ительное  пламя  вспыхивает  там,  точно   взрывается
канистра с бензином. И из этого пламени  вдруг  начинают  вылетать  одна  за
другой  разноцветные  ракеты,  синие,  красные,  желтые,   зеленые...   Одни
разлетаются  в  разные  стороны,  другие  взмывают  вверх,   подобно   снопу
ослепительного света, и взрываются там, рассыпаясь  мириадами  искр.  Третьи
взлетают подобно комете, оставляя за собой светящийся  хвост,  закручивая  в
черном ночном небе фантастические фигуры, круги, змейки, спирали. Вся округа
вдруг озаряется вспыхивающим разноцветьем, которое отражается на  окружающих
предметах.  На  мгновение  кажется,  что   начался   какой-то   ослепительно
прекрасный праздник, в восторге я начинаю хохотать, чувствуя, что не в силах
более сдерживаться. Гурьев трясет меня за  плечо,  пытается  напомнить,  что
теперь наступает самый ответственный момент и не время предаваться эмоциям.
   Едва раздается первый взрыв, пожарные бесцеремонно отпихивают Бородавку в
сторону и, открыв калитку, врываются в дом. А привратник  стоит  как  громом
пораженный, глядя туда,  где  рвется,  горит,  играет  разноцветными  огнями
фейерверк. И вид у него при этом отчаянно глупый и беспомощный.
   - Теперь пора! - восклицает Костя Шилов, и мы  все  трое  выскакиваем  из
машины.
   Один из пожарных останавливает было нас:
   - Стойте. Вы куда?
   - Спокойно, пресса! - кричит в страшном грохоте Валерий Гурьев, и я вторю
ему:
   -  Пропустите  нас,  мы  с  телевидения!  Пожарный  смотрит  изумленно  и
непонимающе.
   А уж как изумленно и непонимающе смотрит на нас Бородавка, когда  мы  все
трое возникаем перед ним из всеобщей суеты и толкотни. Он  в  ужасе  таращит
глаза, полагая, наверное, что мы призраки с того света, возникшие перед  ним
нежданно-негаданно, чтобы покарать его за  его  злодейства.  Не  церемонясь,
Шилов хватает Бородавку за горло.
   - Где Володя? - кричит  он  в  ярости  Бородавке  прямо  в  лицо.  -  Где
Лебедев?
   Тот в ужасе таращит глаза, но молчит. И тогда Костя, прислонив его спиной
к широкому кирпичному столбу ворот, наносит  ему  страшный  удар  кулаком  в
живот. Бородавка сгибается пополам. Но Костя  безжалостно  распрямляет  его,
железными пальцами сдавливает горло, кричит что есть мочи ему в лицо:
   - Где Лебедев? Где, говори!
   Я  в  ужасе  от  Костиной  жестокости.  Пожарные,  стоящие  рядом,  хотят
вмешаться, но Пацевич с Гурьевым останавливают их, объясняя, что так надо.
   Я не слышу  в  адском  шуме  рвущегося  фейерверка,  но  читаю  по  губам
Бородавки, когда тот наконец произносит:
   - Там, в подвале, - и кивает в сторону особняка.
   Тогда Костя Шилов буквально  берет  привратника  за  шиворот  и  тащит  к
особняку. Бородавка выше на полголовы Кости, но его медвежье тело, обмякшее,
словно без костей, безропотно подчиняется. Мы устремляемся следом,  попадаем
внутрь особняка. И хотя я нахожусь в совершеннейшем шоке  от  происходящего,
успеваю заметить роскошь  внутреннего  убранства  и  вдруг  понимаю,  почему
Чубатый - "новый русский", а  Наташа  и  Игорь  Гореловы  -  только  средний
класс... По бетонным, выстланным резиновым  ковриком  ступенькам  спускаемся
вниз. Влажный воздух подвала греет нам нос -  воздух,  пропитанный  ароматом
дорогой косметики, шампуня и мыла. Тут у Чубатого,  оказывается,  бассейн  и
сауна. Кругом все выложено сиреневого цвета кафелем,  а  на  полу  резиновые
маты, мягко проминающиеся под ногами.
   - Где? - Костя изо всех сил встряхивает двухметровую  тушу  Бородавки.  И
тот без слов кивает на одну из дверей кабинета сауны. Дверь подперта тяжелой
тумбочкой, наверное из гаража. Для тяжести на нее наложены еще и кирпичи.
