ядовитое.
     Разделась  перед  зеркалом  до  пояса,  приложила  к  обнаженной  груди
разомлевшую  от  сытости  змею  и  залюбовалась:  вышло  инфернально. Чем не
"Последний миг Клеопатры"?

     Счастливый билет

     К встрече  с Арлекином она готовилась  несколько часов и вышла из  дому
загодя, чтоб не спеша совершить свой первый парадный  променад по московским
улицам, дать городу возможность полюбоваться новой обитательницей.
     Оба --  и  Москва, и Коломбина  --  произвели друг  на  друга  изрядное
впечатление.   Первая  этим  пасмурным   августовским  вечером  была  вялой,
скучающей, блазированной; вторая -- настороженной и нервной, готовой к любым
неожиданностям.
     Для московской премьеры Коломбина выбрала наряд, какого здесь наверняка
еще  не  видывали.  Шляпку как  буржуазный предрассудок надевать  не  стала,
распустила  густые волосы,  перетянула  их широкой  черной лентой, собрав ее
сбоку,  ниже  правого уха, в пышный бант.  Поверх шелковой  лимонной блузы с
испанскими рукавами и многослойным жабо надела малиновый жилет с серебряными
звездочками;  необъятная  юбка   --  синяя,  переливчатая,  с  бесчисленными
сборками --  колыхалась наподобие океанских  волн.  Важной деталью  дерзкого
костюма был оранжевый кушак с деревянной пряжкой. В общем, москвичам было на
что посмотреть. А  некоторых  особенно приглядчивых ожидало и дополнительное
потрясение: черная поблескивающая ленточка на шее умопомрачительной фланерки
при  ближайшем рассмотрении оказывалась  живой  змеей, которая  по  временам
вертела туда-сюда узкой головкой.
     Сопровождаемая  охами и взвизгами, Коломбина гордо прошла через Красную
площадь, через Москворецкий  мост  и повернула на Софийскую  набережную, где
гуляла  приличная  публика. Тут  уж  не только  себя показывала,  но и  сама
смотрела во все глаза, набиралась впечатлений.
     Москвички одевались по большей части скучно: прямая юбка и белая блузка
с галстуком или шелковые платья  тоскливых темных тонов. Впечатляла величина
шляпок, которые в этом  сезоне были  что-то уж очень пышны.  Экстравагантных
дам и барышень почти не попадалось. Разве что одна, с  развевающимся газовым
шарфиком через плечо. Да еще проехала верхом пепельно-жемчужная амазонка под
вуалью, держа в руке длинный  янтарный мундштук с папиросой. Стильно, решила
Коломбина, проводив амазонку взглядом.
     Молодых людей в блузе и берете, с длинными волосами и бантом на груди в
Москве, оказывается, водилось  немало. Одного она по ошибке даже  окликнула,
приняв сзади за Петю.
     К месту  свидания  явилась нарочно  с двадцатиминутным опозданием,  для
чего пришлось пройтись по набережной взад-вперед дважды.
     Арлекин  ждал  подле  фонтана,   где  извозчики  поят  лошадей,  и  был
совершенно таким же, как в Иркутске,  но здесь, среди гранитных набережных и
тесно сдвинутых домов, Коломбине этого показалось недостаточно. Отчего он не
изменился за  эти  месяцы? Отчего  не стал чем-то большим, или чем-то новым,
или чем-то другим?
     И  повел  себя  Петя  как-то  неправильно.  Покраснел,  замялся.  Хотел
поцеловать, но  не решился -- вместо этого преглупо протянул руку. Коломбина
взглянула на его  ладонь с  веселым  недоумением, будто в  жизни не видывала
предмета забавней. Тогда он еще пуще смешался и сунул ей лиловые фиалки.
     -- Зачем мне эти трупики цветов? -- капризно пожала она плечами.
     Подошла к извозчичьей кобыле, протянула букетик ей. Савраска равнодушно
накрыла фиалки большой дряблой губой и в два счета их сжевала.
     -- Скорей, мы опаздываем, -- сказал Петя. -- У нас это не принято. Там,
перед мостом, конка останавливается. Идем!
     Поглядывал на спутницу нервно, шепнул:
     -- На вас все смотрят. В Иркутске вы одевались иначе.
     -- Я тебя фраппирую? -- с вызовом спросила Коломбина.
     -- Что вы... То есть, что  ты! -- испугался он. --  Я же поэт  и мнение
толпы презираю. Просто очень уж необычно... Впрочем, неважно.
