о смерти.  А потом ничего, вроде как  привыкла. Только  на
характер стала  совсем-совсем другая. Стихи начала  сочинять, ну и вообще...
будто немножко не в себе сделалась. Если  б  не  я,  то и не  кушала бы, как
следует, все один кофей бы пила. Думаете, легко мне было при Елене Семеновне
хозяйство вести? Все деньги, что от Матвея Натановича остались, она  ему  на
памятник  потратила. За стихи ей сначала платили пустяки,  потом все лучше и
лучше,  да что толку? Лялечка что ни день  на кладбище десятирублевые  венки
слала,  а  дома  иной  раз  и  куска  хлеба  нет.  Я  ей  сколько  говорила:
"Откладывать надо, на черный день". Да  разве она послушает!  А теперь вот и
нет ничего. Она умерла, а мне на что прикажете жить? И за квартиру только до
первого  числа уплачено.  Съезжать  надо,  да  только куда? -- Она  прикрыла
платком лицо,  завсхлипызала. -- Жу...  Жужечка  привыкла хорошо  кушать  --
печеночку, косточки мозговые,  творожок... Кому  мы с  ней теперь нужны? Ах,
простите, я сейчас...
     И, плача навзрыд, выбежала из комнаты.
     -- Маса, как тебе удалось  з-заставить собачку  умолкнуть?  --  спросил
Гэндзи. -- Большое спасибо, она мне очень мешала.
     Коломбина только теперь заметила, что  на протяжении  всего монолога, с
учетом  сморканий и всхлипываний изрядно растянувшегося, бульдог  и  в самом
деле не лаял, а лишь злобно похрюкивал под столом.
     Маса ровным голосом ответил:
     -- Собатька морчит, потому сьто кушает мою ногу. Гаспадзин, вы спросири
узе все сьто нузьно? Есри нет, я могу почерпечь есе.
     Заглянув  под  стол,  Коломбина ахнула. Подлая тварь вцепилась  бедному
Масе в лодыжку и, свирепо урча, трясла  своей лобастой башкой! То-то  японец
выглядел  бледноватым,  да  и  улыбался  вымученно! Настоящий герой!  Просто
спартанский мальчик с лисенком!
     -- О господи, Маса, -- вздохнул Гэндзи. -- Это уж слишком.
     Быстро  наклонился и  стиснул  собачонке  двумя  пальцами нос.  Малютка
фыркнул  и тут  же  разжал  челюсти.  Тогда Гэндзи  взял  его за  шиворот  и
удивительно  точным  броском  выкинул  в прихожую.  Донесся визг, истеричное
тявканье, но вернуться в комнату мучитель не посмел.
     Тут как раз  вошла немного успокоившаяся Розалия Максимовна,  но Гэндзи
уже  принял  непринужденную позу: немного откинулся на  спинку стула, пальцы
самым невинным образом сцепил на животе.
     --  Где  Жужечка?  --  спросила Розалия  Максимовна осипшим от  рыданий
голосом.
     -- Вы еще не рассказали  нам, что  п-произошло  в  тот вечер, -- строго
напомнил Гэндзи, и приживалка испуганно заморгала.
     --   Я  сидела  в  гостиной,  читала  "Домашний  лекарь",  Лялечка  мне
выписывает. Она  как  раз  перед  тем вернулась откуда-то  и пошла к себе  в
будуар.  Вдруг  вбегает,  глаза  горят,  на  щеках румянец. "Тетя  Роза!"  Я
перепугалась,  думала  пожар или  мышь. А Лялечка как  закричит:  "Последний
знак, третий! Он любит меня! Любит! Сомнений больше нет. К нему, к царевичу!
Матюша  заждался". Потом глаза рукой  вот  так прикрыла и  тихонько говорит:
"Все, отмучилась. Ныне отпущаеши. Хватит шутиху  из  себя корчить". Я ничего
не поняла. У  Елены  Семеновны  ведь  не разберешь,  на  самом  деле  что-то
случилось  или  так,  нафантазировала.  "Который,  -- спрашиваю,  --  любит?
Фердинанд Карлович,  Сергей Полуэктович или тот  усатый, что с букетом вчера
приезжал?" У нее поклонников много было, всех не упомнишь. Только она  их  в
грош не  ставила, поэтому мне ее восторги странными показались.  "Может,  --
говорю, -- кто-то совсем другой объявился,  новый?" А Лялечка смеется, и вид
у ней  такой счастливый, впервые за  столько  лет.  "Другой, -- говорит,  --
тетечка Роза.  Совсем  другой. Главный  и единственный.... Я  спать  иду. Не
входите  ко мне до утра,  что бы ни  случилось".  И ушла. Утром вхожу, а она
лежит на постели в белом платье и сама вся тоже белая...
