ляет собою  сам Дож. Я Вам уже
описывал эту страшную  фигуру, но с каждым  днем она все  более раскрывается
предо  мной  в  своем  сатанинском  величии. Это  упырь,  вампир,  василиск!
Истинный  ловец  душ,  так  искусно  подчиняющий окружающих своей воле, что,
ей-богу, даже Вам до него далеко.
     Недавно у  нас  появилась новенькая -- смешная и  трогательная девочка,
приехавшая откуда-то  из Сибири. Наивна, экзальтирована, голова полна всякой
блажи, модной среди нынешней молодежи. Если б не угодила  в  наш клуб, то со
временем  перебесилась  бы,  вошла  в  возраст  и  стала   такой,  как  все.
Обыкновенная история! Но  Дож вмиг  опутал  ее своей паутиной,  превратил  в
ходячий автомат. Это произошло на моих глазах, в считанные минуты!
     Безусловно,  этому  безумию  необходимо  положить  конец,   но  обычное
арестование тут не годится. Арест только сделает из Дожа трагическую фигуру,
а уж во что  превратится  публичный  суд и представить страшно! Этот человек
живописен, импозантен,  красноречив. Да  после его  выступления на  судебном
процессе этакие "любовники" заведутся у нас в каждом уездном городишке.
     Нет,  этого  монстра  необходимо  развенчать,  растоптать,  выставить в
жалком и неприглядном свете, чтобы раз и навсегда вырвать его ядовитое жало!
     Да  и  за что,  собственно, Вы могли бы его арестовать? Ведь  создавать
поэтические кружки  законом не возбраняется. Выход один: я должен выявить  в
действиях  Дожа  corpus delicti и  доказать,  что  этот господин осознанно и
злонамеренно склоняет  некрепкие души к  страшному греху  самоубийства. Лишь
тогда, когда мне удастся  раздобыть верные улики, я выдам Вам и имя, и адрес
Дожа. Но не раньше, не раньше.
     К счастью, меня не подозревают  в  двойной  игре. Я намеренно строю  из
себя  горохового шута  и  даже получаю  род болезненного  удовлетворения  от
нескрываемо презрительных  взглядов,  которыми одаривают меня некоторые наши
умники во главе с самим Мэтром.  Ничего, пусть  считают жалким червяком, это
удобней для моих целей. Или я и есть червяк? Как Вам кажется?
     Ладно,  passons.  Корчи моего израненного  самолюбия  не имеют  никакой
важности.  Меня  мучает совсем другое: после страшной смерти Аваддона  у нас
образовалась очередная "вакансия", и  я  с тоской жду, что за  новый мотылек
прилетит опалить крылышки на этом адском огне...

     Оскорбленный, но искренне уважающий Вас
     ZZ
     28 августа 1900 г.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     I. Из газет

      ЛАВР ЖЕМАЙЛО ВСТРЕЧАЕТСЯ С ВЕРХОВНЫМ ЖРЕЦОМ "ЛЮБОВНИКОВ СМЕРТИ"

