К  подобному  обороту  прибегает Чехов  и  в эпизоде  подглядывания  за
новобрачными:
     "Я  плотнее  прижал  грудь  к  стене, как  бы боясь, чтобы не выскочило
сердце" [С.2; 270].
     Эта фраза более привычно прозвучала бы в третьем лице.
     Но здесь звучит голос героя-рассказчика, говорящего о самом себе.
     Уместна ли  в данном случае неуверенно-предположительная форма  "как бы
боясь"? Быть может, герой, охваченный волнением, сам не  понимает, что с ним
происходит?.. Во всяком случае, именно такой эффект создает форма "как бы".
        "С.24"
     Некоторая  неуверенность в  собственных оценках проявляется  в рассказе
молодого матроса и далее: "Мне казалось, что она страдает, что она борется с
собой,  колеблется, и в то же  время  черты  ее  выражали  гнев. Я ничего не
понимал.
     Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом она отошла и,
остановившись среди каюты, кивнула своему  пастору - в знак согласия, должно
быть" [С.2; 270].
     Некоторые  детали   происходящего  были  просто  плохо  видны  матросу,
подглядывающему через отверстие в стене:
     "Англичанин-банкир вынул из  кармана какую-то пачку, быть  может, пачку
банковых билетов, и подал пастору" [С.2; 271].
     Но суть того, что  делается  у  него на глазах,  молодой матрос все  же
понял.
     И чтобы передать его потрясение, автор вновь прибегает к сравнению:
     "Я отскочил от стены, как  ужаленный. Я испугался. Мне  показалось, что
ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну" [С.2; 271].
     Два  последних  предложения  по  сути  представляют  собой  разорванный
сравнительный оборот.
     Его  можно  реконструировать.  И  тогда  высказывание  будет  выглядеть
примерно так: "Я  испугался, словно  (как будто,  точно) ветер разорвал  наш
пароход на части и мы идем ко дну".
     Не исключено, что придуманной нами фразы не было и писателю не пришлось
разбивать  ее на два предложения, чтобы избежать  нанизывания  сравнительных
конструкций.
     Но  связь  этих  предложений со  сравнительным  оборотом представляется
весьма близкой.
     Для  Чехова  на  всех  этапах  его творческой  эволюции было характерно
стремление соотносить описываемую ситуацию с какой-либо другой, порой даже -
противоположной по смыслу.
     Последнее обнаруживается, например, в  рассказе "Альбом" (1884): "Затем
начальник  сделал  рукой жест,  означавший,  что  он от  волнения  не  может
говорить, и  заплакал,  точно  ему не дарили дорогого  альбома, а, наоборот,
отнимали..." [С.2; 381].
     По отношению к Чехову особенно справедливо  замечание Е.Замятина:  "Чем
богаче  способность  к  ассоциации, -  тем  богаче  образы  автора, тем  они
оригинальней  и  неожиданней". Уж  чего-чего,  а  неожиданных  ассоциаций  в
чеховских текстах - с избытком.
     В  рассказе  "Дачница"  (1884):  "Бреется  он  с  озабоченным лицом,  с
чувством, с толком, словно телефон выдумывает" [С.3; 12].
     Как видим, соотносятся достаточно далекие ситуации.
     Любопытную отсылку  к  другой  ситуации,  но -  иной  формы, находим  в
рассказе  "Из  огня  да  в  полымя"  (1884):  "Между  писарями  сидел и  сам
Деревяшкин, малый  неопределенного возраста, бритый, с большими неморгающими
глазами,
        "С.25"
     придавленным носом и такими жесткими волосами, что, при взгляде на них,
являлось желание чистить сапоги..." [С.3; 58].
     В  основе  оборота лежит  сравнение  жестких волос  с  сапожной щеткой.
Сапожная  щетка  словно  ушла в  подтекст,  но  считать,  что  перед  нами -
традиционная метафора, думается, нельзя.
     О  сапожной  щетке  все  же говорится,  пусть даже  не перифрастически,
такими  обиняками,  что  трудно  подобрать  литературоведческое  определение
приему.
     "Желание чистить сапоги"  -  высказывание  иного логического ряда,  оно
явилось следствием мысли о сапожной щетке.
     И  следствие  в  данной конструкции  заменило  собой причину  (мысль  о
сапожной щетке).
