свете  ночных  огней.  Эта  фраза
оказывается  в  сильной  позиции,  завершает  абзац и  невольно  задерживает
внимание читателя.
     Причем отсылка к  другой ситуации  здесь очень необычна. И морды  живых
лошадей  в исходной картине, и - вылитые из  красной меди,  в гипотетической
части оборота, при свете огня выглядят в ночи по сути одинаково.
     К тому же в  обеих частях оборота  нет динамики. Сказуемое  "мелькали",
связанное с "мельканьем  огня"  из  соседней  фразы, снимается  определением
"неподвижные".  Гипотетическая  ситуация  также  "неподвижна"  и  рисует  не
процесс, а его давно полученный результат.
     Обе картины,  исходная и предположительная, слишком близки друг другу и
скорее сливаются в  один  образ, нежели  сохраняют  отношения сопоставляемых
объектов.
     По внутренней форме данный оборот  тяготеет  к  метафоре, но  в  нее не
превращается,  опять-таки  в  связи с  высокой  степенью  близости  сводимых
элементов. И в итоге складывается очень  необычный троп,  стоящий где-то  на
границе между  сравнением и метафорой и,  конечно  же,  создающий достаточно
своеобразный художественный эффект.
     В  рассказе  есть   еще   одно  ситуативное  сравнение,  но  уже  более
традиционной формы:
     "Монах оглядел меня  и,  точно убедившись, что мне можно вверять тайны,
весело засмеялся" [С.5; 96].
     Данный  оборот выражает уже  привычное содержание:  как  гипотетическое
подается действительно происходящее.
     Казалось  бы,  похожим  образом  строится  аналогичная  конструкция  из
рассказа "Несчастье" (1886): "Облака стояли неподвижно, точно зацепились  за
верхушки  высоких, старых сосен"  [С.5; 247].  Однако  очевидно,  что  здесь
гипотетическая ситуация, в силу значительной удаленности  самой  гипотезы от
реального положения дел, именно таковой и является. В  то же время формально
она отличается  от  исходной  только  выраженной мотивировкой  неподвижности
облаков,
        "С.55"
     неподвижности,  отмеченной  в  обеих  сопоставляемых  ситуациях. И  это
напоминает  о  неподвижных "лошадиных  мордах", по  сути - тождественных и в
исходной,  и в гипотетической ситуации, сливающихся в один образ,  поскольку
речь идет о том, как они выглядят.
     И здесь, на первый взгляд, можно  говорить о тождестве образов. В обеих
картинах  присутствуют  сосны, облака, стоящие над ними. Но  вторая  -  явно
фантастична, так  как  фантастична  высказанная в  связи с  ней  мотивировка
неподвижности облаков. Впрочем и  гипотетическая ситуация достаточно зрима и
убедительна,  в  значительной мере благодаря очень выразительному  в  данном
контексте глаголу "зацепились".
     Это  очень важный в  нашем разговоре пример. В  приведенном ситуативном
сравнении  совершенно отчетливо совмещаются две картины "мира": претендующая
на достоверность и - сочиненная, подчеркнуто вымышленная, фантастическая.
     Далеко не  все  чеховские ситуативные  сравнения  таковы. Мы  уже знаем
внешне   схожие   обороты,  в   которых  гипотеза  мгновенно  подтверждается
контекстом и по существу указывает на действительное положение вещей. Только
что  был  рассмотрен случай  слияния,  почти  полного совпадения  визуальных
образов из двух разных частей сравнительной конструкции.
     Но  эпизод  с  облаками  раскрывает,  пожалуй,  наиболее  интересный  и
перспективный аспект поисков А.П.Чехова в данной сфере.  Несмотря на то, что
фантастика  здесь  не очень броская,  почти  обиходная,  обыгранная  бытовым
словечком "зацепились".
     Не   станем  утверждать,  что  писатель  сделал   такое   использование
ситуативных сравнений нормативным или хотя бы - преобладающим.
     Конкретные  формы,  в  которые  выливался  интерес  Чехова  к  подобным
конструкциям, по-прежнему были разнообразны.
