сь  просто  положить цветы  к  порогу квартиры, но дверь
оказалась  неопечатанной  и,  более того,  приоткрытой.  Изнутри  доносились
приглушенные голоса.  Если  кому-то другому  можно,  то почему  мне  нельзя,
рассудила поздравительница и вошла.
     Квартира была маленькая, не больше, чем китайгородская, но на удивление
опрятная  и  отнюдь  не нищенская,  как  следовало бы ожидать по потрепанной
одежде покойного Аваддона.
     В  прихожей  Коломбина  остановилась,  пытаясь  угадать, где  находится
комната, в которой жених встретил свою Невесту.
     Слева,  кажется, располагалась  кухня.  Оттуда  донесся мужской  голос,
произнесший с легким заиканием:
     -- А это что за д-дверь? Черный ход?
     --  Точно так,  ваше сиятельство, -- ответил  другой голос -- сиплый  и
подобострастный.  -- Только господин студент не пользовался. Черный  ход, он
для прислуги, а они сами обходились. Потому гол был  как сокол, извиняюсь за
выражение.
     Что-то стукнуло, лязгнул металл.
     --  Стало  быть,  не  пользовался? А почему  п-петли  смазаны? И весьма
старательно.
     -- Не могу знать. Надо думать, смазал кто-то.
     Заика со вздохом молвил:
     -- Резонное предположение. -- Ив диалоге наступила пауза.
     Должно быть, следователь  из полиции, догадалась  Коломбина  и от греха
попятилась к выходу -- еще пристанет с расспросами: кто такая, да почему, да
в каком  смысле незабудки. Но ретироваться  не успела, из  коридорчика вышли
трое.
     Впереди, то и дело оглядываясь, семенил бородатый дворник в фартуке и с
бляхой на груди.  За ним, постукивая по полу тросточкой, неспешно  вышагивал
высокий,  сухощавый господин в прекрасно сшитом сюртуке, белейшей сорочке  с
безупречными  воротничками, да  еще и в цилиндре  --  ни дать ни взять  граф
Монте-Кристо,  вот  и  дворник его назвал "сиятельством". Сходство  с бывшим
узником  замка  Иф усугублялось благодаря холеной,  бледной физиономии (надо
сказать,  весьма  эффектной) и  романтическим черным усикам.  Да и возраст у
щеголя  был  примерно  такой же,  как у  парижского  миллионщика  --  из-под
цилиндра виднелись седые виски.
     Замыкал  шествие  низенький,  плотно  сбитый  азиат  в костюме-тройке и
котелке, надвинутом чуть не на  самые глаза. Вернее  не глаза, а глазенки --
из-под черного фетра на Коломбину уставились две узенькие щелки.
     Дворник замахал на барышню руками, будто прогонял кошку:
     -- Нельзя сюда, нельзя! Подите!
     Однако  Монте-Кристо, окинув  нарядную  девицу  внимательным  взглядом,
обронил:
     -- Ничего, пускай. Держи-ка еще.
     Протянул  бородатому бумажку, тот весь  изогнулся  от восторга и назвал
благодетеля  уже  не  "сиятельством",  а  "светлостью",  из чего можно  было
заключить, что  красивый заика, должно быть, все-таки не граф и уж во всяком
случае не  полицейский. Где это видано, чтоб полицейские дворникам рублевики
кидали? Тоже из любопытствующих,  решила Коломбина. Должно быть, начитался в
газетах про "Любовников Смерти", вот и пришел поглазеть на жилище очередного
самоубийцы.
     Красавчик  приподнял  цилиндр (причем  обнаружилось, что  седые у  него
только виски, а прочая куафюра еще вполне черна), но представляться не стал,
а осведомился:
     -- Вы -- знакомая господина Сипяги?
     Коломбина не  удостоила графа  Монте-Кристо не то что ответом, но  даже
взором.  Вернулось взволнованное, торжественное настроение, не располагавшее
к праздным разговорам.
     Тогда настырный брюнет, понизив голос, спросил:
     -- Вы, верно, из "Любовников Смерти"?
     -- С чего вы взяли? -- вздрогнула она и тут уж  на него взглянула --  с
испугом.