     Думается,  оборот в  целом -  это не  слишком новое  сравнение  "волосы
жесткие,  как сапожная щетка",  освеженное благодаря тому, что "обязанности"
щетки  выполняет  ассоциативно  связанное  с  ней "желание чистить  сапоги".
Причем, ассоциация здесь  не прямая, а  -  "далековатая",  опосредованная  и
движется как бы по касательной. Произведенные перестановки повлекли за собой
изменение привычной формы сравнения.
     Это довольно  редкий у Чехова тип  трансформированного,  ассоциативного
сравнения.
     Но и более простые  по форме  чеховские  сравнительные обороты зачастую
характеризуются смелостью ассоциативных сближений.
     В то же время здесь многое зависит от контекста.
     Уже знакомый нам оборот "словно телефон выдумывает", явно понравившийся
А.Чехонте,  заиграл новыми  гранями в рассказе "Оба  лучше"  (1884): "Там за
столом сидел  мой дядюшка в халате и в  туфлях на босу  ногу.  Прищурив
глаза  и сопя  на  весь  дом, он вынимал  проволокой  из  водочного  графина
апельсиновые корки.  Вид  имел  он  озабоченный  и  сосредоточенный,  словно
телефон выдумывал" [С.3; 197].
     Попав  в  другой, более  выигрышный  контекст, оборот  производит более
сильное впечатление.
     Перед  нами  дядюшка  Пупкин, явленный  одновременно  в двух ситуациях:
вынимающим корки из водочного графина и - выдумывающим телефон. Прозаичность
его  исходного  занятия,  проецируясь  на   гипотетическую  изобретательскую
деятельность, создает комический эффект.
     Первичная ситуация  здесь  доминирует,  подчиняет  себе гипотетическую,
что, однако, не является общим правилом.
     В  "Драме  на охоте" (1884) уездный врач Павел Иванович  Вознесенский в
одном из эпизодов  представлен так: "Покорный своей привычке совать свой нос
и запускать   всюду, где только возможно, - он,  то нагибаясь, то
сильно вытягиваясь,  заглядывал в  рукомойник, в складки опущенной сторы,  в
дверные щели, в лампу... словно  искал чего-то или желал удостовериться, все
ли цело..." [С.3; 288].
     Некоторая   неопределенность   и   предположительность   второй   части
сравнительных оборотов получает  подкрепление в вариативности гипотетической
ситуации. Автор предлагает два  варианта такой ситуации, тем  самым придавая
ей
        "С.26"
     бТльшуюообъемностьТимшироту"азаставляя
соотноситься,с"образом"героя"рассказчикад"судебного      следователя      по
профессии, с его кругом представлений.
     Данная  функция оборота  подхватывается  другим  сравнением:  "Все  это
проделывал  он машинально, бессознательно и по  привычке, но, тем не  менее,
быстро перебегая глазами с одного предмета  на  другой, он имел вид знатока,
производящего экспертизу" [С.3; 288].
     ПоследнееЦсравнение"гбессоюзное"поЪформеТ"имеет"б"льшую"определенностьв"несмотряЮна"тод
чтоRтакжексоотносит"две"ситуацииЯ"весьмадблизкиеЦпо"внешним"признакам"аОднако"ав"отличие"от"ситуативногогсравнения"Цобъектдздесьине"Ъзамыкается"
сам на себя.
     В нашей предшествующей книге было показано, что "Драма  на охоте" стала
своего рода  испытательным полигоном, на котором молодой писатель предпринял
целый ряд экспериментов  в  сфере  поэтики. Конечно же  это  сказалось и  на
ситуативных оборотах. Их здесь множество.
     В тексте романа обнаруживается целый ряд ситуативных сравнений в одной,
по преимуществу, функции.
     Сначала эта функция  проявляется не  слишком отчетливо: "Лес, окутанный
утренним  светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к  моим шагам и
чириканью   птичьей   братии,  встречавшей  меня  выражениями  недоверия   и
испуга..." [С.3; 294 - 295].
     Можно  расценивать  лес  как  большое  скопление  деревьев,  обычно  не
наделяемых способностью "прислушиваться".  И тогда перед  нами  традиционное
для данного типа сравнительных оборотов сочетание исходной "достоверной" и -
гипотетической  ситуаций,  осложненное олицетворением.  Если же лес понимать
как сложную  биологическую систему, включающую  в себя и животных, тогда  он
вполне  может "прислушиваться", реагируя сначала на  изменившееся, тревожное
поведение   птиц.   В   этом   случае   сравнительный   оборот   преподносит
действительное как вероятное, предположительное.