     По-своему   интересный  образчик  ситуативного   оборота  дает  рассказ
"Страдальцы" (1886): "Лизочка, одетая в белоснежный чепчик и легкую  блузку,
лежит в  постели и смотрит  загадочно, будто не верит в  свое выздоровление"
[С.5; 268].
     Сравнение здесь  активно  взаимодействует с  контекстом  и участвует  в
создании образа - молоденькой, манерной  и  пошленькой  дамочки. Именно  это
взаимодействие наполняет  гипотетическую  часть оборота вполне  конкретным и
вполне достоверным смыслом.
     Куда  сложнее  обстоят  дела  в  другом  сравнительном  обороте,  также
характеризующем героя, из рассказа "Талант" (1886):
     "Художник выпивает  рюмку,  и  мрачная туча  на  его  душе  мало-помалу
проясняется, и он испытывает такое ощущение, точно у него в животе улыбаются
все внутренности" [С.5; 278]. Необычное и явно фантастическое предположение,
вызывающее яркий, комический  образ. Он не рассчитан  на  создание  картины.
Автор  ставит  перед  ним довольно узкую  задачу:  передать  физиологическое
ощущение героя на первой стадии опьянения.
     Между  тем картина все же возникает.  Не  очень  отчетливая,  не  очень
конкретная, но - возникает.
        "С.55"
     Все  дело в том,  что "преобладание визуальных представлений составляет
характерную черту нашего обращения с языковым материалом".
     Вообразить, увидеть внутренним зрением описанное в гипотетической части
этого ситуативного  сравнения, во всех анатомических  подробностях, довольно
трудно.  Образ получается размытым. На  переднем плане оказывается несколько
абстрактная улыбка, подобная улыбке Чеширского Кота.
     В  сравнении  использована  метафора.  Это и делает  образ  подчеркнуто
субъективным, далеким от общечеловеческого опыта.
     Но данный  опыт,  сочетаясь с  индивидуальным  опытом читателя,  прежде
всего участвует  в восприятии. Наиболее репрезентативной в данном  отношении
оказывается   улыбка.   Поэтому   она  и  доминирует   в   смутной  картине,
складывающейся в сознании. Образ в целом близок к иероглифическому.
     По  справедливому  замечанию  Б.М.Гаспарова,  "иероглифическому  образу
свойствен  абстрагированный, мимолетно-схематический  облик;  он выглядит не
как запомнившийся или воображаемый конкретный  предмет, но скорее  как намек
на такой предмет".
     И  вот такой намек на  анатомические  детали, а также -  их  "улыбку" и
возникает  в  сознании  читателя,  приобретая  несколько  смутные,  размытые
зрительные формы.
     Иногда и подчеркнуто бытовые картины, благодаря ситуативному сравнению,
приобретают фантастический оттенок.
     Подобное наблюдается в  рассказе "Нахлебники" (1886):  "Подходила Лыска
робко, трусливо  изгибаясь,  точно ее лапы касались не  земли, а раскаленной
плиты, и все ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость" [С.5; 283].
     Гипотетическая  ситуация  также  рисует  здесь  картину,  далекую  и от
реальности, и от созданной писателем художественной действительности.
     То же обнаруживается в описании старой лошади:  "Она вышла из сарая и в
нерешительности остановилась, точно сконфузилась" [С.5; 283].
     Обычная  бытовая картина совмещается  со  сказочной, вполне допускающей
проявление человеческих эмоций у животных.
     Мера правдоподобия  (или неправдоподобия), а также соответствия реалиям
художественного мира  тех картин, которые привносятся в текст гипотетической
частью ситуативного сравнения,  могла быть различной. Как и мотивировка этой
меры.
     Наиболее просты случаи, когда ситуативные сравнения выполняют привычные
функции, закрепленные за этой формой литературной традицией.
     В   рассказе   "Первый   любовник"  (1886)   встречаем   два   варианта
традиционного использования таких конструкций.
     Вот первый из них:
     "Климов  заходил  из  угла   в  угол  молча,  как  бы  в  раздумье  или
нерешимости" [С.5; 291].
        "С.57"
     Союзное сочетание  "как бы" маскирует истинное положение дел, не прямо,
в предположительной форме, указывая на действительную "нерешимость" героя.