     Итак, свершилось!  Вашему покорному слуге  удалось проникнуть  в святая
святых глубоко законспирированного клуба самоубийц, который  вновь  заставил
всех  говорить  о  себе  после  недавней  гибели  23-летнего  студента  M-го
университета  С.  Описание того, как  мне  удалось преодолеть все хитроумные
препоны  и непреодолимые препятствия, дабы достичь заветной  цели,  могло бы
стать  сюжетом для  захватывающего романа. Однако,  связанный словом, я буду
молчать и сразу  оговорюсь для  г. г.  полицейских: никогда  и  ни при каких
обстоятельствах,  даже  под страхом  тюремного  заключения. Лавр  Жемайло не
выдаст своих помощников и информантов.
     Моя  встреча   с  верховным  жрецом  зловещей  секты  смертепоклонников
состоялась в темном и мрачном подземелье, местонахождение  которого осталось
для меня тайной,  поскольку  мой чичероне  доставил меня  туда с повязкой на
глазах. Я  ощущал запах сырой земли, несколько раз по лицу задела  свисающая
со свода паутина, а один раз мимо с отвратительным писком пронеслась летучая
мышь. После такой прелюдии я рассчитывал увидеть какой-нибудь жуткий склеп с
осклизлыми  стенами,  но,  когда  повязку  сняли,  меня  ждало  не  лишенное
приятности разочарование. Я находился в  просторной,  прекрасно обставленной
комнате,  напоминающей гостиную  в богатом доме: хрустальная люстра, книжные
полки, стулья с резными спинками, круглый  стол  из тех, что  используют при
спиритических сеансах.
     Мой собеседник велел называть  его "Дож". Он, разумеется, был  в маске,
так  что  виднелись  только  длинные белоснежные  волосы,  седая  бородка  и
необычайно острые,  вернее даже  сказать  пронизывающие глаза.  Голос у Дожа
оказался  звучным и красивым,  а по временам чарующим.  Вне всякого сомнения
это человек талантливый, незаурядный.
     --  Я  знаю вас,  г-н Жемайло,  как  человека  чести и  только  поэтому
согласился  с  вами  встретиться,  -- так начал  разговор  мой  таинственный
собеседник.
     Я поклонился и  еще  раз  пообещал,  что  "Любовники  Смерти"  могут не
опасаться нескромности или нечестной игры с моей стороны.
     Наградой за обещание была пространнейшая лекция, которую Дож прочел мне
с  необычайным  красноречием,  так   что  я  поневоле  заслушался.  Попробую
пересказать содержание этой эксцентричной проповеди собственными словами.
     Истинная  отчизна человека, по утверждению  почтенного Дожа, не планета
Земля  и  не  состояние,  которое  мы именуем  "жизнью",  а нечто совершенно
противоположное:  Смерть, Чернота, Небытие. Мы  все родом из этой сумеречной
страны. Там  мы обретались прежде,  туда  вскоре  и  вернемся.  На  краткий,
несущественный миг мы  обречены пребывать на свету, в жизни, в бытии. Именно
обречены, то есть наказаны, отторгнуты от лона Смерти.
     Все без исключения живущие -- отсевки, отбросы, преступники, осужденные
на каждодневную муку жизни за какое-то забытое нами, но, должно быть, весьма
тяжкое прегрешение.  Одни  из  нас  менее  виновны и  потому  приговорены  к
короткому  сроку.  Такие  возвращаются  в  Смерть  младенцами. Другие, более
виновные, осуждены на тяжкие каторжные работы продолжительностью в 70, 80, а
то  и 100 лет.  Доживающие  до глубокой старости  -- злодеи из  злодеев,  не
заслужившие  снисхождения. И  все же  рано  или поздно Смерть в  бесконечной
милости своей прощает каждого.
     Тут ваш покорный слуга, не выдержав, прервал оратора.
     --  Любопытное суждение.  Стало  быть,  жизненный срок назначен нам  не
Богом, а Смертью?
     --  Пускай  Богом --  называйте как хотите. Только Судия, которого люди
нарекли Богом  --  отнюдь  не  Господь  Всемогущий, а всего  лишь причетник,
состоящий на службе у Смерти.
     -- Какой жуткий образ! -- воскликнул я.
     -- Вовсе нет, -- утешил меня  Дож. -- Бог  суров, но Смерть милосердна.
Из человеколюбия Она наделила  нас  инстинктом  самосохранения-чтобы  мы  не
тяготились стенами своей тюрьмы и боялись совершить из  них побег. И еще Она
дала  нам  дар  забвения.  Мы  лишены памяти  о  нашей истинной  родине,  об
утраченном Эдеме. Иначе  ни один из нас не захотел бы длить муку заточения и
началась бы всеобщая оргия самоубийств.
     -- Что  ж  в этом, с  вашей точки зрения,  дурного? Вы  ведь,  кажется,
именно к самоубийству и призываете своих членов?
     --  Неразрешенное  самоубийство  --  это  побег   из  тюрьмы,  то  есть
преступление, караемое новым сроком заточения. Нет, бежать из  жизни нельзя.
Но можно заслужить помилование -- то есть сокращение срока.
     -- Каким же, позвольте полюбопытствовать, образом?
     -- Любовью. Нужно всей  душой полюбить Смерть. Манить ее к себе, звать,
как драгоценную возлюбленную. И ждать,  смиренно  ждать ее Знака.  Когда  же
Знак будет явлен, то умирать  от собственной руки  не  только можно, но даже
должно.
     -- Вы  говорите про  Смерть  "она",  "возлюбленная", однако среди ваших
последователей ведь есть и женщины.
     --  "Смерть"  по-русски  слово  женского  рода,   но  это   условность,
грамматика. По-немецки, как известно,  это  слово мужского рода --  der Tod.
Для мужчины Смерть -- Вечная Невеста. Для женщины -- Вечный Жених.
     Здесь я задал вопрос, который не давал мне покоя с  самого начала этого
странного диалога:
     --   В  ваших  речах  звучит  непоколебимая  уверенность  в   истиности
высказываемых вами суждений. Откуда вы-то все это знаете, если Смерть лишила
человека памяти о прежнем бытии, то есть, пардон, Небытии?
     Дож с торжественным видом ответил:
     --  Есть люди --  редкие  особи --  у кого Смерть  решила отобрать  дар
забвения, так что они способны презирать взглядом оба мира: Бытия и Небытия.
Я --  один  из  этих людей. Ведь тюремному начальству  нужно иметь в  камере
старосту из  числа  заключенных.  Долг  старосты -- приглядывать  за  своими
подопечными, наставлять их  и  рекомендовать Начальнику тех, кто заслуживает
снисхождения. И все, больше никаких вопросов. Мне больше нечего вам сказать.
     -- Только один, самый последний!--вскричал я. -- Много ли  подопечных в
вашей "камере"?
     -- Двенадцать. Я  знаю из газет, что желающих примкнуть к нам  во много
раз  больше, но наш клуб открывает  двери  лишь для  избранных.  Ведь  стать
любовником  или  любовницей  Смерти  --  это  драгоценный жребий,  наивысшая
награда для живущего...
     Мне  сзади закрыли глаза повязкой и потянули к выходу. Беседа  с Дожем,
верховным жрецом касты самоубийц, завершилась.
     Я погрузился  в  темноту  и поневоле затрепетал,  вообразив,  что навек
опускаюсь в столь дорогую "любовникам" Черноту.
     Нет уж, господа,  мысленно сказал я, вновь оказавшись под синим небом и
ярким  солнцем, пускай я  осужденный  преступник, но  "снисхождения" мне  не
нужно -- предпочитаю отбыть свой "срок" до конца.
     А что предпочтете Вы, мой читатель?
     Лавр Жемайло
     "Московский курьер" 29 августа (11 сентября) 1900 г.
     2-ая страница