     Данное   ситуативное   сравнение   "мерцает"   двумя    смысловыми    и
функциональными гранями.  И  значит  - обладает  неопределенностью в двойной
мере.
     Предшествующая  фраза,   близкая   по  внутренней  форме   ситуативному
сравнению, также необычна: "Утро было  прелестное.  Само  счастье, казалось,
висело над землей и, отражаясь в бриллиантовых росинках,  манило к себе душу
прохожего..." [С.3; 294].
     Вводное "казалось" вполне заменимо союзными связками "словно", "точно",
"как  будто",  "как  бы",  которыми,  собственно,  и  создается  ситуативное
сравнение.  Но в любом случае нарисованная картина ускользает от внутреннего
зрения  в   силу  абстрактности  центрального  понятия.  Центром  притяжения
оказываются  "бриллиантовые росинки", за которые цепляется сознание читателя
в  поисках  чего-то  конкретного  и  зримого.  В   целом  образ  остается  в
значительной степени неопределенным, сложным для восприятия. Как ни пытайся,
а - трудно представить себе счастье, тем более - висящим над землей.
     Это вступает  в противоречие с тем,  что говорил  Чехов  спустя год: "В
описаниях природы  надо  хвататься за мелкие  частности,  группируя их таким
образом, чтобы по  прочтении,  когда закроешь глаза, давалась картина" [П.1;
242]. Через
        "С.27"
     десять лет он повторил почти то же самое: "Описание природы должно быть
прежде  всего  картинно, чтобы читатель,  прочитав и закрыв глаза, сразу мог
вообразить  себе изображенный  пейзаж " [П.6; 47].  Как видим, в  обоих
случаях  на  первом  месте  оказывается  требование  зримости,  пластичности
описаний.
     Писатель   был   здесь   достаточно  последователен.  Фразы,   подобные
приведенной  из  "Драмы  на  охоте",  оценивались  Чеховым  как  надуманные,
"литературные" и нередко становились объектом ироничного,  почти пародийного
обыгрывания.  Невольно  вспоминается похожий оборот  из  рассказа  "Скверная
история"  (1882):   "В   воздухе,  выражаясь   длинным   языком   российских
беллетристов, висела нега..." [С.1; 220].
     Появление  подобного  выражения  в  произведении 1884 года  объясняется
экспериментальным заданием  романа-фельетона, в котором писатель  предпринял
переоценку  своего  поэтического  багажа,  не  оставив  без  внимания   даже
беллетристические   штампы.   Органичными   эти   экзерсисы   делает   форма
повествования  от  лица Камышева,  начинающего  литератора, предъявленного в
качестве создателя текста. Но на  каждом  шагу в стиле романа обнаруживается
взаимопроникновение камышевского и собственно чеховского.
     В  дальнейшем  текст   произведения  предлагает  ситуативные  сравнения
другого типа:
     "Урбенин встал, вытер салфеткой лицо и опять сел. Через минуту он выпил
залпом стакан, поглядел на меня продолжительным,  умоляющим взглядом, словно
прося  у  меня  пощады, потом  вдруг  плечи его задрожали,  и он  неожиданно
зарыдал, как мальчик..." [С.3; 315].
     Предположительная   форма   "словно"  перестает  здесь  выполнять  свои
привычные функции, поскольку Урбенин действительно просит  пощады. Изменение
внутренней  формы  и  значит  -  содержания   обусловлено  не  сравнительным
оборотом,    а    более   широким    контекстом,    который    и    отменяет
предположительность.
     Оборот по существу  предлагает реальное  как предположительное. Или  же
маскирует  действительное  положение   вещей,  отсылая   читателя   к  сфере
верояностного.
     С подобным  эффектом мы сталкивались  ранее, при самых первых чеховских
попытках  освоить  ситуативные сравнения, в  таких произведениях,  как "Жены
артистов" (1880),  "Салон де варьете"  (1880), "Суд" (1880). Но  в "Драме на
охоте"  этот эффект  приобретает особый  смысл, попав в контекст намеренного
умолчания  о правде, осложненный стремлением героя-рассказчика  намекнуть на
истину, на совершенное им преступление.