     Другой   вариант:  "Jeune  premier   повертелся,  поболтал  и  с  таким
выражением,  будто он не может более оставаться в  доме, где его оскорбляют,
взял шапку и, не прощаясь, удалился" [С.5; 291].
     В  данном  случае ситуативный оборот передает стремление  героя создать
видимость того, о  чем говорится в гипотетической части, то есть  изобразить
"оскорбленное достоинство".
     Разумеется, Чехов не был изобретателем таких форм. Они использовались и
до него,  в литературе и обиходной разговорной речи.  Но  - в довольно узком
спектре возможностей, как правило - в двух  только что показанных вариантах.
Именно с  них началось чеховское  изучение  данного приема.  Но для писателя
было характерно очевидное намерение расширить спектр, даже  в случаях, когда
он вроде бы  не покидал пределы этих  традиционных двух разновидностей. В их
рамках Чехов намечает "подвиды" ситуативных сравнений.
     Очень   наглядно   такая   работа   с  рассматриваемыми   конструкциями
прослеживается в рассказе "Пустой случай" (1886).
     В  первом  из подобных оборотов  особой  новизны нет:  "Увидав  нас, он
сконфузился, поправил жилетку, вежливо кашлянул  и приятно  улыбнулся, точно
рад был  видеть  таких  хороших  людей,  как  мы"  [С.5;  300].  Ситуативное
сравнение раскрывает фальшь показной радости главного конторщика.
     Нужно  отметить  попутно попеременное  преобладание  в  разные  периоды
чеховского  творчества тех  или иных форм, создающих ситуативные  обороты  с
гипотетической  ситуацией. Их  выбор невелик. Как уже  говорилось,  это "как
бы", "как будто", "словно", "точно" и  вводное слово "казалось", создающее в
принципе  тот  же  эффект  совмещения  двух ситуаций. Овладение  ситуативным
оборотом писатель начал с "казалось",  затем появились "как  будто"  и  "как
бы". Чуть позже в его арсенал вошло  "словно".  Последней была освоена форма
"точно".  Именно она, как нетрудно заметить, наиболее часто использовалась в
рассказах, написанных Чеховым в 1886 году. Иногда ее преобладание становится
в том  или  ином произведении  просто монопольным.  Иногда  - "разбавляется"
другими конструкциями.
     О  том же главном конторщике  Гронтовском  из  рассказа "Пустой случай"
сказано:  "Все лицо  его  моргало, медоточило, и казалось,  даже  цепочка на
жилетке улыбалась и старалась поразить нас своею деликатностью" [С.5; 300].
     Функция  оборота   все   та  же  -  раскрыть  притворную,   неискреннюю
доброжелательность  Гронтовского.  Но  форма  уже другая.  И  художественный
эффект  иной. Гипотетическая  ситуация,  конечно же, далека  от  реальности,
подчеркнуто вымышлена. В ней присутствует  оттенок гиперболизации:  показная
радость конторщика  так велика,  что  распространяется даже на  его цепочку,
заставляя предмет выражать эмоции хозяина.
     Ситуативные   обороты   способны   передавать   самые   разные   нюансы
оценочности.
        "С.58"
     Вот пример  из  того же рассказа, связанный с изображением князя Сергея
Ивановича: "Но лицо его было кротко, и глаза с грустью следили за движениями
убегавшей рыжей лошадки, точно вместе с нею убегало его счастье" [С.5; 305].
     Казалось бы,  вполне  обычная  гипотетическая ситуация,  из  сферы явно
далеких  от реальности предположений. И призвана она передать  эмоциональное
состояние героя, одинокого, несчастливого человека, склонного  к меланхолии.
В  то  же  время  благодаря  контексту  оборот  наполняется  особым смыслом,
проецирующимся  на сложные  отношения  князя  с  Надеждой  Львовной.  "Рыжая
лошадка" словно становится нитью, связующей две неудавшиеся жизни.
     В рассказе есть еще два ситуативных оборота, но - с другим значением.
     "Кандаурина хотела было повернуться ко мне лицом и уже сделала четверть
оборота, но  тотчас же  спрятала лицо за драпировку, как будто почувствовала
на глазах слезы, которые хотела скрыть..." [С.5; 308].