     Розалия  Максимовна  снова  расплакалась,  но  теперь уже  выбегать  из
комнаты не стала.
     --  Как дальше жить? Не подумала обо мне Лялечка, ни гроша не оставила.
И обстановку не продашь -- хозяйская...
     -- Покажите, где будуар Елены Семеновны, -- сказал Гэндзи, поднимаясь.
     Спальня Лорелеи разительно  отличалась от  простенькой комнаты  Офелии.
Тут были и китайские вазы в человеческий рост, и расписные японские ширмы, и
роскошный туалетный  столик с  мириадом пузырьков,  баночек,  тюбиков  перед
тройным зеркалом, и много всякого другого.
     Над пышным ложем висели два  портрета. Один самый обычный -- фотография
бородатого мужчины в пенсне (очевидно, это и был покойный Матвей Натанович),
а  вот  второе  изображение  Коломбину  заинтриговало:  смуглый  красавец  в
кроваво-красном  одеянии,  с огромными  полузакрытыми  глазами  восседал  на
черном буйволе; в  руках он держал дубинку и петлю, а к ногам буйвола жались
два устрашающих четырехглазых пса.
     Гэндзи тоже подошел к литографии,  но  заинтересовался не  ею, а  тремя
мертвыми черными розами, положенными сверху на раму. Одна была еще не вполне
увядшей, другая изрядно пожухла, а третья совсем высохла.
     --  Господи,  это еще  кто  такой?  -- спросила  Коломбина, разглядывая
картину.
     --  Индийский  бог смерти Яма, он же Царь Мертвых, -- рассеянно ответил
Гэндзи, в упор  глядя на позолоченную  раму.  -- Глазастые  псы высматривают
добычу среди живущих, а петля нужна Яме, чтоб выдергивать из человека душу.
     -- "Царевич  Смерть, приди в кроваво-красном облаченьи, подай мне руку,
выведи на  свет",  --  прочла  Коломбина строки из  последнего стихотворения
Лорелеи. -- Вот кого она имела в виду!
     Но Гэндзи не оценил ее проницательности.
     -- Что за розы? -- обернулся он к приживалке. -- От кого?
     --  Это...  --  Она  часто-часто замигала.  --  Разве упомнишь? Мало ли
Лялечке цветов дарили? Ах да, вспомнила! Это  она в последний  вечер букетик
принесла.
     -- Уверены?
     Коломбине показалось, что Гэндзи  слишком суров с бедной старушкой.  Та
вжала голову в плечи, пролепетала:
     -- Принесла, она сама принесла.
     Кажется, он хотел спросить что-то еще, но взглянул на свою  спутницу и,
очевидно,  понял,  что   она  не  одобряет   его  манер.  Смилостивился  над
несчастной, оставил ее в покое.
     -- Благодарю вас, сударыня. Вы нам очень помогли.
     Японец поклонился церемонно, в пояс.
     Коломбина заметила, как, проходя мимо стола,  Гэндзи незаметно  положил
на скатерть купюру. Устыдился? То-то.
     Экспедиция  была  закончена.  Коломбине так  и не  удалось  установить,
влюблен ли в нее Гэндзи,  но на обратном пути она думала  не об  этом. Вдруг
сделалось невыносимо грустно.
     Она представила, что  будет с папой и мамой, когда они узнают,  что  ее
больше нет. Наверное,  будут плакать, жалеть дочку, а после скажут, как мать
Офелии: "Побыла на земле малое время и отлетела". Но  им легче, чем Серафиме
Харитоньевне, у них остаются еще сыновья,  Сережа с Мишей. Они не такие, как
я,  утешала  себя  Коломбина. Их  не подхватит  шальной  восточный ветер, не
унесет на закат, навстречу погибели.
     Так разжалобилась, что слезы потекли ручьем.
     -- Ну, как  вам экскурсия? -- спросил Гэндзи, посмотрев на мокрое  лицо
спутницы. -- Может, все-таки поживете еще?
     Она вытерла глаза, повернулась и расхохоталась ему в лицо. Сказала:
     -- Может, да, а может, нет.
     Возле  дома  выскочила  из коляски,  небрежно  махнула  рукой и,  легко
постукивая каблучками, вбежала в подъезд.
     Села за стол,  не сняв берета. Обмакнула ручку в чернильницу и написала
стихотворение.  Получилось  белым  стихом,  как  у Лорелеи.  И  почему-то  в
народном стиле -- из-за старушки-чиновницы, что ли?