     Такое  взаимодействие  широкого  или  узкого  контекста  с  ситуативным
сравнением,   меняющим  в  результате   свое  содержание   и   приобретающем
однозначный   подтекст,   мы  обнаруживаем  в   романе   еще  не   раз:   "В
необработанном,  но  мягком  и свежем теноре мое  ухо,  несмотря на  веселый
свадебный  мотив,  улавливает  трудную,  унылую струнку, словно этому тенору
жаль, что  рядом  с  хорошенькой Оленькой стоит тяжелый,  медведеобразный  и
отживающий свой век Урбенин..." [С.3; 316].
        "С.28"
     Специфика подобных оборотов заключается в том, что говорящий, предлагая
истинное  толкование происходящего,  не настаивает  на  нем,  уклоняется  от
претензии на точное  знание и как  бы приглашает читателя  поразмыслить  над
подлинными  причинами,  найти  разгадку,  которая,  в  общем-то,   намеренно
"положена" автором на самом видном месте.
     Представляется, что  по  этому же принципу в целом построен камышевский
роман - как загадка с очевидной, лежащей на поверхности разгадкой.
     И возможно потому в тексте среди ситуативных сравнений доминируют формы
рассмотренного типа.
     Описывая состояние Оленьки,  вдруг осознавшей ужас предстоящего  брака,
герой-рассказчик сообщает:
     "Но тщеславная Оленька не радуется... Она бледна, как полотно,  которое
она  недавно  везла  с  теневской ярмарки. Рука ее, держащая  свечу,  слегка
дрожит, подбородок  вздрагивает.  В глазах  какое-то  отупение,  словно  она
внезапно чему-то изумилась, испугалась..." [С.3; 318].
     Снова истина прячется за предположением.
     То же - с использованием иной союзной связки: "Тот поцеловал... Оленька
стиснула свои  губы, точно  боясь,  чтоб их  не поцеловал в  другой  раз,  и
взглянула на меня..." [С.3; 322].
     Однако преобладают все же конструкции  с союзом "словно": "Не говоря уж
об  этикете, который  был оскорблен тут прежде  всего, Оленька  вышла  из-за
стола  тотчас же после поцелуя,  словно  она  рассердилась, что ее заставили
целоваться с мужем..." [С.3; 323].
     И,   как  правило,  фразы,   содержащие  такие   обороты,   завершаются
многоточием,  подчеркивающим  необходимость  обдумать  сказанное, выделяющим
данный фрагмент.
     Сравнение  вообще  излюбленный  чеховский  прием,  и  писатель  нередко
прибегает к нему в самые напряженные моменты повествования.
     Порой  сравнительные обороты разных типов  оказываются в  очень близком
соседстве:
     "Я привлек к себе Олю и стал осыпать ее лицо поцелуями, словно стараясь
вознаградить  себя за  утерянные три  дня.  Она жалась ко мне,  как  озябший
барашек, грела мое лицо своим горячим дыханием..." [С.3; 334].
     Ситуативное  сравнение  и  здесь  скорее  указывает  на  действительное
положение вещей, чем - гипотетическое.
     Это  единообразие  в  использовании  ситуативных  сравнений,  возможно,
заметил и сам Чехов.
     В следующем примере функция и внутренняя форма такого оборота уже иная:
"Словно меня сильно избили  палками, до того я чувствовал  себя утомленным и
замученным" [С.3; 361].
     Совершенно  очевидно,  что  перед   нами  другой  вариант  ситуативного
оборота.  К тому  же Чехов  попытался использовать  конструкцию "обращенной"
формы, чтобы выявить таящиеся здесь выразительные возможности.
        "С.29"
     Исходной по-прежнему  остается та часть оборота, в которой говорится  о
действительно   происходящем,  вторичной   -   гипотетическая,  хоть  она  и
оказывается на первом месте.
     Но изменения все же произошли.
     Гипотетическая часть сравнения  оказалась в  интонационно более сильной
позиции, что повлекло за  собой повышение удельного веса этой части оборота.
В данном  случае  она  доминирует отчасти  еще и  потому,  что  более зрима,
вызывает  хоть  и несколько  общие, но все же вполне  представимые  картины,
тогда  как  вторая часть трактует о  вещах, не  создающих отчетливых  зримых
представлений.