   Не церемонясь,  Костя  отшвыривает  Бородавку  прочь,  и  тот  беспомощно
валится на пол. Костя подскакивает к  двери,  рывком  отодвигает  в  сторону
неподъемную тумбочку, и дверь открывается. За ней оказывается темное, сырое,
холодное помещение. Но  на  пороге  стоит  Володька,  бледный,  небритый,  с
запавшими глазами, с ссадинами и синяками на  лице,  в  домашней  рубашке  и
брюках.
   - Володька! - кричу я, бросаясь ему на шею.
   Несказанное блаженство - вновь ощутить так близко его глаза, губы,  руки,
обнимающие меня. Дыхание, сливающееся с моим. Щеки,  небритые,  колючие  его
щеки. Как приятно покалывает щетина на  лице  любимого  человека!  Его  тело
дрожит мелкой дрожью от холода, сырости, страха  навсегда  остаться  в  этом
промозглом, холодном мешке. Я ощущаю своими губами шрамы и  ссадины  на  его
лице. Мерзавцы! Что они с ним сделали?! Они ответят за все!
   -  Внимание,  -  раздается  за  моей  спиной  голос  Пацевича.  -   Ирина
Анатольевна, одну минуту!
   Нет, даже ни на секунду не могу я отпустить  дорогого  мне  человека.  И,
продолжая обнимать друг друга, мы оборачиваемся к стоящим. Как сквозь  туман
я вижу лица смущенно улыбающихся пожарных, Гурьева, Кости.
   - Внимание, - повторяет  Пацевич  тем  же  властным,  как  в  зале  суда,
голосом. -Посмотрите сюда и засвидетельствуйте. Вот это, - он  указывает  на
Володьку,  -  Лебедев  Владимир  Николаевич,  похищенный   сегодня   вечером
неизвестными из собственной квартиры. Милиция этот факт зарегистрировала.
   И тут  какое-то  движение  пробегает  по  толпе  пожарных,  будто  кто-то
прорывается сквозь толпу.
   - А ну-ка, пропустите, - раздается хорошо знакомый  мне,  неестественный,
точно вымученный бас. - Это мой дом, что все это значит?
   И Чубатый врывается в подвал. Свирепо оглядывает  окружающих,  раскрывает
рот, чтобы рявкнуть на всех нас. Но тут его взгляд встречается с моим. И его
рот так и остается открытым, при этом ни единого звука не вылетает из  него.
Чубатый заметно бледнеет, становится все меньше  ростом,  сгорбливается.  Он
понимает все.
   Нам так и не пришлось заснуть в  ту  ночь.  Пацевич  вызвал  по  телефону
дежурный наряд милиции, затем позвонил Белоглазову, затем адвокату Чубатого,
Шнайдеру. Они начали задавать нам  вопросы,  писать  протоколы,  скрупулезно
опрашивая каждого свидетеля, каждого понятого - в  последних  недостатка  не
было: целая  пожарная  команда.  Составив  протоколы  и  записав  показания,
каждого заставляли подписать их. Мы с Володькой все это время сидели держась
за  руки,  словно  молодожены,  от  счастья  едва  осознавая   происходящее.
Оперативники,  адвокат  и  следователь  посматривали  в  нашу   сторону   со
смущенной, но в общем доброй усмешкой, радуясь и, быть может,  чуть  завидуя
нам. Чубатый тоже сидел неподвижно в углу, скорчившись,  словно  от  боли  в
животе. Им Белоглазов занялся в самую последнюю очередь.
   Нехорошо это, наверно, но, признаюсь, я чувствовала некоторое  злорадство
и недоброе удовлетворение, когда увидела, как Чубатый оказался  в  когтях  у
майора Белоглазова. Как этот последний затеял с  ним  ту  же  самую  игру  в
кошки-мышки, которую  прежде  устраивал  со  мной.  Как  тем  же  спокойным,
холодным тоном задавал Чубатому коварные вопросы, вопросы-ловушки.  Как  раз
за разом попадался Чубатый  в  эти  ловушки.  Понимал  это  слишком  поздно,
бесился, пытался выкручиваться, но увязал все глубже и глубже. В  ярости  он
страшно  ругался,   кричал,   на   своего   адвоката   Шнайдера,   пожилого,
интеллигентного вида мужчину с седеющей бородкой. "Ну  что  ты  сидишь,  как
пень? Вытаскивай меня отсюда, избавь от  этих  ментов!"  Но  адвокат  только
хладнокровно пожимал плечами, будто говоря: "Сидел бы  уж,  не  рыпался,  на
этот раз тебя хорошо зацепило".