     П. Из дневника Коломбины

     Ее туфельки почти не касаются земли

     "Бедная Коломбина,  безмозглая кукла,  повисла  в воздухе.  Ее атласные
туфельки почти не  касаются земли, а ловкий кукловод знай тянет за тоненькие
ниточки,  и  марионетка  то всплеснет  ручками, то  согнется в  поклоне;  то
заплачет, то рассмеется.
     Я теперь все  время размышляю об одном и том же: что означали сказанные
им слова; каким тоном он их произнес; как он на меня посмотрел; отчего он на
меня  вовсе  не  смотрел.  О,  как  полна  моя  жизнь  сильными  чувствами и
впечатлениями!
     К примеру, вчера он обронил: "У тебя глаза жестокого ребенка". Я  потом
долго  думала, хорошо  это или плохо  --  жестокий ребенок.  Вероятно, с его
точки зрения хорошо. Или плохо?
     Я читала, что старые мужчины (а он очень  старый,  он знал  Каракозова,
которого  повесили   целых  тридцать  пять   лет  назад)  испытывают  жгучее
сладострастие  к  молоденьким девушкам.  Но он  вовсе не  сладострастен.  Он
холоден и равнодушен. После того первого, грозового слияния, когда за окнами
выгибались  атакованные  ураганом  деревья,  он  велел  остаться  мне  всего
однажды. Это было позавчера.
     Без  слов, одними жестами он приказал  скинуть одежду, лечь на медвежью
шкуру и не шевелиться. Накрыл мое лицо белой венецианской маской -- мертвой,
застывшей личиной.  Через узкие  прорези мне было  видно только светлеющий в
полумраке потолок.
     Я лежала так  долго, без движения. Было очень тихо, только едва  слышно
потрескивал пламень свечей.  Я  думала:  он смотрит  на  меня,  беззащитную,
лишенную всех покровов и даже лица. Это не я, это  безымянная женская плоть,
просто гуттаперчевая кукла.
     Что я испытывала?
     Любопытство. Да, любопытство и сладкое замирание  неизвестности. Что он
сделает? Каким будет  первое  прикосновение? Прильнет поцелуем?  Или  ударит
кнутом? Обожжет  горячими каплями свечного воска? Я бы приняла  от него все,
что угодно, но время шло, а ничего не происходило.
     Мне стало холодно, кожа покрылась мурашками. Я жалобно произнесла: "Где
же вы? Я замерзла". Ни звука в ответ. Тогда я сдернула маску и села.
     В спальне  никого не было,  и это  открытие повергло меня  в трепет. Он
исчез!
     От этого необъяснимого исчезновения мое сердце забилось сильнее, чем от
любых, даже самых пылких объятий.
     Я долго  думала  о том, что  может  означать эта  выходка. Целую ночь и
целый день  терзалась  в поисках ответа.  Что  он  хотел мне сказать?  Какие
чувства ко мне он испытывает? Несомненно,  это страсть. Только не  жаркая, а
ледяная, как полярное солнце. Но оттого не менее обжигающая.
     Пишу  в  дневник  только  теперь,  потому  что  внезапно  поняла  смысл
свершившегося. В первый раз он овладел всего лишь моим телом. Во  второй раз
он овладел моей душой. Инициация завершилась.
     Теперь я  его  вещь. Его собственность,  вроде брелка или перчатки. Как
Офелия.
     Меж ними ничего  нет,  в  этом я уверена. То  есть, девочка, конечно, в
него влюблена, но ему она нужна только  как медиум. Не  представляю мужчину,
который воспылал  бы  страстью к этой сомнамбуле.  На  ее  прозрачном личике
вечно  блуждает  странная  невинная  улыбка,   глаза  смотрят   ласково,  но
отстраненно. Она  почти не раскрывает рта -- разве что во время сеансов.  Но
уж  зато в  минуты общения с  Иным  Миром  Офелия совершенно  преображается.
Кажется, что где-то внутри ее хрупкого тельца  загорается яркая лампа. Пьеро
говорит, что она, в сущности,  полупомешанная, что ее следовало бы поместить
в лечебницу, что она живет будто во  сне. Не знаю. Мне так наоборот кажется,
что она оживает и становится собой только во время медиумирования.
     У меня и  самой  теперь путаница со  сном и  явью.  Сон -- это  позднее
утреннее вставание, завтрак, необходимые покупки.  Явь же начинается ближе к