     Действительное  положение   подается  здесь   как  гипотетическое,  что
привносит  в  текст  оттенок некоторой неопределенности, гадательности, хотя
контекст делает ситуацию достаточно прозрачной.
     Перед нами  догадка  героя-рассказчика, который, быть  может, не совсем
уверен в своей правоте.
     Второй пример  значительно сложнее: "Мне приятно было уходить  из этого
маленького  царства позолоченной  скуки и  скорби, и я  спешил,  точно желая
встрепенуться от тяжелого, фантастического сна с его сумерками, Таракановой,
люстрами..." [С.5; 308].
     Обороты разделены четырьмя строками. Но гораздо дальше друг от друга их
разводит внутренняя форма.
     В  последнем  случае  герой-рассказчик  делает  предположение  на  свой
собственный счет,  пытается самому себе  объяснить свое  состояние, поточнее
определить  его,  но  делает  это  не слишком  категорично. И гипотетическая
конструкция с "точно" подчеркивает его неуверенность.
     Очень важный момент.
     Не только чужая душа - потемки, но  и -  своя. Даже по отношению к себе
однозначные  суждения  применимы не всегда. В  художественной системе Чехова
подобный подход к передаче эмоциональных состояний, конечно же, не случаен.
     Как  не  случайно  и  то,  что для  передачи  таких состояний  писатель
зачастую   использует  именно  ситуативные,  предположительные  обороты.  Их
выразительные  возможности  в  большей  мере  отвечали  чеховским  принципам
психологизма.
     Очень  характерным  в  этом  отношении  представляется ряд  ситуативных
оборотов  из  рассказа  "Тяжелые  люди"  (1886), в котором писатель  выносит
психологические проблемы своих героев на первый план.
     "Дети притаили дыхание,  Федосья  же Семеновна, словно не понимая,  что
делается с мужем, продолжала " [С.5; 324].
     Довольно  простой   случай:   в   предположительной  форме   передается
действительное положение.
     "Мать  прижалась к  стене и замахала руками, точно  перед нею стоял  не
сын, а привидение" [С.5; 326].
        "С.59"
     Этот гипотетический  оборот отсылает  к  явно экстремальной  ситуации и
призван  выразить  состояние  женщины,  потрясенной несправедливыми  словами
сына.
     "Студент, как бы придумывая слова, потер себе лоб и продолжал в сильном
волнении " [С.5; 328].
     Конечно  же студент  не придумывает, а подбирает  слова для разговора с
отцом, но чеховское "как  бы придумывая", несколько гиперболизируя трудности
героя, ярче передает суть ситуации, проблемность взаимопонимания.
     "Студент  уже  потерял  нить  и  не  говорил  уже,  а  точно  выпаливал
отдельными словами.  Евграф  Иванович  слушал  и молчал, как бы ошеломленный
" [С.5; 329].
     В последнем примере, как видим, в одной фразе два ситуативных сравнения
подряд, по одному на каждого участника диалога.
     Причем  оба  оборота выстраивают  предположительную  ситуацию  на  базе
общеязыковых штампов  ("выпалить" - в значении "резко, отрывисто  сказать" и
"ошеломить"  - "сильно  удивить, потрясти"). Это несколько ослабляет эффект,
но все же не отменяет его  сути, заключающейся в описании вполне однозначной
ситуации как двойственной.
     И в  целом картина  жизни,  воссозданная в рассказе, начинает двоиться,
наполняется  какими-то  дополнительными  смыслами и оттенками.  И  предстает
более сложной,  запутанной и драматичной,  чем можно было  бы  предположить,
исходя из сюжетно-фабульной основы произведения.
     Однако с таким же успехом чеховские ситуативные обороты в  этот  период
могли  передавать  юмористическое  содержание,  как,  например,  в  рассказе
"Месть" (1886): "Лев  Саввич налил себе рюмку, пошевелил в воздухе пальцами,
как  бы  собираясь говорить  речь, выпил и сделал страдальческое лицо, потом
ткнул вилкой в селедку и..." [С.5; 335].
     В  данном случае гипотетическая ситуация  служит  авторскому стремлению
поточнее передать жест и комически соотнести две достаточно далекие  друг от
друга  жизненные  ситуации.  Общим  основанием становится  внешнее  сходство
"