   Чубатый сознался во всем. Прямо в своем собственном особняке,  у  нас  на
глазах сознался в убийстве Сучкова, и  в  попытке  посадить  вместо  себя  в
тюрьму Игоря Горелова,  и  в  похищении  моего  мужа.  Словом,  вся  картина
хитроумно  задуманного  преступления  раскрылась  перед  нами  в  признаниях
Чубатого. Все это было услышано, занесено в протоколы, заверено понятыми.
   Анжелка все это время не показывалась. Сидела, наверное, где-то в спальне
на втором этаже. Мы бы так  и  не  увидели  ее  вовсе,  но  Белоглазов  счел
необходимым допросить и ее. Она появилась перед нами  в  шикарном  бархатном
халате. Лицо от плача  было  красным  и  помятым,  а  волосы  растрепаны.  В
неуемной ярости своей моя бывшая подруга была  похожа  на  ведьму,  страшную
колдунью из детской сказки.
   Войдя в комнату, она сразу увидела меня, во всяком случае, именно ко  мне
были обращены ее полные злобы и ненависти слова.
   - Ну что, довольна? - не сказала -  прошипела  Анжелка,  гордо  закидывая
голову. - Ты хорошо поработала, на совесть! Все, что хотела,  разузнала.  Но
учти, я тебе это припомню.
   Я внутренне содрогнулась от ее угроз и, несмотря на то что  знала,  какое
злое дело затевала она с Чубатым,  почувствовала  к  ней  жалость,  которая,
впрочем, вскоре угасла, сменившись ужасом и  отвращением:  так  омерзительно
грубо ругалась Анжелка, отвечая на вопросы следователя, будто все были перед
ней виноваты. Но ей теперь  уже  нечего  было  терять.  А  когда  Белоглазов
буквально прижал ее к стене своими вопросами, она разъярилась окончательно и
крикнула скорчившемуся в углу Чубатому:
   - Ну что ты сидишь как последний дурак? Выручай меня! Ты же  обещал  меня
на руках носить. И каждую пылинку сдувать. А пришли менты,  так  ты  сидишь,
словно воды в рот набрал!
   - Да заткнись ты, дура! -  вскакивая,  крикнул  Чубатый.  -  Из-за  твоей
бабьей трепотни все дело провалилось. На хрена ты этой  дуре  с  телевидения
все разболтала?
   - Не трепись ты, козел лысый! Это ты сам все испортил. Почему именно  эту
бабу выбрал для своего дела? Как раз ту, которая и  меня  и  Сучкова  знает?
Других, что ли, там не было?
   - Как же я мог догадаться, что она тебя знает?
   - Надо же было спрашивать!
   Они так продолжали ругаться, не стесняясь ни нас, ни  оперативников,  как
две базарные бабы. Я содрогалась от  ужаса  при  этом  омерзительном  потоке
грубых  слов,  а  милиционеры  переглядывались  иронически:  наверное,   их,
видавших виды, вся эта сцена немало позабавила.
   Потом настал момент выяснять роль Бородавки в этом деле. Тот  при  каждом
вопросе Белоглазова  оглядывался  на  своего  хозяина.  Но,  видя,  что  тот
безучастно замер в углу,  в  конце  концов  стал  отвечать  сам  разумеется,
невпопад. Майору ничего не стоило заставить его рассказать все, что он  знал
и делал. А когда под конец выбил все и  Бородавка  уже  подписывал  протокол
допроса, привратник оглянулся на сидящего в  углу  Чубатого,  спросил  своим
высоким гнусавым голосом, глядя по-собачьи преданными глазами:
   - Что, хозяин, я лишнего разболтал, да? Извини.
   - Да пошел ты, - безразлично ответил тот и устало замолчал.
   Было уже позднее утро, когда Белоглазов наконец объявил нам, что мы -  я,
Володя, Костя, Валера и адвокат Пацевич - можем чувствовать себя свободными.
