ние  написано
не Смертью, а человеком. В старинных  книгах совершенно определенно сказано,
что письма от Иносущего в огне не горят.
     Тут Дож вдруг обернулся к Коломбине:
     -- Ты говоришь, что Смерть уже  дважды писала тебе. Скажи, пробовала ли
ты записки на воспламеняемость?
     --  Конечно, пробовала, --  быстро  ответила Коломбина, но внутри у нее
все так и сжалось.
     Розыгрыш!  Подлый  розыгрыш!  Кто-то из  соискателей  подсунул  ей  эти
листочки, чтобы поглумиться! Выбрали  двух самых глупых, ее  и этого  идиота
Калибана?
     Сразу же обожгла догадка. Жертва обмана метнула  испепеляющий взгляд на
Горгону --  не ухмыляется  ли. Та  ответила  взором,  исполненным еще  более
жгучей неприязни. Ага, выдала себя!
     От  обиды  и разочарования  Коломбина  закусила  губу.  Подлая, подлая,
подлая!
     Ничего, признаться мерзавка не посмеет -- Просперо с позором выгонит ее
из клуба.
     Глядя Горгоне прямо в глаза, Коломбина с вызовом сказала:
     Уж врать, так врать.
     -- Я просил тебя не носить сюда эту гадость, --  сказал Просперо, глядя
на змею с отвращением. Он невзлюбил бедняжку еще с той первой ночи, когда уж
цапнул его за палец.
     Коломбина хотела заступиться за своего наперсника, но не успела.
     -- У нее  не горит, а моя сгорела?! -- простонал убитый горем Калибан и
заорал так, что качнулось пламя свечей. -- Это нечестно! Несправедливо!
     И дюжий бухгалтер разрыдался, как ребенок.
     Пока   все   его  утешали,   Коломбина  потихоньку  вышла,  побрела  по
направлению к бульвару.
     Впору было самой расплакаться. Какая гнусная, кощунственная шутка!
     Было  безумно  жалко мистического подъема последних  дней,  сладостного
замирания сердца, а более всего -- ощущения своей избранности.
     Мести,  душа  жаждала  мести!  Лучше  всего  будет  потихоньку  шепнуть
Калибану, кто из членов клуба забавляется сочинением  записочек. Калибан  не
из  джентльменов, он миндальничать не станет. Расквасит Горгоне всю ее лисью
мордочку.  Хорошо бы нос  сломал  или зуб выбил, размечталась ожесточившаяся
барышня.
     --  Мадемуазель К-Коломбина!  -- раздался  сзади знакомый голос. --  Вы
позволите вас проводить?
     Кажется,  принц  Гэндзи  со своей  сверхъестественной проницательностью
разглядел, какая буря бушует в ее душе.
     Поравнявшись с Коломбиной,  он как бы ненароком взглянул в покрасневшее
лицо лже-избранницы. Заговорил не о  записках и не о Калибановой истерике, а
совсем  о  другом, и  голос  был  не  обычный,  слегка насмешливый, а  очень
серьезный.
     -- Наши заседания все  больше напоминают фарс,  но смеяться не хочется.
Слишком много т-трупов. Я таскаюсь  в этот нелепый  клуб  уже три недели,  а
результат нулевой. Нет, что я говорю! Не кулевой -- отрицательный! У меня на
глазах погибли  Офелия, Лорелея, Гдлевский, Сирано.  Я не смог их  спасти. А
сейчас я вижу, как этот черный водоворот засасывает вас!
     Ах, вашими бы устами, тоскливо подумала Коломбина, но виду не подала --
напротив, скорбно сдвинула брови. Пусть поволнуется, пусть поуговаривает.
     А Гэндзи и в самом деле, кажется, волновался -- говорил все быстрее, да
еще рукой в перчатке себе помогал, когда не мог сразу найти нужное слово:
     -- Зачем, зачем  подгонять  смерть, зачем облегчать ей задачу? Жизнь --
такая  хрупкая,  беззащитная  д-драгоценность,  ей  и  без  того  ежеминутно
угрожает мириад опасностей. Умереть ведь все равно придется, эта чаша вас не
минует. Зачем  же уходить из зала,  не досмотрев спектакль до конца? А вдруг
пьеса,  в которой, между  прочим, каждый исполняет главную роль, еще  удивит
вас  неожиданным  развитием  сюжета?  Наверняка удивит,  причем  не  раз  и,
возможно, самым в-восхитительным образом!
     -- Послушайте,  японский  принц Эраст Петрович, чего вы от меня хотите?
--  озлилась на  проповедь Коломбина. -- Какие такие восхитительные сюрпризы
сулит  мне  ваша пьеса? Ее финал известен мне заранее.  Занавес закроется  в
каком-нибудь 1952  году,  когда я,  выходя из электрического трамвая (или на
чем там  будут  ездить через полвека), упаду, сломаю шейку бедра и  буду две
недели или месяц  валяться  на  больничной  койке,  пока  меня, наконец,  не
приберет воспаление  легких. И,  конечно же, это будет больница  для бедных,
потому  что  все  свои деньги  к тому времени  я  потрачу, а  новым  взяться
неоткуда.  К  этому самому  1952 году  я  превращусь  в  морщинистую, жуткую
старуху  семидесяти трех лет, с вечной папиросой  в зубах, никому не нужную,
непонятную  новому  поколению. По утрам я  буду отворачиваться  от  зеркала,
чтобы  не  видеть,  во  что  превратилось  мое лицо.  Семьи  у меня  с  моим
характером никогда не появится. А если даже  и  появится --  одиночество  от
этого бывает  еще безысходней. Спасибо вам за такую  участь.  Зачем и  кому,
по-вашему, нужно,  чтобы  я дожила до  этого?  Богу? Но ведь вы, кажется, не
верите в Бога?
     Гэндзи  слушал,  болезненно   морщась.   Ответил   горячо,  с  глубокой
убежденностью:
     -- Да нет же,  нет! Милая Коломбина, нужно доверять  жизни.  Нужно  без
страха вверять себя ее течению, потому что  жизнь бесконечно мудрее нас! Она
