оду пустить? - поинтересовался он. Я не сразу понял,  о
какой воде речь. Воды кругом было предостаточно.
   - Воду, жильцам, - смущаясь, объяснил Панькин. - Мы стояк-то  того...
Весь подъезд без воды...
   Вызвав Гужонкина, я растолковал ему ситуацию.  Он  понятливо  кивнул,
быстро оглядел в ванной комнате стены, с помощью лупы осмотрел  рукоятки
кранов, заглянул в саму наполненную до краев  ванну,  потом  потянул  за
цепочку и выдернул пробку из сливного отверстия.
   - Ни черта нет, можете делать, что хотите.
   Панькин двумя руками проворно завинтил оба крана,  приговаривая  себе
под нос осуждающе:
   - Хлестало-то небось... Хлестало...
   Что-то странное показалось мне в  этом  обстоятельстве,  мелькнула  в
голове не мысль даже, а как бы изнанка мысли - мысль  шиворот-навыворот,
которую еще предстояло привести в нормальное состояние.  Но  легкость  и
прозрачность ее были  таковы,  что  появление  зама  по  розыску  майора
Мнишина смяло и развеяло эти разрозненные туманные  клочки.  Заглянув  в
ванную, он сказал, изучая погон на моем левом плече:
   - Северин, хватит тут болтаться. Бери  Дыскина,  начинайте  отработку
жилого сектора. Для сведения: врач сказал, что  смерть  наступила  вчера
между девятнадцатью и двадцатью одним.
 
4 
 
   - Кто там?
   - Ваш участковый. Откройте, пожалуйста.
   Меня долго рассматривают в глазок, потом дверь  открывается.  Щуплая,
как цыпленок, старушка в редких розовых буклях окидывает меня  с  головы
до ног придирчивым взглядом блеклых, но ясных глаз. Спрашивает сурово:
   - По какому поводу? - И тут же, не дав  ответить  на  первый  вопрос,
задает следующий:
   - Что это вас там, внизу, столько понаехало?
   Я отвечаю сразу на оба:
   - С соседом вашим несчастье случилось.
   - С соседом? - В тревоге она прижимает к груди маленькие сухие  руки.
- С кем?
   - С Черкизовым, из сорок четвертой.
   - Черкизов? - Она заметно успокаивается. - Не знаю.
   - И вздыхает без особого сожаления:
   - Дом у нас большой... А что с ним?
   Но я ухожу от ответа. Зачем волновать пожилую женщину...
   - Скажите, вы вчера вечером выходили на улицу?
   - На улицу? Я? Господь с вами, там же сейчас все течет и сплошной лед
под  ногами!  Вот  чем  вам  надо  заняться,  раз   вы   участковый,   -
воодушевляется она, - дворниками! Дворники теперь совершенно  не  желают
выполнять свою работу, а пожилые люди ломают руки и ноги! Я вам скажу, -
тон ее делается доверительным, - если  в  моем  возрасте  сломать  шейку
бедра...
   Медицинская тема в принципе необъятна, поэтому я вежливо киваю:
   - Спасибо, обратим внимание. Так, значит, вы вчера ничего  необычного
не слышали и не видели? - Она пожимает худенькими плечиками, и  я  задаю
последний вопрос:
   - С вами кто еще живет в квартире?
   - Дочь и внучка.
   - Они когда обычно возвращаются домой?
   - Дочь часов в шесть. А внучка - студентка, она.., как когда...
   Я  делаю  пометку  в  блокноте.  Теперь  моя  задача  -  быстро  и  с
достоинством ретироваться. Но не тут-то было.
   - Ах, кстати! - Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну.  -
Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! - Отодвинув занавеску,  она
тычет куда-то вниз искривленным пальцем:
   - Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый  раз,  когда
Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна  и
караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?
   Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом  загорается
надежда:
   - Вчера вы тоже ее караулили?
   - Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.
   Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус.  За
дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий  голос  кричит:
"Иду, иду-у!" - и на пороге возникает девица лет  пятнадцати,  а  может,
восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными  волосами,  в
махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.
   - Ой, кто это? - говорит она с легким испугом, близоруко  вглядываясь
в полутьму площадки.