вечеру, когда я пытаюсь сочинять стихи и готовлюсь к выходу. Но окончательно
я просыпаюсь лишь в девятом  часу, когда  быстро  иду по освещенной фонарями
Рождественке к бульвару. Мир несет меня на упругих  волнах, кровь пульсирует
в  жилах. Я стучу каблучками так быстро,  так целеустремленно,  что прохожие
оглядываются мне вслед.
     Вечер  --  это  кульминация  и апофеоз дня.  Потом,  уже  заполночь,  я
возвращаюсь к  себе и искусственно  продлеваю волшебство, подробно записывая
все, что произошло, в сафьяновую тетрадь.
     Сегодня произошло многое.
     С самого начала он вел себя совсем не так, как обычно.
     Нет, так писать нельзя -- все "он" да  "он". Я ведь пишу не для себя, а
для искусства.
     Просперо был  не такой, как  всегда  -- оживленный, даже взволнованный.
Едва выйдя к нам в гостиную, стал рассказывать:
     "Нынче  ко мне на улице  подошел  человек. Красивый, элегантно  одетый,
очень уверенный. Немного заикаясь, произнес странные слова:
     -- Я умею  читать по  лицам. Вы -- тот, кто мне нужен. Вас посылает мне
судьба.
     -- А я по вашему  лицу  не вижу ничего, -- неприязненно  ответил я, так
как терпеть не  могу  бесцеремонности. -- Боюсь, сударь, вы обознались. Меня
никто никуда послать не может. Даже судьба.
     -- Что это у  вас? -- спросил он, не обращая внимания на резкость тона,
и  показал  на карман  моего пальто. --  Что там оттопыривается?  Револьвер?
Дайте.
     Вы  знаете,  что я  никогда  не  выхожу из дому без  моего  "бульдога".
Поведение незнакомца начинало занимать меня. Без лишних слов  я вынул оружие
и протянул ему -- посмотреть, что будет".
     Тут Лорелея вскричала:
     --  Но  это  же  явный  сумасшедший!  Он мог  застрелить  вас!  Как  вы
безрассудны!
     -- Я привык доверять Смерти, -- пожал плечами Просперо. -- Она мудрее и
добрее  нас.  Да  и  потом  скажите, милая  Львица, разве я  оказался  бы  в
проигрыше, если б  неведомый безумец  всадил мне пулю  в  лоб?  Это  был  бы
изящный финал... Однако слушайте дальше.
     И он продолжил рассказ:
     "Незнакомец раскрыл  револьвер и высыпал на ладонь четыре пули, а пятую
оставил. Я с любопытством наблюдал за его действиями.
     Он с  силой крутанул  барабан, затем  вдруг  приставил дуло  к  виску и
спустил  курок.  Боек  звонко  щелкнул  о  пустое   гнездо,  а  на   лице  у
поразительного господина не дрогнул ни один мускул.
     -- Теперь вы будете говорить со мной серьезно? -- спросил он.
     Я  молчал,  несколько  ошарашенный  этим  спектаклем.  Тогда  он  снова
покрутил барабан и опять приставил оружие  к виску. Я  хотел остановить его,
но не успел -- вновь щелкнул спуск. Ему опять повезло!
     -- Довольно! -- воскликнул я. -- Чего вы хотите? Он сказал:
     -- Хочу быть с вами. Ведь вы тот, за кого я вас принимаю?
     Оказалось, он  давно уже  разыскивает "Любовников  Смерти", чтобы стать
одним  из них. Разумеется,  он не  угадал, кто я,  по моему лицу -- это было
сказано  для  эффектности, чтобы произвести на меня впечатление. На самом же
деле он провел хитроумное расследование, которое вывело его на меня. Каково,
а? Это  интереснейший  субъект, я в людях  толк знаю. Он  и стихи слагает, в
японском стиле.  Вы  услышите -- это ни на что не похоже. Я велел ему придти
сегодня. Ведь место Аваддона еще свободно".
     Я  позавидовала неизвестному  господину,  который  сумел так впечатлить
нашего бесстрастного дожа, однако же слушала рассказ не очень внимательно --
меня  волновало совсем другое. Я намеревалась  прочесть новое стихотворение,
над которым просидела всю минувшую ночь.  Надеялась, что  у  меня,  наконец,
получилось,  как  должно, и Просперо оценит этот крик души менее сурово, чем
мои предыдущие опыты, которые... Ладно, об этом я уже писала не раз, поэтому
повторяться не буду.
     Когда настал мой черед, я прочла:

     Вы забудете, не так ли,
     Куклу с синими глазами
     И кудряшками из пакли.
     Околдованную вами?

     Безразлично вам, ведь верно,
     Что с экстазом страстотерпца
     Обожало вас безмерно
     Целлулоидное сердце?

     Помолиться, что ли, Богу?
     Только нет у кукол храма.
     И былая недотрога
     Тихо плачет: ма-ма, ма-ма!

     Там  была  еще  одна строфа,  которая  мне особенно  нравилась (я  даже
уронила над  ней несколько слезинок) -- про то,  что у  куклы не бывает бога
кроме кукловода. Но безжалостный Просперо махнул рукой, чтоб я остановилась,
и поморщившись обронил:
     -- Манная кашка.
     Его совсем не занимают мои стихи!
     Дальше стал  читать  Гдлевский, которого  Просперо  вечно  расхваливает
сверх всякой  меры, и я потихоньку вышла. Встала в прихожей перед зеркалом и
заплакала. Верней, завыла. "Манная кашка!"
     В  прихожей было темно, и в зеркале  я  видела  только свой сгорбленный
силуэт с дурацким бантом, который совсем  съехал  набок. Господи, какой же я
себя чувствовала  несчастной! Помню, подумалось: вот бы духи сегодня вызвали
меня. Я бы с наслаждением ушла от всех вас к Вечному Жениху. Да надежды было
немного. Во-первых, духи в последнее время  либо не  появлялись вовсе,  либо
несли какую-то  невнятицу. А во-вторых,  с  какой  стати  Смерть  выберет  в
возлюбленные такую никчемную, бездарную мокрицу?
     Потом раздался звонок.  Я наскоро поправила бант, вытерла глаза и пошла
открывать.
     Меня ждал сюрприз.
     На пороге стоял тот  самый господин,  которого я видела, когда относила
Аваддону незабудки".

     Явление принца Гэндзи

     В тот день,  когда в  квартирку, расположенную под самой крышей, явился
заплаканный  Петя-Керубино и  напугал хозяйку  сначала  известием  о  смерти
Аваддона,  а  затем  прощальным стихотворением Избранника,  Коломбина  долго
сидела Б кресле, снова и снова перечитывая загадочные строки.
     Поплакала, конечно. Аваддона, хоть он и Избранник, было жалко. Но потом
плакать перестала, потому что зачем  же плакать, если человек  обрел  то,  к
чему стремился. Свершилась его свадьба  с Вечной Суженой. В подобных случаях
следует не рыдать, а радоваться.
     И Коломбина отправилась  на  квартиру к  новобрачному с поздравлениями.
Надела свое  самое нарядное  платье  (белое, воздушное, с двумя  серебряными
молниями, вышитыми по корсажу), купила букетик нежных незабудок и поехала на
Басманную  улицу.  Люцифера взяла с  собой, но не на шее,  в  виде  ожерелья
(черный цвет в такой день был бы неуместен),  а в сумочке  -- чтоб не скучал
дома один.
     Дом общества "Великан" --  новый, каменный, в пять этажей -- она  нашла
без  труда. Собирала