все равно обойдется с вами по-своему, иногда довольно  жестко, но в конечном
итоге вы  поймете, что  она была п-права. Она всегда  права!  Ведь кроме тех
мрачных  перспектив,  которые  вы  рисуете,  жизнь  обладает  еще и  многими
волшебными качествами!
     -- Это какими же? -- усмехнулась Коломбина.
     -- Да  хотя  бы  все той же  высмеянной  вами особенностью преподносить
неожиданные  и драгоценные  дары  --  в любом  возрасте,  в любом физическом
состоянии.
     -- Какие? -- снова повторила она и снова усмехнулась.
     -- Бесчисленные.  Небо, трава, утренний  воздух, ночное небо. Любовь во
всем  многообразии  ее оттенков.  А  на  закате  жизни,  если заслужите,  --
успокоенность и мудрость...
     Почувствовав, что его слова начинают действовать, Гэндзи усилил натиск:
     -- Да и,  если  уж говорить о старости,  с чего вы  взяли, что этот ваш
1952  год  окажется  так  уж  ужасен?  Я,  например, уверен,  что это  будет
з-замечательное время!  Через  полвека  в  России  установится  повсеместная
грамотность, а  это означает, что люди научатся быть терпимее друг к другу и
отличать красивое  от  безобразного.  Электрический  трамвай, о  котором  вы
упомянули,  станет  самым  обычным  средством  передвижения.  По небу  будут
скользить  летательные  аппараты.  Появится  еще  много  удивительных  чудес
техники, которые сегодня нам невозможно даже вообразить! Вы ведь так молоды.
Тысяча  девятьсот  пятьдесят второй год, это немыслимо  д-далекое время, для
вас вполне  достижим.  Ах,  да что мы  с вами уперлись в 1952  год!  К  тому
времени   медицина  разовьется  так,  что  продолжительность  жизни  намного
увеличится, и само понятие старости отодвинется на более поздний возраст. Вы
наверняка проживете и  девяносто лет -- и увидите 1969 год!  А может быть, и
сто лет -- и тогда заглянете в 1979-й. Только представьте себе!  Разве у вас
не захватывает дух от  этих цифр? Из одного любопытства  стоит выдержать все
тяжкие испытания,  которые, судя  по всему, сулит  нам  начало нового  века.
Пробиться  через теснины и  пороги истории,  чтобы потом сполна  насладиться
вольным, равнинным ее течением.
     Как красиво он говорил! Коломбина поневоле заслушалась  и залюбовалась.
Подумала: а  ведь  он прав, тысячу  раз  прав. И  еще  подумала:  почему  он
упомянул  о любви?  Просто для фигуры речи или  же в этих словах  содержится
особый смысл, предназначенный только мне одной?
     Отсюда ее мысли приняли иное направление, далекое от философствований и
попыток угадать будущее.
     Что представляет собой личная жизнь Эраста Петровича Неймлеса, задалась
вопросом Коломбина,  искоса  поглядывая  на красавца.  Судя  по всему он  --
застарелый холостяк,  из тех, кому, как  говорила няня, чем жениться,  милей
удавиться.  Неужто так,  год за годом,  и  довольствуется  компанией  своего
японца? Ох, непохоже -- чересчур уж хорош собой.
     Вдруг  сделалось  ужасно  жаль,  что  он не  встретился ей  раньше,  до
Просперо. Может быть, все вышло бы совсем по-другому.
     Они расстались  на углу Старопанского переулка.  Гэндзи, сняв  цилиндр,
поцеловал  задумчивой барышне  руку. Перед  тем  как  войти  в подъезд,  она
оглянулась. Он стоял на том же  месте, под фонарем. Цилиндр  держал в  руке,
ветер шевелил его черные волосы.
     Пока  Коломбина  поднималась по лестнице, представляла  себе,  как  все
сложилось бы, если бы Гэндзи встретился ей раньше.
     Открывала ключом Дверь -- напевала.
     А пять минут спустя  стряхнула с  себя всю эту блажь, потому что ничего
того, о чем толковал Гэндзи,  нет и никогда  не было  --  ни доброй и мудрой
жизни,  ни любви. Есть только  одно  -- великий магнит, который  притягивает
тебя,  как  маленькую  железную  стружечку.  Если уж  подцепил,  нипочем  не
отпустит.
     В эти пять минут произошло вот что.
     Она  села  к  столу,  чтобы,  как  обычно,  записать все события  дня в
дневник, и вдруг вспомнила про подлую шутку Горгоны.
     Сердито выдвинула ящик, схватила оба бумажных квадратика с  готическими
письменами  и поднесла к ним зажженную спичку, чтобы  уничтожить следы своей
постыдной доверчивости.
     Прошло не менее минуты,  прежде  чем Коломбина убедилась:  послания  не
подвержены  огню.  Сожгла  несколько спичек,  опалила  подушечки пальцев,  а
бумага даже не почернела!
     Трясущимися руками  схватила сумочку,  чтобы достать  портсигар.  Нужно
было выкурить папиросу, собраться с  мыслями. Сумочка  выпала из непослушных
пальцев, содержимое  рассыпалось  по  полу,  и  в  глаза  Коломбине бросился
маленький белый листок --  точно такой же,  как два предыдущих. Она схватила
его и прочла одно-единственное слово: Comm(1).
     Вот так. И только так.
     Несколько минут сидела без движения и думала  не про Того, Кто  прислал
ей вызов,  а про японского принца. "Спасибо  вам, милый  Гэндзи, -- мысленно
попрощалась с ним Коломбина. -- Вы умны, хороши собой, вы  желали мне добра.
Я непременно влюбилась бы  в вас -- все шло к тому, но сыскался  кавалер еще
более импозантный, чем вы. Все окончательно определилось. Мне пора".
     И хватит об этом.
     Оставалось  лишь   написать  в  дневнике  завершающую  главу.  Название
возникло само собой.