   Я представляюсь. Девица хрипловато смеется - полагаю, что  над  своим
необоснованным  испугом,  и  приглашает  войти.  Она  усаживает  меня  в
глубокое мягкое кресло, сама садится напротив,  вытянув  в  мою  сторону
красивые длинные ноги, обутые в несуразные  разбитые  шлепанцы,  больше,
чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не  как  мужчину,
разумеется,  а  как   профессионала.   Есть   в   криминалистике   наука
виктимология - о жертвах,  способствующих  совершению  преступлений.  Ну
куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще  в  таком  виде!
Надо будет в следующий раз провести  с  ней  беседу.  Она  тем  временем
извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа  на
сову.
   - Черкизов? А,  это  такой  противный  старикашка  с  шестого  этажа!
Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит,  -  сова
передергивает плечами. - А еще норовит  встать  поближе  и  прижимается,
прижимается!  Однажды  зазывал  меня  к  себе,  обещал  угостить  чем-то
вкусным. Представляю себе это угощение! - Она грубо хохочет и закидывает
одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую,  при  этом
халатик  ее  разъезжается  так,  что  моему  обозрению  предстает  часть
довольно чахлой, не до конца развитой  груди.  Ей  откровенно  любопытна
реакция милиционера, но я  не  доставляю  такого  удовольствия,  сидя  с
рассеянным видом и размышляя, что в те времена,  когда  нам  преподавали
виктимологию, эта наука была еще в  совершенно  младенческом  состоянии.
Спрашиваю:
   - Сколько вам лет?
   - Шестнадцать. А что?
   - Молодой организм, - качаю я головой. - Боюсь, простудитесь.
   Она снова хохочет, но уже не так уверенно.
   - Когда вы последний раз видели Черкизова?
   - Ну.., месяц назад или больше.
   - А вчера вы были дома?
   - Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.
   Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:
   - Вы уже уходите?
   - Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.
   - О чем это? - вскидывается она.
   Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:
   - Все о том же: о Черкизове.
   - Да, а что с ним случилось? - наконец-то интересуется она.
   - Его убили.
   - Как?! - от ее веселости не остается и следа. Я  не  без  злорадства
отвечаю:
   - Очень просто. Позвонили в дверь, он  забыл  спросить,  кто  там,  и
открыл. Жуткая история, - добавляю я, выходя  на  площадку  и  спускаясь
вниз по лестнице. Она стоит  в  дверях  побледневшая,  судорожной  рукой
перехватив халатик у горла.
   И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры  в  квартиру,  задаю
вопросы. "Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы
гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит  с  работы?"  И  не  удивляюсь
тому, что  никто  ничего  не  слышал,  никто  ничего  не  видел.  Только
количество вопросов может  перейти  в  качество.  Впрочем,  может  и  не
перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же  ходит  с  этажа  на
этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И  что,
обойдя этот дом, мы начнем обходить  соседние.  Мы  будем  расспрашивать
пенсионеров, играющих в шахматы во дворе,  молодых  мамаш  с  колясками,
старушек  на   лавочках,   мальчишек-сборщиков   макулатуры,   лифтеров,
дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних
людях, о странном, о необычном, о подозрительном... Но в городе, где  не
все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд  давно  перестал
делить встречных на "своих" и "посторонних". И если некто спокойно зашел
в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее  всего,
никто не обратил внимания.
   Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников
убитого, друзей, знакомых - все  то,  что  называется  связи,  выдвигают
версии, рисуют схемы. А ты тут  бродишь  от  двери  к  двери  в  поисках
неизвестно чего...
   Когда  я  вернулся  в  отделение,  ноги  у  меня  гудели,  голова  от
непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной
части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным
видом, подперев щеку кулаком.
   - А, Северин, - обрадовался он, увидев меня. - Счастлив твой Бог! Спи
спокойно, поймали убивца.
   - Уже? - поразился я,  с  наслаждением  опускаясь  на  отполированную
задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги.  -
А кто расстарался?
   -  Мнишин.  С  поличным  взял  супостата.  -  Калистратов   почему-то
засмеялся.
   - Где взял-то?
   - А тут прямо, - Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. -  Вот  где
ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его,  лечили,
теперь, видно, другие лечить будут. Гулял  с  утра  в  "Пяти  колечках",
оттуда и забрали прямиком  в  вытрезвитель.  А  к  вечеру  прочухался  -
доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.