     Неужто  он  меня  стесняется,  удивилась  она.  Разве  Арлекины   умеют
стесняться?  Оглянулась на свое отражение в освещенной витрине  и  внутренне
дрогнула -- очень уж впечатляющий  был наряд, но подступившая робость тут же
была с  позором  изгнана.  Это  жалкое  чувство  навсегда осталось  там,  за
рогатыми уральскими горами.
     В вагоне Петя вполголоса рассказывал о месте, куда едут.
     --  Такого  клуба  в  России  нигде больше нет,  даже в Петербурге,  --
говорил он, щекоча  ей ухо своим дыханием. -- Что за люди, ты таких у себя в
Иркутске не  видела! У  нас  все  под  особенными именами,  каждый сам  себе
выдумывает.   А  некоторых   нарекает   дож.  Меня,  например,  он  окрестил
"Керубино".
     -- Керубино? --  разочарованно переспросила Коломбина  и  подумала, что
Петя  и  в  самом  деле  куда  больше  похож  на  кудрявого  пажа,   чем  на
самоуверенно-победительного Арлекина.
     Интонацию вопроса Петя понял неправильно -- горделиво приосанился.
     --  Это  еще  что.  У  нас  есть  прозвища и почуднее. Аваддон, Офелия,
Калибан, Гораций. А Лорелея Рубинштейн...
     -- Как, там бывает сама Лорелея Рубинштейн?! -- ахнула провинциалка. --
Поэтесса?
     Было  от  чего ахнуть.  Пряные,  бесстыдно  чувственные  стихи  Лорелеи
доходили  до  Иркутска с большим  опозданием.  Передовые барышни, понимающие
современную поэзию, знали их наизусть.
     -- Да, -- с важным видом кивнул  Керубино-Петя. -- У нас ее прозвище --
Львица  Экстаза.  Или просто Львица. Хотя,  конечно,  все  знают, кто это на
самом деле.
     Ах, как сладко стиснулось у Коломбины в груди! Щедрая Фортуна открывала
перед ней  двери в самое что ни на  есть избранное общество,  и на Петю  она
теперь смотрела гораздо ласковей, чем прежде.
     А он рассказывал дальше.
     -- Главный в кружке -- Просперо. Человек, каких мало -- даже не один на
тысячу,  а  один на миллион. Он  уже очень немолод, волосы все  седые, но об
этом сразу забываешь, столько в нем силы, энергии, магнетизма. В  библейские
времена такими,  наверное,  были пророки. Да он и есть вроде  пророка,  если
вдуматься. Сам  из бывших шлиссельбуржцев, много лет просидел  в каземате за
революционную  деятельность,  но  о  прежних  своих  воззрениях  никогда  не
рассказывает, потому что совершенно отошел от политики. Говорит: политика --
это для  массы, а все, что массовое, красивым не бывает, ибо  красота всегда
единственна и неповторима. С виду Просперо суровый и часто бывает резким, но
на  самом  деле  он  добрый и великодушный,  все это знают. Тайком  помогает
деньгами  тем из соискателей, кто нуждается. Он раньше, еще до крепости, был
инженером-химиком,  а теперь получил наследство и богат, так что может  себе
это позволить.
     -- Кто такие "соискатели"? -- спросила она.
     --  Так называются члены клуба.  Мы все поэты. Нас двенадцать  человек,
всегда  двенадцать. А Просперо у нас -- дож. Это все равно что председатель,
только  председателя  выбирают,  а  тут  наоборот:  дож сам  выбирает,  кого
принимать в члены, а кого нет.
     Коломбина встревожилась:
     -- Но  если вас  должно быть непременно  двенадцать, то  как же быть со
мной? Я получаюсь лишняя? Петя таинственно произнес:
     -- Когда один из  соискателей венчается, на  освободившееся место можно
привести нового. Разумеется,  окончательное решение  принимает Просперо.  Но
прежде, чем я введу  тебя  в  его  дом, ты  должна поклясться, что никогда и
никому не передашь того, что я тебе поведал.
     Венчается?  Освободившееся  место?  Коломбина  ничего  не  поняла,  но,
конечно, сразу же воскликнула:
     -- Клянусь небом, землей, водой и огнем, что буду молчать!
     На  нее заоборачивались  с соседних скамеек,  и  Петя  приложил палец к
губам.
     --  А  чем  вы  там  занимаетесь?  --  перешла  на  шепот умирающая  от
любопытства Коломбина.
     Ответ был торжественен:
     -- Служим Вечной Невесте и посвящаем Ей стихи.  А  некоторые, избранные
счастливцы, приносят Ей и высший дар -- собственную жизнь.
     -- А кто это, вечная невеста?