     Нежно, так нежно Коломбина покидает Город Грез

     "Нежно -- потому что именно это чувство переполняет сейчас все существо
путешественницы, чей вояж близится  к блистательному завершению.  На душе от
этого и сладостно, и грустно. --------------------
     (1) Приди (нем.)
     Коломбина  долго  сидела  у  стола,  где  горели  три  белые,  медленно
оплывающие  свечи, и  обдумывала  разные способы ухода --  будто перед балом
перебирала платья в гардеробе, прикладывала  к себе, смотрелась  в  зеркало,
вздыхала и отбрасывала отвергнутый наряд на кресла. Не то, опять не то.
     Ей  почему-то было  не очень страшно. От  трех белых листков, аккуратно
разложенных  на столе,  веяло силой и спокойствием. Коломбина твердо  знала:
сначала будет немножко  больно, но зато потом все выйдет очень-очень хорошо,
и заботил тщеславную кокетку вопрос в общем-то не столь уж и важный: как она
будет выглядеть после смерти. Хотя как раз это, может быть, и являлось самой
важной из  проблем, которые осталось решить в ее коротенькой и  стремительно
несущейся к финалу жизни.
     Она хотела бы после ухода смотреться, как красивая кукла,  уложенная  в
нарядную коробку. Стало  быть, быстрые  способы  вроде веревки  или прыжка с
балкона  не годились.  Лучше всего, конечно,  было бы  принять снотворное --
проглотить  целый   хрустальный  флакон   опия,  запивая   сладким  чаем  со
смородиновым джемом. Чай у Коломбины имелся, смородиновый джем тоже.  Только
вот снотворным запастись она  не  успела  --  потому что никогда в жизни  не
мучилась бессонницей: как только положит голову на подушку и разложит на обе
стороны золотые пряди, так сразу и провалится в сон.
     Наконец нелегкий выбор был сделан.
     Набрать  в ванну  теплой  воды. Добавить несколько  капель  лавандового
масла. Умастить лицо и шею чудесным кремом "Ланолин"  из оловянной трубочки,
"идеальным средством для сохранения пригожей кожи"  (дня на три, до  похорон
-- дальше пригожая  кожа  не понадобится).  Надеть  белое  кружевное платье,
немножко  похожее  на  подвенечное.  Волосы  перетянуть алой  лентой,  чтобы
гармонировала с  цветом  воды. Лечь в ванну,  под  водой (чтобы было  не так
больно)  чиркнуть  острым  ножиком  по  венам  и медленно  уснуть.  Те,  кто
обнаружат Коломбину, скажут: она была похожа на белую хризантему,  плавающую
в бокале розового вина.
     Теперь оставалось последнее: написать стихотворение. На этом закончится
повесть  о  Коломбине,  прилетевшей  в  Город  Грез  из  неведомого  далека,
ненадолго расправившей здесь свои бесплотные крылышки и упорхнувшей из света
в тень.