     -- Ну как  же. -- Он уперся  тростью в пол и  принялся загибать  пальцы
затянутой в серую перчатку руки. -- Вошли без звонка  или стука. Стало быть,
пришли  к з-знакомому. Это  раз. Видите здесь  посторонних, но о хозяине  не
спрашиваете. Стало быть, уже знаете о  его печальной участи. Это два. Что не
помешало  вам  прийти  сюда в  экстравагантном  платье  и  с легкомысленными
цветами.  Это  три.  У   кого  самоубийство  может   считаться  поводом  для
поздравлений? Разве что у "Любовников Смерти". Это четыре.
     В разговор вмешался азиат, изъяснявшийся по-русски довольно бойко, но с
чудовищным акцентом.
     -- Не  торько  у  рюбовников, -- живо возразил он. -- Когда брагородные
самураи  княдзя Асано поручири от  сегуна разресение  дерать  харакири,  все
тодзе их поздравряри.
     --  Маса, историю про  сорок семь верных вассалов мы обсудим как-нибудь
после, -- оборвал коротышку Монте-Кристо. -- А сейчас, как видишь, я беседую
с дамой.
     -- Может быть,  вы и беседуете с  дамой, -- отрезала  Коломбина.  -- Да
только дама с вами не беседует.
     "Сиятельство" обескураженно развело  руками, а она повернула  в  дверь,
что вела направо.
     Там находились две комнатки  --  проходная, где из мебели имелся только
дешевенький письменный стол со стулом, и  спальня. В глаза бросился шведский
диван, из  новомодных,  с  раскрывающимся брюхом,  однако  весь  облезлый  и
кривой.  Верх  не  сходился с  низом, и казалось,  что диван ощерился темной
пастью.
     Коломбине вспомнилась строчка из последнего  стихотворения  Аваддона, и
она пробормотала:
     -- "Клыками клацает кровать".
     -- Что это? -- раздался сзади голос Монте-Кристо. -- Стихи?
     Не оборачиваясь, она вполголоса прочла все четверостишье:

     Недоброй ночью, нервной ночью
     Клыками клацает кровать
     И выгибает выю волчью,
     И страшно спать

     В изгибе диванной спинки и в самом деле было что-то волчье.
     Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено), Коломбина зябко
поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:

     ...Нов доме Зверь, снаружи ветер
     Стучит в стекло.

     А будет так: снаружи ветер.
     Урчит насытившийся Зверь,
     Но только нет меня на свете.
     Где я теперь?

     И  вздохнула. Где ты  теперь,  избранник Аваддон? Счастлив ли ты в Ином
Мире?
     --  Это  предсмертное с-стихотворение  Никифора Сипяги? --  не  столько
спросил,  сколько   констатировал  догадливый  заика.  --  Интересно.  Очень
интересно.
     Дворник сообщил:
     -- А зверь-то и  вправду выл. Жилец  из-за стенки сказывали.  Тут, ваше
превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда полицейские ушли,
этот  самый застенный  жилец  ко  мне  спускался,  полюбопытствовать.  Ну  и
рассказал:  ночью,  грит,   как  начал  кто-то  завывать  --  жутко  так,  с
перекатами.  Будто зовет или  грозится.  И так  до самого  рассвета.  Он и в
стенку колотил --  спать  не мог. Думал, господин  Сипяга пса завели. Только
никакого пса тут не было.
     -- Интересная к-квартирка,  -- задумчиво произнес брюнет. -- Вот и  мне
какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее шипение. И д-доносится
сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.
     Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми глазами, по
которым трудно было понять, какие они -- грустные или веселые.
     Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала Коломбина.
     -- Неужто из моей сумочки? -- деланно удивилась  она.  -- А я ничего не
слышу. Ну-ка, посмотрим.
     Она  нарочно  подняла  ридикюль,  чтоб  оказался  под  самым  носом   у
самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.
     Люцифер, умница,  не подвел.  Высунул узкую  головку,  будто  чертик из
механической  шкатулки,  разинул пасть  и как зашипит!  Видно,  соскучился в
темноте да тесноте.
     --  Матушка  Пресвятая  Богородица!  --  завопил  дворник,  стукнувшись
затылком о косяк. -- Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!
     А красавец -- такая жалость -- нисколько  не  напугался. Склонил голову
набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:
     -- Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально.
     И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.
     --  Так, говорите, неведомый зверь  выл  до  самого рассвета? Это самое
интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается?