   - Давно?
   - Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.
   В комнате №10 дым стоял столбом. Когда я вошел,  Валиулин  зыркнул  в
мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне  можно
остаться, и пристроился в уголке.
   "Супостат" сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.
   Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная  куртка,
добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со  слов  дежурного  местный
алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.
   - Поехали  по  второму  кругу,  -  голосом,  не  предвещающим  ничего
хорошего, сказал Мнишин и  вытянул  руку  по  направлению  к  столу,  на
котором лежала довольно  большая  куча  смятых  купюр,  а  также  всякие
мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. - Это твое?
   Задержанный дернул плечами.
   - Смотря что... - голос у него был какой-то пересохший.
   - Платок твой? - добродушно спросил Валиулин.
   - Мой...
   - Ключи? Зажигалка?
   - Мое...
   - Деньги? - все так же добродушно расспрашивал Валиулин.
   Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:
   - Черт их знает.
   - Вот те на! - бухнул из угла майор Голубко. - Это как понять: ветром
их тебе, что ли, в карман  надуло?  Вот  акт,  -  он  потряс  в  воздухе
бумажкой, - восемьсот сорок три рубля двадцать  две  копейки!  Изъято  у
тебя при оформлении в медвытрезвитель.
   - Так твои или нет? - коршуном наклонился вперед Мнишин.
   - Раз в кармане, наверное, мои, - поник задержанный. -  Дайте  попить
Христа ради, не могу больше!
   - Попить? - прищурился  Мнишин.  -  Может,  тебе  еще  и  похмелиться
сбегать принести?
   Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:
   - Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.
   Супостат с надеждой обернулся ко мне, и  я  увидел,  что  это  Витька
Байдаков. Боже мой, что стало с бывшим красавчиком! Двадцать  лет  назад
это  был  цветущий,  мордастый,  румяный  парень,  вечно  с   нагловатой
ухмылочкой на полнокровных губах, местная  знаменитость,  гроза  района.
Сейчас  передо  мной  сидел  обрюзгший,  рано  постаревший   человек   с
заплывшими глазами, с серой, нездоровой кожей на вислых щеках. Меня  он,
кажется, не узнал.
   Когда я вернулся с уже откупоренным боржомом  и  дал  бутылку  Витьке
прямо в руки, Мнишин сказал с сожалением:
   - Работали с тобой, работали, все  без  толку.  Один  покойный  Зиняк
столько сил на тебя, на гада, ухлопал, а зря. Ну, теперь ты  допрыгался,
- закончил он зловеще.
   Витька залпом всосал в  себя  бутылку  и  несколько  секунд  сидел  с
выпученными глазами, отдуваясь. Потом смачно  рыгнул,  распространив  по
всей комнате тяжелый запах перегара, и вдруг завопил истерически:
   - Чего "допрыгался"? Чего  "допрыгался"?  Что  вы  мне  шьете?  Зачем
пальцы  брали?  -  Он  замахал  в  воздухе  испачканной  черной  краской
пятерней. - Убил я кого, да? Зарезал, да?
   В комнате наступило молчание, только слышно было, как сердито сопит и
икает Витька. Наконец Голубко довольно пробурчал:
   - Прорвало  малыша.  Надо  было  давно  ему  водички  дать.  Валиулин
прошелся по кабинету и присел на край стола перед Байдаковым.
   - Давай, милый друг, вспоминать, откуда деньги?
   Витька быстро оглядел всех, кто был; в комнате. Я заметил, что  глаза
у него теперь заблестели, похоже, боржом ударил ему в голову.
   - А может, я их выиграл? - спросил он с надеждой, как бы предлагая на
общее обсуждение вариант ответа, который всех может устроить.
   - Выиграл? У кого?
   - Да не знаю я! - рассердился Байдаков. - В шмон, а то на бегунках.
   - Значит, ты утверждаешь, что не помнишь, откуда у тебя эти деньги? -
сформулировал Валиулин.
   - Ага,  утверждаю.  -  Он  икнул,  пробормотал  "пардон"  и  умоляюще
приложил руки к груди:
   - Да нет, кроме шуток, не помню! Хотите, на колени встану?