     Из света в тень перелетев,
     И ни о чем не сожалея,
     Исчезла маленькая фея,
     Умомолк пленительный напев.
     (Перечеркнуто крест накрест)

     Нет,  это  никуда  не  годится. Первая  строчка подвернулась  из чужого
стихотворения, а  последняя вообще черт знает  что:  "Умолкли  звуки  чудных
песен". Попробуем сначала.

     Ни черту не верю, ни Богу
     О да! Умереть -- уснуть.
     Письмо позвало в дорогу
     Я вещи собрала -- и в путь
     (Перечеркнуто крест накрест)

     Опять не  то. Почему-то  ужасно не нравится  третья строка --  просто с
души от нее воротит. И потом, как правильно -- позвало или  позвало, собрала
или  собрала?  До  чего  трудно!  И вода  остывает, будет холодно.  Придется
выпустить и набрать новой.
     Ну же!

     Датский принц напраснро колебался.
     Быть ему, бедняжке, иль не быть.
     (Перечеркнуто крест накрест)

     Нужно без глумливости и не так протяжно. Легче, невесомей.

     Смерть -- не сон и не забвенье,
     А цветущий, дивный сад,
     Где сулит мне пробуясденье
     Сладкозвучный водопад.

     Ущипнуть себя до боли,
     Чтоб на воле, средь дерев,
     От приснившейся неволи
     Пробудиться, умерев.
     Понятно  будет, что  водопад -- это звук струи,  доносящийся из ванной?
Ах, да  пусть непонятно!  И  хватит терзать бумагу. Кто, собственно, сказал,
что предсмертное стихотворение  должно быть длинным? А у Коломбины оно будет
коротеньким,  нелепым  и  оборванным  в  самом  начале,  как  оборвалась  ее
коротенькая и нелепая (но все же красивая, очень красивая) жи..."