     --  Стахович.  Художник.  -- Дворник  опасливо  поглядывал на Люцифера,
потирая ушибленный затылок. -- Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет?
     -- Почему не цапнет? -- надменно ответила Коломбина. -- Еще как цапнет.
-- А графу Монте-Кристо сказала. -- Сами вы ужик. Это египетская кобра.
     -- Ко-обра, так-так, -- рассеянно протянул тот, не слушая.
     Остановился  у стены,  где  на двух гвоздях была  развешана  одежда  --
очевидно,  весь гардероб  Аваддона:  латаная шинелишка  и потертый,  явно  с
чужого плеча студенческий мундир.
     -- Так г-господин Сипяга был очень беден?
     -- Как мыша церковная. Копейки на  чай не дождешься, не то что от вашей
милости.
     -- А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать в месяц?
     --  Двадцать  пять. Только не они снимали, где им.  Оплачивал  господин
Благовольский, Сергей Иринархович.
     -- Кто таков?
     -- Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.
     Прислушиваясь к этому  разговору, Коломбина вертела головой по сторонам
--  пыталась угадать, где  именно состоялось венчание со Смертью.  И в конце
концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.
     На  грубый  кусок  железа   и  растрепанный  кусок  пеньки  смотрела  с
благоговением. Боже, как  жалки, как  непрезентабельны врата,  через которые
душа вырывается из ада жизни в рай Смерти!
     Будь счастлив,  Аваддон! -- мысленно  произнесла она  и положила  букет
вниз, на плинтус.
     Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:
     --  Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие  -- это когда утопирся. А
когда повесирся, надо ромаськи.
     --  Тебе,  Маса, следовало бы  прочесть  "Любовникам  Смерти" лекцию  о
чествовании  самоубийц,  --  с  серьезным видом заметил Монте-Кристо. -- Вот
скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к примеру, застрелился?
     -- Красный, -- столь же серьезно ответил Маса. -- Розотьки ири маки.
     -- А при самоотравлении? Азиат не задумался ни на секунду:
     -- Дзертые хридзантемы. Бери нет хридзантем, модзьно рютики.
     -- Ну, а если взрезан живот?
     -- Берые цветотьки, потому сьто берый цвет -- самый брагородный.
     И  узкоглазый  молитвенно сложил  короткопалые ладошки,  а его приятель
одобрительно кивнул.
     --  Два  клоуна,  --  с  презрением бросила  Коломбина,  последний  раз
взглянула на крюк и направилась к выходу.
     Кто  бы мог подумать, что  франт из Аваддоновой квартиры встретится  ей
вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо!
     Он выглядел почти так же,  как во время предыдущей встречи: элегантный,
с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые.
     -- Здравствуйте,  с-сударыня, -- сказал он со своим характерным  легким
заиканием. -- Як господину Благовольскому.
     -- К кому? Здесь таких нет.
     Лица Коломбины  он в полумраке разглядеть не  мог,  а вот она сразу его
узнала -- под козырьком крыльца  горел газовый светильник.  Узнала  и ужасно
удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение!
     -- Ах да, прошу извинить, -- шутливо поклонился  случайный знакомец. --
Я хотел  сказать:  к господину Просперо. В  самом  деле,  я  ведь  строжайше
предупрежден, что здесь не принято называться собственным именем. Вы, верно,
тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина?
     -- Я Коломбина, -- сухо ответила она. -- А вы-то кто?
     Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открыла ему дверь.
Узнал, но не выказал ни малейшего удивления.
     --  Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится, гора  с горой
не сходится. --  Погладил по головенке дремлющего на девичьей шее  Люцифера.
--  Привет,  малыш.  Позвольте  представиться,  мадемуазель Коломбина.  Мы с
господином Благо... то есть с господином  Просперо  условились, что здесь  я
б-буду зваться Гэндзи.
     -- Гэндзи? Какое странное имя!
     Она все  не могла уразуметь, что означает это загадочное появление. Что
заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?
     --  Был в стародавние времена  такой японский  принц.  Искатель  острых
ощущений, вроде меня.