     Нет, не белой простыней -- черным бархатом
     Ложе брачное мое позастелено.
     Ложе узкое, деревянное.
     Все в цветах -- хризантемах и лилиях.

     Что ж вы, гости дорогие, запечалились?
     Что слезинки с лиц утираете?
     Полюбуйтесь лучше, как светятся
     Под венцом черты мои тонкие.

     Ах вы, бедные, убогие, незрячие.
     Вы всмотритесь-ка и увидите:
     На постели, свечами обставленной.
     Возлежит со мной рядом возлюбленный.

     Как прекрасен его облик божественный!
     Как мерцают глаза его звездные!
     Его легкие пальцы так ласковы!
     Хорошо мне с тобою, мой суженый.

     Интересно, что скажет про стихотворение Просперо?

     III. Из папки "Агентурные донесения"

     Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки)

     Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
     Я всегда знал, что, помогая Вам,  занимаюсь делом рискованным и опасным
-- как для моей репутации порядочного человека,  так,  возможно, и для самое
жизни. Сегодня мои худшие опасения подтвердились. Право, не знаю, что сейчас
терзает меня больше -- физические страдания или горькое осознание  того, как
мало Вы цените мою самоотверженность и мои усилия.
     Я с возмущением  отвергаю Ваше повторное  предложение "щедро оплачивать
мои  расходы",  хотя  вряд  ли  кто-либо из Ваших  самых  высокооплачиваемых
"сотрудников" проявляет столько рвения и  преданности делу, как Ваш покорный
слуга. Впрочем, моя бескорыстная щепетильность не меняет сути дела -- Вы все
равно фактически превратили меня из идейного борца с нигилизмом и бесовщиной
в вульгарного соглядатая!
     А Вам не приходило в голову, дражайший Виссарион  Виссарионович, что Вы
меня недооцениваете? Вы считаете меня пешкой в Вашей игре, в то время как я,
возможно, фигура совсем иного калибра!
     Шучу,  шучу. Где уж нам, зернышкам, попавшим между  жерновами, до небес
дорасти? И все  же поделикатней со мной следовало  бы, поцеремонней. Я  ведь
человек  интеллигентный,  к  тому  же европейского  замеса. Не  сочтите  это
выпадом  в  Ваш  адрес или  лютеранским  высокомерием.  Я  всего  лишь  хочу
напомнить   Вам,  что  для  "немца-перца-колбасы"  цирлихи-манирлихи  значат
больше, чем для русака. Вы, впрочем, тоже  не  русак,  а кавказец, ну да это
сути дела не меняет.
     Перечитал написанное  и стало  тошно  от самого  себя. Как Вас,  верно,
потешают  мои стремительные  переходы от  сладострастного  самоуничижения  к
гордой чопорности!
     Ах, неважно, неважно. Главное -- помните: что русскому хорошо, то немцу
смерть.
     Кстати, о смерти.
     Из полученной от  Вас последней инструкции  мне стало  ясно, что судьбы
бедных "Любовников  Смерти", обретающихся на пороге  бездны,  Вас  теперь не
очень-то и  заботят. Куда  больше  интереса Вы  проявили к  одному из членов
клуба, которого в  предыдущих донесениях я окрестил Заикой. У  меня возникло
ощущение, что Вы знаете об этом  человеке гораздо больше,  чем я. Чем он Вас
так заинтриговал? Не  поверили же Вы, в  самом деле, в существование  тайной
организации под  названием  "Любовники Жизни"?  И что это за "очень  высокое
лицо",  личную  просьбу  которого  Вы исполняете? Кто  из Ваших  начальников
заинтересовался этим человеком?
     Как бы там ни было, я послушно выполнил  Ваше странное поручение,  хоть
Вы  и не  удосужились даже  разъяснить  мне  его подоплеку.  Я проследил  за
Заикой, и если не сумел установить места его жительства, то, как Вы увидите,
не по своей вине.
     Нет, это все же совершенно возмутительно! Почему бы Вам не приставить к
Заике собственных филеров? Вы пишете, что он не преступник "в строгом смысле
слова",  но  когда  это  обстоятельство служило  препятствием для Вас и  Вам
подобных?  Или  же  Ваше  нежелание   приставить  к  Заике  штатных  агентов
объясняется  тем,  что  у него, как  Вы  туманно  сообщаете, "слишком  много
доброжелателей   в  самых  неожиданных  местах".  Неужто  и   в  Жандармском
управлении? Вы  опасаетесь, что  кто-то из Ваших  же коллег может оповестить
Заику о  слежке? Да  кто он в конце концов такой, этот человек, если даже Вы
так осторожничаете? Почему я должен бродить в потемках?  Я самым решительным
образом требую  объяснений! Особенно  после  чудовищного инцидента,  жертвой
которого я стал по Вашей милости.