     Коломбина не дописала слово --  в ночной тишине  раздался звон дверного
колокольчика.
     Кто бы это мог быть, в третьем часу ночи?
     В  иное время она испугалась бы.  Известно,  что ночные  звонки в дверь
ничего  хорошего  не  сулят. Но чего  бояться, когда окончательный  расчет с
жизнью уже сделан?
     Может быть, не открывать? Пусть себе трезвонит.
     Она пристроила головку пригревшегося Люцифера поудобнее во впадинке  на
ключице,   и   попыталась  сосредоточиться  на  дневнике,   но  неумолкающий
колокольчик мешал.
     Что  ж, придется  посмотреть, какой сюрприз приготовила жизнь  на самом
своем исходе.
     Газовый рожок в прихожей Коломбина зажигать не стала.
     Собственно, она уже догадалась, кто посетил ее в этот поздний час.
     Гэндзи, больше-то и некому. Почувствовал что-то. Опять станет убеждать,
уговаривать.  Придется  прикинуться, что  со всем согласна.  Дождаться, чтоб
ушел, и уж потом...
     Открыла.
     На лестнице тоже было темно. Кто-то выключил там свет.
     Смутно виднелся силуэт. Высокий, массивный -- нет, не Гэндзи.
     Ночной гость молчал, было слышно его шумное прерывистое дыхание.
     -- Вы ко мне? -- спросила Коломбина, вглядываясь во тьму.
     -- К тебе! --  раздалось сипение -- такое  дикое,  злобное, что хозяйка
отшатнулась.
     -- Кто вы? -- вскричала она.
     -- Твоя смерть! С маленькой буквы.
     Раздался  хриплый хохот, из  глубины глотки. Голос  показался Коломбине
знакомым,  но от  ужаса  она  перестала  что-либо  понимать,  да  и  времени
сосредоточиться не было.
     Тень шагнула в прихожую, схватила барышню за шею крепкими, как железные
клещи, пальцами.
     Голос прошипел:
     -- Будешь вся синяя, с вывалившимся языком. Хороша избранница!
     Страшный гость снова хохотнул -- хрипло, будто дряхлая собака залаяла.
     В  ответ на хохот  раздалось  сердитое  шипение  разбуженного Люцифера.
Храбрый змееныш, за  последние недели изрядно подросший  на  молоке и мясном
фарше, вцепился обидчику в руку.
     Тот, зарычав, схватил ужа за хвост и  шмякнул  об стену. Это заняло  не
более   секунды,  но  Коломбина  успела  рвануться.  Ничего  не  решала,  не
выгадывала момент. Как животное, повинуясь инстинкту, рванулась и все.
     Разевая  рот,  но  все  равно молча,  без  крика, побежала по коридору.
Просто бежала. Вслепую, сама не зная, куда и зачем.
     Ее  гнал самый действенный погонщик  -- страх  смерти.  Непередаваемый,
отвратительный. Сзади грохотала каблуками не  Смерть, а  смерть  -- грязная,
смрадная, жуткая. Та самая,  из детства. Жирная  кладбищенская  земля. Белые
могильные черви. Оскаленный череп. Дыры вместо глаз.
     Мелькнула мысль: в  ванную,  запереть задвижку  и кричать, колотить  по
железной трубе, чтобы услышали соседи. Дверь ванной открывается вовне, ручка
хлипкая. Начнет дергать -- оторвет, а дверь останется запертой.
     Замечательная  была  идея,   спасительная.  Но  для  ее   осуществления
требовалось три, ну хотя бы две секунды, а взять их было негде.
     На пороге  комнаты пятерня сзади ухватила за рукав. Коломбина дернулась
что было сил, полетели пуговицы.
     Зато вернулся голос.
     -- Помогите! -- закричала она что было мочи.
     Потом уже кричала не переставая. Так громко, как могла.
     Метнулась из комнаты налево, в кухню.
     Дверь ванной вот она, слышно, как шумит льющаяся из крана вода. Нет, не
успеть.
     Из кухни снова налево, в коридор. Круг замкнулся.
     Куда дальше? Снова в  комнату или на  лестницу  -- входная  дверь так и
осталась открытой.
     Лучше на лестницу. Может, кто-нибудь выглянет?
     С криком вылетела  на темную площадку,  бросилась  вниз по  ступенькам.
Только бы не оступиться!
     Мешала длинная юбка. Коломбина рывком задрала ее выше колен.
     -- Стой, воровка! Стой! -- ревел сзади хриплый голос.
     Почему  "воровка", успела подумать Коломбина, и в этот миг, перед самым
последним пролетом, подвернулся и хрустнул каблучок.
     Взвизгнув,  беглянка  грохнулась грудью,  животом на  каменные ступени,
съехала вниз. Ударилась локтями, но было не больно -- только очень страшно.
     Поняла: встать не успеет. Прижалась лбом к полу. Он был холодный  и пах
пылью. Зажмурила глаза.
     Громко хлопнула дверь подъезда.
     Раздался звонкий крик:
     -- Ни с места! Стреляю!
     В ответ сипло:
     -- На, получи!
     Оглушительный треск, от которого у Коломбины заложило уши.
     Раньше она в темноте ничего не видела, теперь перестала и слышать.
     Кроме пыли запахло еще чем-то. Резкий, смутно знакомый запах.
     Вспомнила -- порох. Когда брат Миша в саду стрелял ворон, пахло так же.
     Издалека, еле слышно донесся голос:
     -- Коломбина! Вы живы? Голос Гэндзи.
     Сильные  руки, но  не грубые, как те, а  осторожные, перевернули ее  на
спину.
     Она открыла глаза и снова зажмурилась.
     Прямо в лицо светил электрический фонарь.
     --  Слепит,  -- жалобно сказала  Коломбина  Тогда он положил  фонарь на
ступеньку, и теперь  стало видно,  что Гэндзи  опирается о перила, причем  в
руке  держит дымящийся револьвер;  что цилиндр у него съехал набок, а пальто
расстегнуто.
     Коломбина шепотом спросила:
     -- Что это было?
     Он снова взял фонарь, посветил в сторону.
     У   стены   сидел  Калибан.  Неподвижные