     Необычное имя ей, пожалуй, понравилось -- Гэндзи.  Жапонизм -- это  так
изысканно. Стало быть, не "сиятельство" и даже не "светлость", поднимай выше
--   "высочество".   Коломбина  саркастически   хмыкнула,  однако  следовало
признать: франт и в самом деле был удивительно похож  на принца, ну если  не
японского, то европейского, как у Стивенсона.
     --  Ваш спутник был  японец?  -- вдруг осенило  ее. -- Тот,  которого я
видела  на  Басманной. Вот почему он все говорил про самураев  и взрезывание
живота?
     -- Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати, напрасно вы тогда
обозвали нас  клоунами.  --  Гэндзи укоризненно  покачал  головой. -- Маса к
институту  самоубийства относится с  огромным  почтением. Как, впрочем, и я.
Иначе я бы здесь не оказался, верно?
     Искренность  последнего   утверждения  представлялась  сомнительной  --
больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.
     -- Непохоже, чтобы вы  так уж рвались покинуть этот мир, -- недоверчиво
произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.
     -- Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек отчаянный и способен на
чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.
     И опять это было сказано так,  что не пбймешь, серьезно человек говорит
или   насмешничает.   Но  здесь  она  вдруг   вспомнила   рассказ  дожа  про
"интереснейшего   субъекта",   и   неожиданное   явление   "принца"    сразу
разъяснилось.
     --   Вы,  верно,   и   есть   тот  самый  гость,   о  котором   говорил
Просперо?--воскликнула Коломбина. -- Вы сочиняете японские стихи, да?
     Он молча  поклонился, как бы говоря: не  отпираюсь, он  самый  и  есть.
Теперь она взглянула на франта по-новому. Тон его и в самом деле был легким,
в углах губ  угадывалась полуулыбка, но  глаза смотрели  серьезно. Во всяком
случае, на досужего шутника Гэндзи никак не походил. Коломбина наконец нашла
для  него  подходящее определение: "необычный экземпляр". Ни  на  одного  из
соискателей  не  похож.  Да и  вообще,  таких  типажей  ей прежде  видеть не
приходилось.
     -- Пришли, так  идемте,  --  сухо  сказала она, чтоб он слишком много о
себе не понимал. -- Вам еще предстоит пройти испытание.
     Вошли  в  салон,  когда  Гдлевский  заканчивал  декламацию и  готовился
выступать Розенкранц.
     Различать близнецов оказалось  совсем нетрудно. Гильденстерн объяснялся
по-русски  совсем  чисто  (он  закончил  русскую  гимназию)  и  был  заметно
жизнерадостней  характером. Розенкранц же все писал что-то в пухлом блокноте
и часто вздыхал. Коломбина  частенько ловила на себе его скорбный остзейский
взгляд и,  хоть  в  ответ  смотрела  непреклонно, все равно  это  молчаливое
обожание было ей приятно. Жаль только, что стихи немчика были так чудовищны.
     Вот и сейчас он встал в торжественную позу: ступни  в  третьей позиции,
пальцы правой руки растопырены веером, глаза устремлены на Коломбину.
     Безжалостный дож оборвал его после первой же строфы:
     --  Благодарю, Розенкранц. "Вздыхать и плакать чистою слезой" по-русски
сказать  нельзя,  но  сегодня  у  тебя получилось  уже лучше.  Господа!  Вот
кандидат на место Аваддона, -- представил он новенького, который остановился
в дверях и с любопытством оглядывал гостиную и собравшихся.
     Все обернулись к кандидату, он слегка поклонился.
     -- У  нас  принято  устраивать нечто  вроде поэтического  экзамена,  --
сказал ему дож. -- Мне довольно услышать несколько строчек из стихотворения,
написанного претендентом,  и я  сразу могу сказать, по пути ему  с нами  или
нет. Вы сочиняете необычные  для  нашей словесности  стихи, лишенные рифмы и
ритмичности, поэтому  будет справедливо, если я попрошу вас сложить экспромт
-- на заданную мной тему.
     -- Извольте,  -- ответил Гэндзи, нисколько не смутившись. -- Какую тему
вам угодно предложить?
     Коломбина отметила, что Просперо обратился к нему на "вы", что  само по
себе   было   необычно.  Очевидно,   не   повернулся  язык  называть   этого
внушительного господина на "ты".
     Председательствующий  долго молчал. Все,  затаив дыхание, ждали,  зная:
сейчас  он  огорошит  самоуверенного  новичка  каким-нибудь  парадоксом  или
неожиданным сюрпризом.