     Он  ответил  коротким,  свистящим словом, от которого у Коломбины сразу
пересохло во рту:
     -- Смерть.
     --  А... а почему смерть -- это невеста? Ведь среди  соискателей есть и
женщины -- та же Лорелея Рубинштейн. Зачем ей невеста?
     -- Это  только так  говорится, потому  что по-русски  "смерть" женского
рода. Само собой,  для женщин Смерть -- Вечный Жених. У нас вообще все очень
поэтично. Для соискателей  Смерть  это  как  бы  la belle  dame  sans merci,
Прекрасная Дама, которой мы посвящаем стихи,  а если понадобится, то и самое
жизнь. Для соискательниц  же Смерть  --  Прекрасный Принц  или Заколдованный
Царевич, это смотря по вкусу.
     Коломбина сосредоточенно наморщила лоб:
     -- И как же свершается обряд венчания?
     Тут Петя взглянул на нее  так,  будто перед ним была какая-нибудь дикая
папуаска с костяшкой в носу. Недоверчиво прищурился:
     --  Ты что, не  слыхала о "Любовниках  Смерти"?  Да об  этом  пишут все
газеты!
     --  Газет  не  читаю,  --   надменно  объявила  она.  --  Это   слишком
обыкновенно.
     -- Господи! Так ты ничего не знаешь о московских самоубийствах?
     Коломбина осторожно помотала головой.
     -- Уже четверо наших обручились со Смертью.  -- Петя придвинулся ближе,
его глаза заблестели. -- И каждому сразу же нашлась замена! Еще бы -- ведь о
нас говорит весь город! Только никто  не знает,  где  мы и кто  мы!  Если ты
приехала  в Москву, чтобы "поставить точку",  тебе невероятно, фантастически
повезло. Ты, можно сказать,  вытащила счастливый  билет. Обратилась именно к
тому  человеку,  который действительно может тебе  помочь. У тебя  есть шанс
уйти из жизни  без пошлого  провинциализма, умереть не  как овца на бойне, а
возвышенно,  осмысленно, красиво! Может быть,  мы даже уйдем с тобой вместе,
как  Моретта и Ликантроп.  --  Его голос вдохновенно зазвенел. -- Как раз на
вакансию Моретты я и хочу тебя предложить.
     --  А  кто  это  --  Моретта?  --  в  восторге  воскликнула  Коломбина,
заразившись его возбуждением, но по-прежнему еще ничего не поняв.
     Она знала за собой  этот недостаток -- несообразительность. Нет, глупой
она  себя  вовсе  не считала (слава  Богу,  поумней многих),  просто  ум был
немножко медленный -- подчас сама на себя раздражалась.
     -- Моретта  и  Ликантроп  --  самые  новейшие  избранники,  --  шепотом
объяснил Петя. --  Получили Знак и тут  же  застрелились,  одиннадцать  дней
назад. Место Ликантропа уже занято. Вакансия Моретты -- последняя.
     У бедной Коломбины голова шла кругом. Она схватила Петю за руку.
     -- Знак? Какой знак?
     --  Смерть  подает  своему  избраннику или избраннице  Знак.  Без Знака
убивать себя нельзя -- это строжайше запрещено.
     -- Да что это такое -- Знак? Какой он?
     -- Он всякий раз иной. Это невозможно предугадать,  но и ошибиться тоже
невозможно...
     Петя внимательно поглядел на побледневшую спутницу. Нахмурился:
     -- Испугалась? И правильно, у нас ведь не в игрушки играют. Смотри, еще
не поздно уйти. Только помни про данную клятву.
     Она  и  вправду  испугалась.  Не смерти, конечно, а того, что он сейчас
передумает  брать  ее  с собой.  Очень кстати вспомнилась рекламная  вывеска
компании "Мебиус".
     -- С тобой мне ничто не страшно, -- сказала Коломбина, и Петя просиял.
     Воспользовавшись тем,  что она сама взяла его за руку, стал поглаживать
пальцем девичью  ладонь,  и  Коломбину  охватило  безошибочное предчувствие:
сегодня это непременно свершится.  Она ответила на  пожатие. Так они и ехали
через  площади,  улицы  и бульвары. Некоторое  время спустя руки вспотели, и
Коломбина, сочтя этот природный феномен вульгарным, пальцы высвободила.
     Однако  Петя  уже осмелел.  Победительно  положил  ей  руку  на  плечо.
Погладил шею.
     -- Ожерелье из змеиной кожи? -- шепнул в самое ухо. -- Бонтонно.
     Вдруг тихонечко вскрикнул.