Несмотря на переполнявшие нас чувства, мы ощущали  невыносимую  усталость  и
головную боль. Однако домой  не  поехали,  а,  вернувшись  в  центр  города,
припарковались возле здания областного УВД:  сидели  в  "Волге"  Пацевича  и
ждали, пока не подъехала зеленая "Газель" - полуфургон, и  Наташа  Горелова,
неловко выбравшись из  нее,  торопливо  стуча  каблучками,  скрылась  внутри
главной милицейской конторы нашей области. Через полчаса она вышла  обратно.
Но не одна, а вдвоем в обнимку со своим мужем. После  четырех  дней  в  СИЗО
Игорь выглядел усталым, измученным, но теперь небритое  и  осунувшееся  лицо
его светилось счастьем. Они уселись в свою "Газель", и мы смотрели, как  она
отъехала от  тротуара,  смешалась  с  потоком  машин  на  оживленной  улице,
свернула за угол.
   На другой день вечером мы приехали к Гореловым в гости, в их  особняк,  и
были в полном составе. Кроме меня и Володи, Костя Шилов и Валерий Гурьев,  и
даже наш адвокат, многоумный Сергей Маркович Пацевич сидел с нами за столом.
На столе дымился ароматный, настоянный на  травах  чай,  а  грудой  на  двух
огромных блюдах лежали - ну конечно же!  -  гореловские  творожные  сырки  в
шоколадной глазури. Не стесняясь, мы все налегли на них.
   - Бизнесу сильный ущерб  нанесен?  между  двумя  сырками  поинтересовался
Валера Гурьев.
   - Да, немалый, но... - Отвечая на вопрос, Игорь  усмехнулся.  -  Выстояли
мы. Ни рынка сбыта, ни поставщиков не потеряли. Значит, все нормально. Могло
быть и хуже.
   За прошедшие сутки после освобождения из тюрьмы Игорь  заметно  пришел  в
себя, отдохнул, выглядел  неплохо,  только  щеки  и  глазницы  казались  еще
слишком впалыми.
   - Меня удивляет, - в раздумье сказал Пацевич, -  когда  я  вспоминаю  это
дело, то, что мы из него вообще выпутались. Удивительно тонко, хитроумно все
было задумано!
   - Чубатый сам виноват, - сказал Костя Шилов. - Этим нелепым похищением он
все себе испортил.
   - Получилось так, что испортил, - заметил Валера Гурьев.  -  А  вообще  в
девяноста  девяти  процентах  подобных  случаев  это  средство   срабатывает
безошибочно - неплохой прием для шантажа.
   - Но Ирина все вычислила, - смеясь, сказал мой муж Володя. - У нее голова
работает лучше, чем у генерального прокурора.
   - Да, но и случай нам помог, конечно, -  заметил  адвокат  Пацевич.  -  В
первую очередь то,  что  Ирина  оказалась  знакома  с  Анжелкой  и  Дмитрием
Сучковыми.
   - Разумеется, это заметно сократило и упростило поиски, - сказала я. - Но
неужели вы думаете, что, если бы я не была знакома с Сучковыми, я отказалась
бы от расследования этого дела?
   - Нет, я знаю, что нет, - сказал Володя. - Когда ты что-то заберешь  себе
в голову, то прешь напролом, как танк, никакая сила тебя не остановит.
   Все засмеялись, и я  вместе  с  всеми.  Хотя  мне  очень  не  понравилось
сравнение с танком и вообще очень хотелось обидеться, но я не смогла.
   - А меня вот что удивляет  во  всем  этом,  -  сказал  Валера  Гурьев.  -
Бандиты, придумав такое хитроумное преступление, упустили важную деталь: то,
что Ирина знакома с Анжелой. Неужели им не приходило в голову, что это может
все дело погубить? Или они про это не знали?
   - Может быть, и не знали, - сказала я, - может быть, не  подумали,  всего
ведь не предусмотришь.
   - Но ведь могли бы и спросить. Что же они с Анжелой не посоветовались?
   - Значит, не посоветовались, - заключила я. - Вообще, вся эта  история  -
хороший урок мужьям: надо почаще советоваться  со  своими  женами.  Большого
вреда от этого не будет. Правда, Наташа?..
   И мы, две пары, сидящие за столом, счастливо посмотрели друг на друга.