     Последнее ситуативное сравнение  в  камышевском романе  восстанавливает
прежнюю, преобладающую конвенцию  и в известной мере проецируется на образ и
судьбу "автора". О встревоженных следствием цыганах сказано: "Они  слонялись
из  угла  в угол, словно испуганные или ожидающие  строгого  вердикта" [С.3;
379].
     Примерно в такой же, но уже  - не гипотетической ситуации оказывается и
Камышев, прибывший к редактору узнать о судьбе рукописи:
     "-  Опять я вас беспокою!  - начал он,  улыбаясь  и осторожно садясь. -
Простите, ради бога!  Ну  что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?"
[С.3; 408].
     За этим вопросом стоит, конечно же, не только авторское самолюбие.
     Камышев с волнением ожидает, будет ли раскрыта его загадка, будет ли он
изобличен как убийца.
     Думается, нам удалось показать специфическую роль ситуативных сравнений
в романе-фельетоне  "Драма  на  охоте", их  сложную связь  с общим  замыслом
Камышева-романиста и - "человека с тайной", прячущего свои секреты в россыпи
слов.  Трудно утверждать со всей определенностью,  но,  быть  может,  именно
последним  обстоятельством   объясняется  преобладание  среди  рассмотренных
конструкций  формы  "словно".  В   словах  прячется  тайна,   там  же  -  ее
разоблачение.
     Камышев признается: "И я написал эту повесть - акт, по  которому только
недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то
ключ к разгадке... Не правда ли? Вы,  небось, сразу поняли... Когда я писал,
я брал в соображение уровень среднего читателя..." [С.3; 414].
     Щекочущая нервы игра  с  истиной, на грани явки  с повинной: "...но без
борьбы я не отдамся...  Пусть берут, если хотят, но  сам я к  ним  не пойду.
Отчего они не брали меня, когда я был в их  руках? На похоронах  Ольги я так
ревел  и такие истерики со мной делались,  что  даже слепые могли  бы узреть
истину... Я не виноват, что они... глупы" [С.3;415].
     Эта форма - "словно" - проникает и в прямую речь героя:
     "- И теперь словно легче стало, - усмехнулся Камышев " [С.3;414].
     А  рассказывая  редактору о главном  своем  преступлении, Камышев вновь
возвращает  нас  к  исходному и чрезвычайно значимому  в романе образу леса:
"Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве " [С.3; 414].
     Как мы могли убедиться, образ леса оказался значим и в ряду ситуативных
сравнений, по-своему участвующих в реализации авторского замысла. Именно в
        "С.30"
     связи с  лесом ставился вопрос, не следует ли прямо понимать сообщение,
подаваемое как предположительное.
     Своеобразно   отзывается  в  финале,  в  разговоре  с   редактором,   и
ситуативное сравнение "словно меня  сильно избили палками": "Не правда ли, я
симпатичен  в этой  рукописи?  -  засмеялся  Камышев,  поглаживая  колено  и
краснея, - хорош? Бить бы нужно, да некому" [С.3; 409].
     Вряд ли это случайное совпадение. Финал заставляет переосмыслить многие
запомнившиеся  фразы-ключи,  разбросанные на  разных  страницах  камышевской
рукописи.  В  том  числе  и  ситуативное  сравнение,  описывающее  поведение
уездного  врача  Вознесенского, который машинально  осматривал  вещи в  доме
Камышева, "словно искал  чего-то или  желал удостовериться,  все ли цело", и
при  этом  "имел вид  знатока, производящего экспертизу"  [С.3; 288].  Здесь
также  видится  один  из  уклончивых  намеков  Камышева, один  из  словесных
"ключей",  поскольку  в доме  начинающего романиста должна  была проводиться
экспертиза как в жилище преступника.
     Уже  имея  представление о  главенствующей  роли сравнений в  чеховской
системе изобразительно-выразительных  средств, трудно  считать случайным  то
обстоятельство, что ситуативные обороты с союзной связкой "словно" изобилуют
в тексте камышевской рукописи, но почти отсутствуют во вводной и завершающей
частях произведения,  написанных от лица "редактора А.Ч.". И порой возникает
впечатление, что такие  формы  здесь  намеренно  обходятся,  даже -  вопреки
стилист