     Коломбина  повернулась,  увидела, как  стремительно расширяются  Петины
зрачки.
     -- Там... там... -- пролепетал он, не в силах пошевелиться. -- Что это?
     --  Египетская кобра, -- объяснила  она.  -- Живая.  Знаешь,  Клеопатра
такой себя умертвила.
     Он дернулся, прижавшись к окну. Руки сцепил на груди.
     -- Не бойся, -- сказала Коломбина. -- Люцифер моих друзей не кусает.
     Петя кивнул, глядя на подвижное черное ожерелье, но придвинуться больше
не пытался.
     Сошли  на  круто  идущей  вверх  зеленой  улице,  которую  Петя  назвал
Рождественским бульваром. Свернули в переулок.
     Был уже десятый час, стемнело, и зажглись фонари.
     --  Вот  он,  дом  Просперо,   --  тихонько  сказал  Петя,  показав  на
одноэтажный особнячок.
     Собственно, Коломбина разглядела в темноте лишь шесть зашторенных окон,
наполненных изнутри таинственным красноватым сиянием.
     -- Ну что же  ты встала? -- поторопил остановившуюся  спутницу Петя. --
Полагается приходить ровно в девять, мы опаздываем.
     А   Коломбину   в  этот  миг   вдруг  охватило   непреодолимое  желание
развернуться и со  всех  ног побежать назад  на  бульвар, а  потом  вниз,  к
широкой тусклой площади,  и дальше, дальше.  Да  не в тесную  китайгородскую
квартирку, пропади она пропадом, а прямиком на вокзал и чтобы сразу в поезд.
Колеса  застучат, начнут сматывать нитку  железной  дороги обратно, та снова
свернется в клубок, и все будет, как раньше...
     --  Это ты встал, -- сердито  сказала Коломбина. -- Давай, веди к твоим
"любовникам".

     Коломбина слышит голоса духов

     Петя открыл входную дверь без стука, пояснив:
     -- Просперо прислуги не признает. Все делает сам привычка ссыльного.
     В прихожей  было совсем темно, и Коломбина ничего толком не разглядела,
кроме  уходящего  вглубь дома коридора да  белой двери.  В расположенном  за
дверью просторном салоне оказалось немногим светлей.  Лампы там не горели --
лишь несколько свечей на столе и  еще, чуть  в сторонке, чугунная жаровня  с
ало тлеющими углями На  стенах корчились кривые тени, на полках посверкивали
золотом  корешки книг,  а сверху мерцала подвесками незажженная  хрустальная
люстра.
     Лишь  когда  глаза  немного свыклись с  тусклым  освещением,  Коломбина
поняла, что в комнате  не так мало народу -- пожалуй, человек десять, а то и
больше.
     Кажется,  Петя  Лилейко числился  среди "соискателей" птицей невысокого
полета. На его  робкое приветствие кое-кто кивнул, прочие же продолжали тихо
переговариваться между собой.  Холодный прием смутил Коломбину, и она тут же
решила, что будет держаться независимо. Подошла к столу, прикурила от свечки
и громко, через всю гостиную, спросила своего спутника:
     -- Ну, который здесь Просперо?
     Петя вжал голову  в плечи.  Стало очень тихо. Однако Коломбина увидела,
что на  нее смотрят с любопытством,  и бояться сразу  перестала  -- оперлась
рукой о бедро, как на рекламе  папирос "Кармен",  и выпустила вверх  струйку
голубого дыма.
     --  Что  вы, незнакомка, --  сказал  одутловатый  господин в  чесучовой
визитке,  с  виртуозно зачесанной  проплешиной на  темени. --  Дож  появится
позже, когда все будет готово.
     Он  подошел ближе, остановился  в  двух шагах  и принялся  бесцеремонно
оглядывать Коломбину сверху донизу. Она ответила точно таким же взглядом.
     -- Это Коломбина, я привел ее кандидаткой,  -- виновато проблеял  Петя,
за что немедленно был наказан.
     --  Керубинчик, -- сладким голосом сказала новенькая. -- Разве маменька
тебя не учила, что следует представлять мужчину даме, а не наоборот?
     Чесучовый господин немедленно представился сам -- прижал руку  к груди,
поклонился:
     --  Я  -- Критон. У  вас сумасшедшее лицо, мадемуазель Коломбина. В нем
упоительным образом соединяются невинность и разврат.
     Судя  по  тону, это  был  комплимент, однако на "невинность"  Коломбина
обиделась.
     -- "Критон" -- это, кажется, что-то из химии?