   - Ты какой день в запое? - деловито поинтересовался Мнишин.
   Витька потерянно махнул рукой.
   - Не спрашивайте! Месяц ни грамульки, человеком себя почувствовал,  -
в голосе его появился слезный надрыв, - оделся вот, - он  подергал  себя
за полы кожаной куртки.
   - Месяц не пил, а  как  оделся!  -  наставительно  прогудел  Голубко,
намекая на прямые материальные выгоды  воздержания,  а  я  с  удивлением
подумал, что мне так одеться не хватило бы месяца, даже если  б  я  этот
месяц не только не пил, но и не ел.
   - С горя запил, - понурился Байдаков. - Кота, сволочи, погубили.
   - Это какого? - удивился Мнишин. - Рыжего, который у тебя жил?
   - Угу! - кивнул Витька и заплакал.  Слезы  текли  по  его  щекам,  он
принялся стирать их, весь измазался дактилоскопической краской.  Зрелище
было жалкое.
   Мнишин двумя пальцами брезгливо  взял  со  стола  мятый  байдаковский
платок, кинул ему на колени.
   - На, утрись...
   Витькины плечи  содрогались.  Он  принял  платок,  начал  сморкаться,
хлюпать, тереть глаза, в которые попала краска.
   - Весна, понимаешь... - говорил он, всхлипывая. -  Шмонается,  дурак,
где-то, три дня не видал его. А вчера утром выхожу  из  дому,  мальчишки
бегут: "Дядя Витя, дядя Витя, там ваш Рыжий висит..."  На  дереве..,  во
дворе.., за шею проволокой.., падлы... - У него дрожала нижняя челюсть.
   - Кто это сделал?
   - А я знаю? - злобно вскинулся Байдаков. - Знал бы - убил гада!
   Мнишин с Валиулиным переглянулись.
   - А дальше что ты делал?
   -  Что...  Похоронили  мы  Рыжего  с  пацанами.  Тут  же,  во  дворе.
Настроение, конечно, хоть сам вешайся. Ну и  пошел  в  магазин,  куда  ж
еще...
   - Это во сколько было?
   - Да часов в двенадцать. Ребята знакомые в  очереди  стояли.  Взял  я
сразу пару коньякевича, они три портвейна. Врезали, как полагается... За
упокой души Рыжего.
   - И что потом?
   -  Что  потом?  -  переспросил  Витька.  -  Проснулся  утром,  голова
квадратная и это вон, - он мотнул головой в сторону денег на столе, - по
всем карманам распихнуто. Встал кое-как и поехал  в  "Пять  колечек"  на
поправку. А там повело меня, видать, на старых дрожжах...
   - Как ты поправлялся, мы знаем, - нетерпеливо перебил его  Мнишин.  -
Расскажи-ка лучше,  что  ты  делал  вчера  после  того,  как  распили  у
магазина.
   Байдаков наморщил лоб и погрузился в глубокое раздумье.
   - Черт его знает, - наконец сообщил он. - Пили - помню,  а  дальше  -
нет.
   - И часто с тобой так бывает? - поинтересовался Валиулин.
   - Бывает... - эхом  откликнулся  Витька.  -  Особо,  когда  намешаешь
всякой дряни, - его передернуло.  -  Иногда  утром  гадаешь:  как  домой
дошел? А на автопилоте!
   - Ну, вот что, автопилот, - зловеще начал  Мнишин,  но  тут  зазвонил
телефон. Голубко взял трубку и сразу передал ее Валиулину. Тот послушал,
покивал, сказал "спасибо" и положил на место. Потом повернулся к нам.
   - Пальчики его, - сказал он и с каким-то новым  выражением  посмотрел
на Байдакова. - Так  что  времени  не  теряйте,  дуйте  к  прокурору  за
постановлением, проводите обыск.
   Я увидел, как напрягся и замер Байдаков.
   - Вы это про что? - спросил он с глухой  угрозой.  -  Это  про  какие
пальчики?
   - Про твои, про твои, - с  усмешкой  ответил  Мнишин  и  обратился  к
Валиулину:
   - Можно, Валерий Михалыч?
   - Давай, - кивнул тот. - Ты начал, тебе и заканчивать.