     Тем  не  менее, представляю  Вам мой отчет. Не знаю, извлечете ли Вы из
него какую-нибудь пользу. От собственных комментариев воздерживаюсь, ибо сам
я мало что понял -- излагаю одни только факты.
     Вчера был  очередной  сеанс игры в Рулетку Смерти,  опять закончившийся
ничем  (надо  полагать,  что  Благовольский  установил-таки  более   сильный
магнит). У  нас  новые члены вместо  выбывших  Офелии и Львицы  Экстаза, две
молоденькие барышни. После самоубийства Лорелеи Рубинштейн московские девицы
просто с  ума сошли  --  количество  желающих вступить  в таинственный  клуб
самоубийц  многократно  возросло,  за  что  следует  благодарить  падкую  до
мертвечины  прессу.  Самые  настойчивые  из  этих взбалмошных особ достигают
цели. Нынче Просперо представил нам Ифигению и Горгону. Первая -- пухленькая
курсистка  с  золотыми  пушистыми  волосами,   очень  миловидная   и   очень
глупенькая.  Прочла стишок  про малолетнего утопленника: "Малютка бедненький
утоп, его кладут в дубовый гроб" или что-то в этом  роде. Почему этакую овцу
тянет  в объятья  смерти  -- загадка. Вторая --  нервная брюнетка с  резкими
чертами, пишет дерганые и весьма непристойные стихи, хотя сама наверняка еще
девственница. Впрочем, наш сластолюбивый дож это скоро поправит.
     Гдлевский  читал новые  стихи.  Просперо  прав --  он  настоящий гений,
надежда  новой  русской  поэзии.  Впрочем,  Вы  ведь,  кажется,  поэзией  не
интересуетесь. Тут, собственно, примечательно другое. Гдлевский в  последнее
время пребывает в постоянном  возбуждении. Я Вам как-то уже писал,  что он в
буквальном  смысле  помешан  на мистике рифмических созвучий. Он  вычитал  в
каком-то  спиритическом трактате, что общение с Потусторонним Миром возможно
только по  пятницам  и потому этот  день недели  особенный. Каждое  событие,
происходящее  в пятницу, имеет  магическое  значение  и  представляет  собой
послание, знак, надо только уметь его  расшифровать.  Вот Гдлевский изо всех
сил и расшифровывает. Началось с того, что в прошлую пятницу он объявил, что
погадает на  рифму.  Взял  с полки первую попавшуюся  книгу,  открыл,  ткнул
пальцем  и  попал в  слово  "жердь".  Пришел  в  неописуемую  ажитацию,  все
повторял:  "жердь  --  смерть, жердь -- смерть".  Поскольку  нынче тоже была
пятница,  он,  едва поздоровавшись,  схватил со  стола  лежавшую там  книгу,
открыл  --  и,  представьте  себе,  угодил на  страницу, где  в  глаза сразу
бросается заголовок  "Земная твердь".  Что  тут  стало  с Гдлевским!  Теперь
мальчик совершенно уверен, что Смерть  посылает  ему Знаки. Он с нетерпением
ждет третьей пятницы, чтобы окончательно удостовериться, и тогда уж с полным
правом  наложит  на себя руки. Ну, пускай  ждет -- три  раза подряд подобные
случайности не повторяются.
     Разошлись рано, в половине  десятого -- вся  церемония заняла  не более
двадцати  минут.  Благовольский, можно  сказать,  вытолкал  всех  за  дверь,
оставив  одного Гдлевского.  Очевидно,  испугался за своего  любимца,  хочет
отвлечь  его  от пагубной фантазии. Жалко будет,  если новое  солнце русской
поэзии  погаснет,  не взойдя. Хотя  что ж, одной  красивой  легендой  станет
больше:  Веневитинов,  Лермонтов,  Надсон, Гдлевский. Смерть  юного  таланта
всегда красива.  Но  Вам  это  неинтересно,  поэтому  перехожу к  собственно
отчету.
     Выполняя Вашу просьбу, я приступил к  слежке.  При  этом неукоснительно
соблюдал  все полученные  рекомендации:  двигаясь  пешком,  всегда  держался
подлунной стороны улицы и соблюдал дистанцию  не менее пятидесяти шагов;  на
извозчике увеличивал расстояние до двухсот;  исправно вел записи в блокноте,
не забывая помечать время, и прочее.
     Итак.