     Хотела снасмешничать, показать  тертому  субъекту,  что  перед  ним  не
какая-нибудь инженю, а зрелая, уверенная  в себе женщина. Увы,  вместо этого
срезалась  хуже, чем  на  экзамене по  литературе, когда назвала Гете вместо
Иоганна-Вольфганга Иоганном-Себастьяном..
     --  Это из "Египетских  ночей", --  со  снисходительной улыбкой ответил
чесучовый. -- Помните?

     Тра-та-та-та, младой мудрец,
     Рожденный в рощах Эпикура.
     Критон, поклонник и певец
     Харит, Киприды и Амура.

     Нет, Коломбина совсем этого не помнила. Она даже  не помнила, кто такие
Хариты.
     -- Любите  ли вы  предаваться любви ночью,  на крыше, под рев  урагана,
когда  тугие  струи  ливня хлещут ваше  нагое  тело?  --  не  понижая голоса
осведомился Критон. -- А я очень люблю.
     Бедная иркутянка не нашлась, что  на это ответить. Оглянулась  на Петю,
но тот, предатель, с озабоченным  видом отошел в сторону,  заведя разговор с
бедно одетым молодым человеком, очень нехорошим собой: с  выпуклыми горящими
глазами, широким подвижным ртом и россыпью угрей на лице.
     --   У  вас  должно  быть  упругое  тело,  --  предположил  Критон.  --
Стреловидное  и поджарое,  как у молодой хищницы.  Я  так и вижу вас в  позе
изготовившейся к прыжку пантеры.
     Что было делать? Как отвечать?
     По иркутскому кодексу поведения следовало бы  влепить наглецу  оплеуху,
но  здесь, в кругу избранных, это было  немыслимо -- сочтут ханжой или, того
хуже, жеманной провинциалкой. Да  и  что тут оскорбительного,  сказала  себе
Коломбина. В  конце концов  этот человек говорит, что думает, а это честнее,
чем заводить с понравившейся женщиной разговор о музыке или каких-нибудь там
язвах общества. На "младого мудреца" Критон нисколько  не походил,  и все же
от его дерзких речей Коломбину бросило в жар -- прежде с ней  никогда так не
разговаривали.  Она присмотрелась к откровенному господину повнимательней  и
решила, что он, пожалуй, чем-то похож на лесного бога Пана.
     --  Я  хочу научить вас страшному искусству любви, юная  Коломбина,  --
проворковал  козлоногий обольститель и стиснул ее руку  -- ту самую, которую
еще недавно сжимал Петя.
     Коломбина стояла словно одеревеневшая и  послушно позволяла  мять  свои
пальцы. С папиросы на пол упал столбик пепла.
     В  эту  минуту по  салону  пронеслось  быстрое  перешептывание,  и  все
повернулись к высокой кожаной двери.
     Сделалось совсем тихо, послышались  мерные приближающиеся  шаги.  Потом
дверь  бесшумно распахнулась, и на  пороге возник  силуэт -- неправдоподобно
широкий,  почти  квадратный.  Но в  следующее  мгновение  человек  шагнул  в
комнату,  и  стало видно, что  он самого обыкновенного телосложения,  просто
одет в широкую черную мантию наподобие тех,  что носят европейские судьи или
университетские доктора.
     Никаких приветствий произнесено  не было, однако Коломбине  показалось,
что стоило  кожаным створкам  бесшумно раскрыться, и  все вокруг  неуловимым
образом переменилось: тени стали чернее, огонь ярче, звуки приглушенней.
     Сначала  вошедший   показался  ей  глубоким  стариком:   седые  волосы,
по-старинному  остриженные  в   кружок,  короткая  белая  борода.  Тургенев,
подумала Коломбина.
     Иван   Сергеевич.   Ужасно   похож.   Точь-в-точь  как  на  портрете  в
гимназической библиотеке.
     Однако,  когда человек в мантии  встал подле  жаровни и багровый отсвет
озарил снизу его лицо,  оказалось, что глаза у него вовсе не стариковские --
черные,  сияющие,  и   пылают  еще  ярче,  чем  угли.  Коломбина  разглядела
породистый нос с горбинкой,  густые белые брови, мясистые щеки.  Маститый --
вот  он  какой,  сказала  себе  она.  Как  у  Лермонтова:  "Маститый  старец
седовласый". Или не у Лермонтова? Ах, неважно.
     Маститый старец обвел медленным взглядом присутствующих, и  сразу стало
ясно, что от этих глаз не утаится ни единая деталь и даже, возможно, ни одна
потаенная мысль. Спокойный взгляд всего на миг, не долее, задержался на лице
Коломб