     Так и вышло.
     Отбросив  кружевной  манжет (сегодня дож был одет  испанским грандом, и
этот наряд весьма шел к его бороде и длинным волосам), Просперо взял из вазы
красное  яблоко  и  с  хрустом  впился  в  него  крепкими  зубами.  Пожевал,
проглотил, взглянул на Гэндзи.
     -- Вот вам и тема.
     Все переглянулись. Что за тема такая?
     Петя шепнул Коломбине:
     -- Это он нарочно. Сейчас срежет, вот увидишь.
     -- Надкушенное яблоко или вообще яблоко? -- уточнил задачу испытуемый.
     -- А это уж решать вам.
     Просперо удовлетворенно улыбнулся и сел на свой трон.
     Пожав плечами, словно речь шла о сущей безделице, Гэндзи произнес:

     Яблоко прекрасно
     Не на ветке и не в желудке,
     А в миг паденья.

     Все  подождали,  не будет ли продолжения.  Не  дождались.  Тогда Сирано
покачал   головой,  Критон   довольно  громко   хихикнул,   зато   Гдлевский
одобрительно покивал, а Львица Экстаза даже вскричала: "Браво!"
     Коломбина,   уже   приготовившаяся   насмешливо   скривиться,   приняла
задумчивый  вид. Раз двое корифеев что-то  усмотрели в диковинном  сочинении
принца  Гэндзи,  значит,  оно небезнадежно.  Но  главное  слово, разумеется,
оставалось за дожем.
     Просперо подошел к Гэндзи и крепко пожал ему руку:
     --  Я  не ошибся в вас. Именно  так:  суть не  в  скучном  бытии и не в
посмертном гниении, а в катарсисе превращения первого во второе. Именно так!
И как коротко, ни одного лишнего слова! Ей-богу, у японцев стоит поучиться.
     Коломбина покосилась на  Петю. Тот  пожал плечами -- видно, тоже, как и
она, не нашел в изреченном афоризме ничего особенного.
     Новый соискатель прошелся по салону и удивленно произнес:
     --  Я  был уверен,  что интервью  с верховным жрецом  клуба  самоубийц,
напечатанное в "Курьере", --  глупая мистификация. Однако обстановка комнаты
описана точно, да  и достопочтенный  дож, похоже,  списан  с  натуры. Неужто
такое  возможно?  Вы  встречались  с корреспондентом, господин  Просперо? Но
зачем?
     Наступило неловкое молчание,  ибо Гэндзи,  сам  того не  зная, затронул
весьма  болезненную  тему.  Злосчастная  статья,  довольно  точно изложившая
взгляды Просперо  и даже напрямую процитировавшая некоторые его  излюбленные
максимы,  вызвала в клубе  настоящую бурю.  Дож  устроил  каждому  форменный
допрос,   допытываясь,  не   откровенничал  ли  кто-то  с  посторонними,  но
информанта так и не установил.
     -- Ни с  каким корреспондентом я не говорил! -- сердито сказал Просперо
и  жестом  обвел  соискателей.  --  Иуда  здесь,  среди  моих  учеников!  Из
тщеславия,  а  то и за несколько Серебреников  кто-то из них выставил меня и
все наше общество на  посмешище  толпы! Гэндзи, честно говоря, у меня на вас
особые   виды.   Вы  впечатлили   меня   своими  недюжинными  аналитическими
способностями.   Располагая   всего  несколькими   разрозненными   крупицами
сведений, вы безошибочно вышли на след "Любовников Смерти" и определили, что
именно  я являюсь предводителем  клуба. Так  может  быть,  вы  поможете  мне
обнаружить паршивую овцу, проникшую в мое стадо?
     -- Полагаю, сделать это будет нетрудно. -- Гэндзи скользнул взглядом по
лицам притихших "любовников".  -- Но сначала мне  нужно  узнать  этих  дам и
господ чуть лучше.
     Эти слова, прозвучавшие довольно угрожающе, всем ужасно не понравились.
     --  Только  торопитесь,  --  усмехнулся  Критон.  --  Знакомство  может
оказаться  непродолжительным,  потому что  все  мы стоим на краю  разверстой
могилы.
     Сирано наморщил св