     На  Рождественском  бульваре  Заика остановил ваньку и велел  ехать  на
Поварскую,  угол  Борисоглебского.  По  вечернему времени  звуки  разносятся
далеко, а извозчик громко повторил адрес,  и это облегчило мою задачу. Сев в
следующую свободную  коляску,  я  велел  гнать прямо к указанному  месту, не
утруждаясь  следованием  за  Заикой,  и  в  результате  прибыл туда  раньше.
Спрятался в подворотне, откуда хорошо просматривался весь перекресток. Ждать
пришлось не более двух-трех минут.
     Заика  (или, следуя  принятой в ваших  сферах терминологии,  "объект"),
постучав,  вошел  в  дверь  флигеля при доме  номер восемнадцать. Поначалу я
подумал, что там он и  квартирует  и, стало быть,  Ваше поручение выполнено.
Однако по некотором размышлении счел странным --  с  чего  это человек будет
стучаться  в  собственный дом?  Решил  на всякий случай  проверить.  Флигель
одноэтажный, так что заглянуть в освещенные  окна было нетрудно, благо улица
по  позднему времени  уже опустела  и  мой  маневр  не  привлек  бы внимания
прохожих. Подобрал  подле мелочной лавки пустой ящик, подставил и заглянул в
щель между занавесками.
     Заика сидел за столом с какой-то  пожилой дамой  в черном. По тому, что
цилиндр  и перчатки  лежали здесь же, возле его  локтя,  я  понял, что он  в
гостях,  и,  видимо, ненадолго.  Разговора мне было  не слышно. Заика больше
молчал и только время от времени  кивал, зато дама рта почти не закрывала --
что-то рассказывала,  искательно заглядывая ему в лицо и беспрестанно утирая
платком заплаканные глаза. Несколько раз он ее коротко о чем-то спросил. Она
отвечала с  видимой  готовностью. Вид при этом имела такой, будто  чувствует
себя  виноватой и оправдывается. В конце концов Заика встал и вышел, оставив
на столе кредитку, которую хозяйка жадно схватила  и  спрятала за висящую на
стене картину.
     Боясь быть обнаруженным, я соскочил с ящика, проворно отбежал в сторону
и встал  за  дерево.  Коляску я  не  отпустил, велел  дожидаться за углом. И
правильно  сделал,  так как  время было  уже  такое,  когда извозчика  найти
непросто.
     Заика,  к примеру, прождал на тротуаре  целых восемь минут, прежде  чем
смог ехать дальше.  Если б  не моя предусмотрительность, то тут бы  слежка и
прервалась.
     Я велел извозчику сохранять дистанцию и  подгонять лошадь, только когда
впереди  едущая  пролетка  скроется  за углом. Мы выкатили  на  Садовую, где
расстояние можно  было еще более увеличить, и  в  протяжение  двадцати шести
минут двигались  все прямо, а  потом повернули  на  Басманную.  Возле нового
пятиэтажного  дома (5-бис) Заика вышел.  Я  подумал  --  теперь  он уж точно
приехал  к себе, но сразу же  стало ясно, что я снова ошибся. На сей раз  он
даже  не  отпустил экипаж. Я на своем проехал  мимо до ближайшего поворота и
там вновь велел извозчику дожидаться.
     Оба  подъезда  дома  были  заперты, а будить дворника Заика не стал.  Я
видел,  что он  входит  во  двор, и осторожно последовал за ним. Высунувшись
из-за угла, увидел, как  он немного повозился с замком, открыл дверь черного
хода и  скрылся за нею. Это  показалось  мне крайне любопытным. Зачем такому
важному господину, в  английском рединготе и цилиндре, шастать среди ночи по
черным ходам?
     Я  убедился,  что замок на двери самый примитивный -- его  без большого
труда можно открыть булавкой от галстука, что Заика, очевидно, и проделал. В
противоборстве осторожности и азарта верх  взял последний, и я решился. Чтоб
не грохотать, снял сапоги и оставил их снаружи, а сам проскользнул внутрь.
     По шагам было слышно,  что объект поднимается на  верхний,  пятый этаж.
Что  он  там делал, не знаю --  карабкаться за ним не отважился. Что-то  там
вроде бы  тихонько  скрипнуло,  потом наступила полная тишина. Я  протомился
пятнадцать минут и решил,  что хватит.  Вышел  наружу и что  вы думаете? Мои
сапоги  пропали! Ох, народишко московский! Ведь  ночь,  и во дворе никого не
было, а не растерялся какой-то мерзавец. И, главное, как  ловко -- я тут же,
в пяти шагах стоял, а ничего не слышал!
     Представьте  мое положение. Погода прохладная, и дождик недавно прошел,
сыро,  а я  в одних чулках!  Рассердился чудовищно. Хот