   - Гражданин Байдаков, - сказал Мнишин, глядя поверх Витькиной головы,
-  вы  подозреваетесь  в   убийстве   Черкизова   Викентия   Федоровича,
совершенном вчера в его квартире...
   При этих словах Витька странно оскалился, и я не сразу понял, что  он
смеется, - такой неподходящей была его реакция.
   - Я? Кешу? Да что я, сумасшедший? Быть того не может!
   - Может, - жестко оборвал его Мнишин. -  Номера  двадцатипятирублевых
купюр, обнаруженных у вас при доставке в медвытрезвитель, идут подряд  с
номером купюры, обнаруженной в сейфе убитого. Они из одной пачки. И еще.
Перед смертью Черкизов с  кем-то  выпивал.  На  одном  из  стаканов  его
отпечатки пальцев, на другом - ваши.
   Байдаков больше не скалился. Он сидел,  крепко  сжав  голову  руками,
словно боялся, что она вот-вот разлетится  на  кусочки.  Его  лицо  было
пепельно-серым в черных разводах.
   - Вот она, проклятая, до чего доводит,  -  осуждающе  прогудел  майор
Голубко.
   Витьку увели два милиционера.  Валиулин  в  задумчивости  походил  по
кабинету, руки за спину, остановился у окна и, не  оборачиваясь,  сказал
как будто сам себе:
   - Похоже, он правда ни черта не помнит.  Только  все  это  -  лирика.
Завтра в камере он прочухается и выдаст нам, к примеру, что  деньги  ему
Черкизов одолжил, а вино они пили вместе утром или даже прошлым вечером.
К сожалению, на дверце сейфа никаких отпечатков, кроме черкизовских,  не
обнаружено. Вот так-то.
   Он на каблуках повернулся к нам:
   - Ищите орудие  убийства  -  раз,  каких-нибудь  свидетелей,  которые
видели Байдакова между семью и девятью вечера - два.
   Мнишин с сомнением шмыгнул носом:
   - Валерий Михалыч, он в том же доме живет, через два подъезда.  Опять
уверенности не будет.
   - Значит, нужны свидетели, которые видели его входящим или  выходящим
из подъезда Черкизова.
   - Будем искать, - вздохнул Мнишин. И Валиулин кивнул:
   - Как хлеб ищут.
 
5 
 
   С Витькой Байдаковым я первый раз столкнулся  лет  в  двенадцать.  То
есть знал-то я его, конечно, и раньше, с тех пор как он вместе со своими
родителями поселился в стеклянном доме. Витькин отец был какой-то шишкой
в закрытом "ящике", мать певица, но, видать, и шишка  была  невелика,  и
певица не Бог весть какая,  потому  что  папаша  все  время  мотался  по
командировкам, а мамаша с  гастролями  от  областной  филармонии.  Очень
часто поездки эти совпадали,  и  Витька  жил  в  свое  удовольствие,  не
отягощенный родительской опекой, со  старенькой  домработницей,  которая
чуть не с младенчества кормила его, поила, души в нем не чаяла и которую
он в грош не ставил, обзывал в глаза старой дурой, отчего  она  плакала.
Теперь  произошла  диффузия,  под  толщей   лет   нижние   слои   памяти
перемешались, и я уже не помню, когда узнал подробности Витькиной жизни:
до моего первого столкновения с ним или гораздо позже.
   По тогдашним  понятиям  его  даже  нельзя  было  считать  полноценной
шпаной. Настоящая шпана моего детства ходила  в  брюках  клеш,  подшитых
снизу металлической молнией,  носила  в  карманах  гирьку  на  унитазной
цепочке, нож-"лисичку", алюминиевую расческу с длинной, заточенной,  как
шило, ручкой, а то и бритву. На месте будущих  кооперативных  башен  еще
стояли подбоченясь серые бараки  общежитии  протезного  завода,  еще  не
ведали  близкой  своей  судьбы  похожие,  точно   близнецы,   "немецкие"
двухэтажки, целая слободка, построенная пленными немцами после войны для
служащих недалекого аэродрома. Гулять в ту сторону  не  рекомендовалось,
особенно с наступлением темноты. Мальчишки рассказывали  с  расширенными
глазами, как Отцовский переулок ходил резаться с Красным Балтийцем